Рая была уже не рада, что пригласила Ольгу к себе. Она сделала это с единственным, хорошим побуждением, дать ей возможность поработать спокойно, но вместо этого втянула в еще более мелкие, собственнические дрязги. Чтобы раз и навсегда отвязаться от назойливости и притязаний Клавдии, возмущенная Рая заявила, что оформит дарственную на Ольгу. Эта угроза отравила и дальнейшие дни существования Ольги в этом доме. Подхлестываемая мыслью, что это действительно возможно, Клавдия развила еще более бурную деятельность. Она пробивалась теперь ко всем, от кого зависела судьба Ольги. Она ходила по издательствам, редакциям, отводя душу с противниками Ольги и уж, конечно, сразу же нашла общий язык с Лялей, разумно направившей ее ненависть. Не преминула Ляля в это время воспользоваться и вспышкой гнева оскорбленной Лиды. И когда Ольга возвратилась с целины на нее в разные инстанции уже были написаны письма компрометирующие ее. Письма эти сразу же оказались в руках Леонида. Теперь он был вооружен и против Ольги. Апеллируя ими, он прежде всего добился, чтобы ее книгу из плана исключили...
Ольгу не испугало то, что получили огласку подробности ее интимной жизни и даже то, что они были извращены, ее сразило, что стараниями Ляли они были опошлены... Это все больше изолировало ее от источника вдохновения, от людей. Ольга все болезненней ощущала, как между ней и ими разливается муть досужих вымыслов. Все эти слухи она считала ниже своего достоинства опровергать, однако они мешали ей работать... Слишком уж далеко пошла дурная слава, незаслуженная ею. Вернуться с такой аттестацией на целину Ольга уже не могла. Узнают о письмах целинники, кто разберется в сути дела, когда сплетни, в силу их анонимности, приобретали угрожающую силу неопровержимости... Ведь никто этих писем не обсудит открыто, тем более с участием самой Ольги, потому что так их можно и опровергнуть. А они были организованы отнюдь не с этой целью, а с целью ввести в заблуждение людей, не знающих ни Ольги, ни ее труда, ни тонкостей конфликтной ситуации в ее родной организации и в ее личной жизни, и, сыграв заданную роль, исчезнут, оставив после себя неизгладимый след: нет дыма без огня... Все это Ольга понимала, как понимала и то, что ей не нейтрализовать Куровой, попавшей в свою стихию: поддержать сплетню, дать ей ход, направить в необходимое русло, донести до нужных людей, оставаясь незамеченной и непричастной, во всем этом Ляля не знала себе равных... Это она возглавила очередную кампанию нападок на Ольгу. Ей снова навязывали мелочную возню, обойти которую было невозможно - иначе ее не допустят до читателя, без которого работа теряла всякий смысл... Ни Федор и ни Папоротный в это время помочь ей не могли. Одного сдерживало обвинение в предосудительной связи, заступничество другого могли истолковать как защиту пассии своего шефа. Все принимало вульгарную окраску. Да, нужно было отдать должное Ляле - она оказалась недурным тактиком. Она задалась целью погубить Ольгу любой ценой и удержать ее было невозможно - она нашла себя...
И всякий раз когда Ольгу так сильно били, у нее появлялось желание остаться одной: так боль была менее ощутимой - она не усугублялась переживаниями за близких ей людей. Ей оставалось только самой понять незаслуженность оскорблений и призвать мужество для продолжения пути. Но даже этого спасительного одиночества на сей раз она была лишена. Ее имя склонялось рядом с именами людей, симпатии и разногласия которых были куда сложней и тоньше миропонимания Ляли, людей так или иначе дорогих ей... Это было столкновение возвышенного с низким - все здесь было неравное: орудие борьбы, мораль, приемы... Изощренные в интригах Тумановы свой очередной шантаж выдавали за веяние времени - борьбу за человека честного, гуманного, возвышенного и это осложняло дело. Не могла же Ольга крикнуть всем и вся, что измученная, оторванная на столько лет от людей, в дружбе с Федором она обретала силу...
А сила ей была необходима - отступи она и борьба могла закончиться поражением, потому что все эти Тумановы, Дрони, Юрзины были изворотливы, облечены властью и сплочены необходимостью скрыть свои делишки. Сообща они могли доказать несостоятельность каждого, кто смел защищать Ольгу. И дело Ольги, вместо приближения к развязке, осложнялось. Иди теперь жалуйся, когда ты и так известная всей республике сутяга. Не сдавшаяся, но издерганная, она и сама наделала немало ошибок: не решилась на совмещенное писательство с другой какой-нибудь профессией, не преодолела робости перед оперативной журналистикой, берясь за нее только в гарантирующие успех моменты вдохновения, не оказалась безупречной в личной жизни - все это теперь использовали против нее, чтобы отнять у нее право возмущаться произволом. Ее все еще пеленали. А время шло... Драгоценное время! А что если в этих пеленках ее продержат и от сорока до пятидесяти! От этой мысли небо показалось в овчинку...
В таком нервозном состоянии Ольга боялась ночей, как правило бессонных и мучительных. Боялась продолжительной разбитости всего организма, излечить которую могла только работа, но на нее уже не было настроения, того душевного подъема, который лишь один способен превратить набор художественных средств в высокое искусство. А откуда было взяться этой приподнятости? С таким трудом добытые ею материалы о целинниках, в связи с поднятым вокруг ее имени шумом, в газетах не пошли. Большой, на ее взгляд, удачный рассказ тоже не был напечатан, хотя был и одобрен и принят, но вновь какое-то подводное течение решило отрицательно его судьбу. А ведь она затратилась на них, влезла в долги... И впереди никакого просвета - Ольга уже поняла, что Юрзин, Курова, Туманов, Дронь, Петров, оберегая свое реноме, не дадут ей поднять головы. А тут еще возмутившая ее встреча с бывшей сокурсницей Аллой Сясиной.
- Алла победоносно оглядела утомленную Ольгу. Они не виделись с тех пор, как Ольга написала о ней гневную статью и, естественно, этот мотив продолжал звучать.
- Идем ко мне,- великодушно пригласила Алла.
- Мне нужно обязательно домой, приготовить что-нибудь Вовику,- попыталась отказаться Ольга.
- Зайдем к тебе, а потом к нам. А где же твои вещи?! - входя в более чем скромное жилище Ольги удивилась Алла.
"И в самом дел, где?!" - подумала Ольга, осматривая свою комнату глазами Аллы. Кровать, застланная выцветшим хлопчатобумажным покрывалом, за нею раскладушка, стол, покрытый хоть и льняной, но уже далеко не новой скатертью, тумбочка, битком набитая бумагами и несколько некомплектных стульев составляли неприхотливое убранство комнаты. Весь гардероб ее и Вовика умещался на небольшой настенной вешалке. Единственное богатство Ольги - полка с любовно подобранными книгами в счет не шла. Книги были зачитанные не впечатляющие...
Проследив за разочарованным взглядом Аллы, Ольга рассмеялась.
- Я хочу приобрести мебель последнего образца...
- Когда? - приняла вызов Алла.
Приятельница Ляли, она-то твердо знала, что Ольгу не издадут "никогда"... Однако Ольга была ею не без умысла приглашена и это обстоятельство заставляло ее сдерживаться. Ольга должна была воочию убедиться, кто же из них преуспел...
Действительно, контраст был разительным. Просторный особняк, с верандой, с садом, с окнами с улицы забранными фигурными решетками, чистокровная кавказская овчарка, но особой любовью Аллы пользовался оцементированный в два человеческих роста подвал, в котором в стиле Аллы, ровными рядами были расставлены разнокалиберные банки варений, маринадов и компотов. На добротных деревянных полках краснел апорт, желтели груши, лимонки, виноград. В отдельном отсеке хранились мука, крупы, сахар...
- Для полной независимости от государства не хватает только бомбоубежища,- констатировала Ольга, когда они с банкой клубничного варенья возвращались в дом.
- Да, независимость полнейшая,- с вызовом согласилась Алла.- Однако, это единственная возможность существования в наше время.
- Ах, вспоминаю, "ассимиляция и диссимиляция"... - усмехнулась Ольга.
- Представь себе, что жизнь - обыкновенный белковый обмен,- заговорила задетая Алла,- а ты ее все усложняешь поисками какой-то мифической правды. Так я тебе открою: ее нет. Посмотри, чего ты добилась, воюя за нее чуть ли не с пеленок? Только отверженности, ненависти, унижений. Ты критикуешь коммунистов, позабыв, что они уже разучились правильно воспринимать критику. В одной компании, возмущенный твоим очередным выпадом, Туманов пообещал стереть тебя с лица земли. И он это сделает, вот истинное отношение коммунистов к критике.
- Ты по одному Туманову всех коммунистов не мерь.- возмутилась Ольга.
- Ах, он переродившийся коммунист! Посмотрим на других. Ты бросилась за помощью в самую огненную организацию, комсомольскую, и что они тебе помогли?
- Да, они трижды рекомендовали мою рукопись издательству,- сказала Ольга, поразившись Аллиной осведомленности в ее делах.
- Ни разу не доведя дело до конца,- издевательски продолжала комментировать события Алла.- Потому что нейтралитет - величайшая мудрость человечества и это поняли даже коммунисты, даже комсомольские работники. Это поняли все, кроме тебя. Ты взяла на себя величайшую миссию, разубедить, расшевелить и повести людей на осуществление ваших бредовых идей. Ты приняла на веру все, что нам вдолбили в университете и теперь вопишь об этом на каждом перекрестке. А люди глухи, они "премудрые пескари", поглубже закопавшиеся в собственные интересы, чтобы ничья судьба не волновала их...
- Ну нет уж, обвиняя коммунистов в нейтралитете ты лжешь. В моем деле инициативу коммунистов сдерживает не нейтралитет, а их, на мой взгляд, излишняя скромность. Им, видите ли, дали понять, что судьбу произведения должны решать профессионалы и они с этим согласились. А не должны были. Отошло время когда недостаточность культуры мешала коммунистам решительно вмешиваться в интеллектуальную сферу. Сейчас это уже не те коммунисты, которые застенчиво оправдывали свою некомпетентность небезызвестной фразой: "Мы университетов не кончали". Сейчас это уже сплошь люди с высшим философским, историческим, филологическим и юридическим образованием, и памятуя, что литература - есть политика, с полным правом могут оценивать и ее. Это в моем, частном случае, а теперь в мировом, всесоюзном, короче, в глобальном масштабе. Кто уже больше четверти века держит руку на тревожном пульсе, готовой взорваться планеты? Коммунисты. И если бы не они, не их служение человечеству, еще не известно, что было б с нами и с тобой, в частности, потому что сейчас уже не то время, когда мой дом был моей крепостью. Сейчас наша крепость весь мир и не понимают этого только замшелые обыватели. Так что уж ты, по своей близорукости, на коммунистов и на человечество не клевещи, они еще в крови и в ранах от совсем недавних схваток с предателями их идеалов. Тебе известно хоть, что в Греции, в Китае, во Вьетнаме...
- А как же, из-за нашего пресловутого интернационализма, так сказать, из-за сочувствия "мировой революции", ваты свободно уже не достанешь, да и с девизом "получить по потребности" мы что-то затягиваем, а как-никак уже сорок седьмой год строим коммунизм...
- О-о-о! - воскликнула Ольга.- Как потребитель ты, оказывается, к нему уже готова...
Не известно, чем бы закончился спор этих абсолютных антиподов, если бы из соседней комнаты, отделенной от них всего какой-то льняной портьерой, неожиданно для них обеих не вышел парень.
- Мама, капитулируй, твой карта бита...
От его появления Алла настолько растерялась, что стало совершенно очевидным, что она никак не ожидала присутствия в доме сына, и даже больше того, что при нем она бы не позволила себе подобной откровенности. Лицо ее залила багровая краска, пятнами расползаясь по шее и ушам.
- Не вмешивайся в бабьи дела! - только и нашлась, что сказать она.
- Это не "бабьи дела",- твердо возразил парень.- Это политика, полнейшее отсутствие гражданственности, если хочешь...
У парня было материно тонкое лицо, с отрочески пухлыми губами и густой ежик волос "цуцика из промкомбината". Его интеллигентное лицо и рыцарская поддержка смутили и Ольгу. Она никак не ожидала встретить единомышленника в этом доме и, найдя спор неравным, сразу замолчала. О том, что Алла в отместку за статью выскажет ей сейчас все, Ольга предчувствовала еще направляясь в эту цитадель. Алла считала Ольгу трупом, уже не способным бросить тень ни на кого, для этого у нее были слишком плохи дела. С ней уже многие не церемонились. Хватила через край и она. Она вылила себя всю, в злорадном расчете, что даже если Ольга ее где-то и заденет, то это лишь утвердит ее в звании сутяги. Но в данной ситуации она прокляла и свою горячность и день и час этой роковой встречи.
А Ольга, как ни храбрилась при Алле, вышла от нее еще более растерянной. Что дало повод Алле клеветать на замечательных людей, встретившихся на ее пути? Неужели она права: люди - "премудрые пескари", довольствующиеся собственным преуспеянием... Действительно, почему она всех их растеряла? Да потому что Советский Союз - произведение небывалое, уже более пятидесяти лет его граждане, в блоке коммунистов и беспартийных на всех фронтах, идеологическом, экономическом и интеллектуальном строят и совершенствуют его. И ее соотечественники, каждый на своем месте, заняты не менее важными делами, так что для разрешения взволновавших ее проблем, объединить их должна она. Но как? Как?! Камал Смаилович в Академии общественных наук, Иван Дорохин, заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС, значит тоже занят предельно и ответственно. Черных, хотя и собкор газеты "Известия", но почему-то как осела в Барнауле, так сокурсникам ни звука... Как их объединить? А Ольга понимала, что без всех этих людей она ничего не сможет добиться. И тогда она решается вызвать огонь на себя, объединить единомышленников открытым письмом, являющимся смысловым содержанием книги, не написать которой она уже не могла. Она держалась за эту тему, как за бикфордов шнур, сознавая, что в случае неудачи взорвется прежде всего сама, но даже это не поколебало ее уверенности, что жизнь, пусть даже ценой преждевременной смерти, нужно улучшать. Эта уверенность тянула ее к людям. Прекрасно понимая оздоравливающую силу коллектива, партии, комсомола, общественности она не могла поступить иначе, потому что, как Антей без земли, обессиливала без людей. Ей были дороги и, как воздух, необходимы все эти "не имеющие влияния инструктора", "простые школьники", "безвестные студенты". Не было человека, в мнении которого она бы не нуждалась. Без них для нее наступало профессиональное удушье. Как легочник разрывает перед смертью горло, в надежде глотнуть свежего воздуха, так и она рвалась через все искусственные преграды к людям, и сильная или беспомощная, одаренная или безнадежная хотела предстать перед ними уж какая есть. Потому что не петь о них она уже не могла, своими делами они предвосхищали ее пылкую фантазию. Вслед за мужчиной, поразив мир, в космос взлетела женщина! Советская женщина! Так какой же должна быть ее соотечественница!" - думала Ольга, радуясь, что ее профессия не менее ответственна и высока. Ей уже не впервые посвящался специальный Пленум партии! Все эти дни Ольга проглатывала газеты и почти не отходила от радио, чувствуя, что каждое слово, произнесенное на пленуме отзывается в ее сердце торжеством над взглядом на литературу, как на доходное, развлекательное ремесло, как некогда охарактеризовала его Ляля. Да, дельцы и это святое дело превратили в бизнес, но не на них делала ставку партия, призывавшая создавать книги зовущие в коммунизм и Ольга праздновала свою моральную победу. Она уже заканчивала свое откровение, отдавая на справедливый суд общественности и себя и свою книгу, с надежной привести в союз людей, хотя и знала, как это опасно для нее, ведь она уже много лет работала с самыми ограниченными возможностями, тогда как читательская взыскательность астрономически росла... Но она не любила когда в литературу входили незаметно, словно тайком, чтобы, не дай бог, не обнаружить недостатков до издания. Еще торжествовал лозунг Харламова "главное напечататься, а там пусть критикуют - ты уже писатель"... Нет, даже после стольких мук, Ольга считала настоящим литератором того, кто не боялся боев, потому что боец - основное слагаемое многогранного звания писатель. С этим девизом она не была удобной ни для родителей Владимира, ни для него, ни для бюрократов. Но больше всего неприятностей ее нрав доставлял ей самой. Сознавая, что литература должна быть боевой, она все-таки мучилась мыслью, нужно ли разоблачать людей, которые уже перекрашиваются в тон времени из эгоистов в гуманистов, но она уже знала опасность хамелеонства, знала, что беда бывших извращений в зажиме критики и снова приходила к осуждению примиренчества. "Пора уже расстаться,- думала она,- с нелепым опасением, что вскрытие недостатков может наносит нам моральный урон. Он несравним с пользой которую приносит критика. Она мысленно перебирала единомышленников и противников и тех, кто с самого начала предпочел нейтралитет. Зачем последние-то ходят в литераторах, трусливые и осторожные, меняющие кожу под кого угодно. Неужели у них больше прав на писательство, чем у нее, отдавшей своей теме все. Она исчерпывала уже все свои возможности: здоровье, веру в то, что сообща они даже не разрубят Гордиев узел, запутываемый бюрократами, а развяжут его. И снова пересмотр соотношений сил: Туманов, Дронь, Петров и Юрзин будут изворачиваться до конца, "тогда можно было издать, сейчас устарела", лишая ее таким образом права участвовать в жизни союза, республики, страны. По какому-то более чем странному понятию эта теория вполне оправдывала их. Они сделали судьбу неугодного им автора трагической, ставя это себе в заслугу и доказывая, что вина в этом только ее, "не задиралась бы, давно бы напечаталась"...
Закончив письмо Ольга передала его в русскую секцию. Туманов, прочитав ее только составом "кодлы", организует возмутивший Ольгу фарс. "Тема "Мартина Идена" не выигрышная у нас. Там социальная среда поставила художника в особые условия." "А здесь бюрократы, являющиеся не менее опасным социальным злом." "Оставить эту тему." "Исключено. Писать пока кровоточит!" - убежденно заявила она, а настроение снова покатилось вниз. Сейчас дадут официальную отписку и попробуй, опровергни... Умышленным сужением судей, критика, как и прежде, попиралась...
После каждой такой встряски отчаяние доводило Ольгу до стресса. Жизнь, казалось, уходила из нее, а в обессилившем теле день и ночь неистово колотилось сердце, как набат, будя по ночам, чтобы снова ввергнуть в страшную пропасть безысходности и биться еще сильней, еще неистовей... Отчаяние не дало сомкнуть глаз за всю ночь. Неужели она так и не дойдет до людей? Неужели у нее на это уже не хватит сил... Тогда как бюрократическая машинка вертится энергично и исправно, мобилизуя против нее все новых, совершенно не знакомых ей людей, вернее знающих со слов противников, особенно активных после ее вызова. Тогда как она уже задыхается в образовавшейся вокруг нее пустоте...
Утром она с трудом поднялась с постели, словно за эту кошмарную ночь прожит остаток лет... "Да что же я в самом деле так раскисла!" В глазах от резкого подъема потемнело. "Ничего, малокровие еще не белокровие. А вот нервы сдали совсем"... Она знала, как безжалостно расправятся теперь с нею нервы, после вспышки которых снова сдадут сердце, желудок, печень... Она снова превратится в их болезненное сплетение. Поймет, что состоит из одних их... Что их ничем не успокоить, не унять... Что от них можно стать калекой, впасть в маразм, сойти с ума, утратить веру в то, что жизнь когда-нибудь вернет тебя в свое живительное русло. Она снова состарится и посереет. Как она зависима от духа! Потухнут даже волосы до очередного подъема. А будет ли он еще этот жизненно необходимый ей очередной подъем? Пожалуй даже нет. Работа несет только одни неприятности... Она ее "шагреневая кожа"... Отступить. Бросить эту тему, как советуют. Нет, это выше ее сил. Все эти мысли проросли ее насквозь, как нервы и если ее этой сложной сети чувств лишить, она превратиться в живой труп. Да, прав Карл Маркс: "Убеждения - это узы, из которых нельзя вырваться не разорвав своего сердца!"
К вечеру от всех этих метаний Ольга совсем изнемогла, вновь ощущая угрожающее жжение во всем теле. И вдруг, как свет в кромешной тьме, мелькнула мысль "Федор". Он один способен унять эту наэлектризованность нервов, парализующую организм и волю, только он способен дать ей второе дыхание. Она стремительно поднялась. Только бы он был дома! Только бы не уехал никуда! Для нее это сейчас смерти подобно!! Ей эту ночь одной не пережить!!! Она дрожащею рукой схватила трубку автомата и ей впервые за все эти беспросветные дни повезло. Она услышала его голос. "Федор!" - почти крикнула она. "Ты, Оля?!" - удивился он. "Я, Федя, выйди на минутку." - и, не дожидаясь ответа, прокричала. - "Я жду тебя." "Где?" "У березки." - не задумываясь ответила она и побежала к нему, уже несколько успокоенная мыслью, что она не одна. У березки, к великому ужасу Ольги, никого не было. Но она все-таки бежала, веря, что он придет. Он еще ни разу не оставлял ее в тяжелую минуту. Бежала из последних сил, чтобы ухватиться за ствол дерева, чтобы не пасть... И когда от ствола дерева отделился человек, она поняла, что спасена. Спасена на сегодня, на сию минуту, а что ей еще, неизбалованной судьбой надо? Короткий, как молния вечер, но зато уж с душой нараспашку...