- А ведь я тебя, Дашутка, прокляла. Так по мне, лучше бы Бога не было, - рассказала однажды мама.
- Да нет никакого Бога, мама, никакой Бог не допустил бы, чтобы людей убивали.
Десятилетняя Дарья часто спорила с матерью. Еще земля после войны толком не остыла, еще хлебушка в деревне не было. Нужно было добираться до города с оказией, чтобы купить в заводской пекарне настоящий, запашистый, кирпичиком хлеб. Деревенские мечтали о том времени, когда можно будет мешок этими кирпичиками набить. И на сухари насушить, и наесться всласть.
После войны все продукты по карточкам: голодно, туговатое житье, все на колхозы надеются. Колхозники страну кормили, а сами хлеба не видели. Вот и мечтал народ о роскоши такой - от мала до велика. А пока пекли подовый из всего, что растет. И лебеду толкли, и клевер. Ячмень перетирали. Свыклись. Есть-то надо?
Веня Антонов, председатель, войну кое-как отстрадал в колхозе, а часто думал: знал бы, что такую муку с этим руководством принять придется, ни за что бы не остался, лучше бы на войне сгинул. Чего ему – один как перст, никто не заплачет. Так ведь нет, четыре года «ковал победу» здесь, с изработанными бабами. Тоже и потери есть: Зинка Корякина, Марья Никитина, Марья Лебедева, пяток старушек Богу души отдали в борьбе с врагом. Каким? Да все с тем же: голодом и надсадой.
Лошади, коровки не выдерживали, а бабы тянули плуг. Трактор сдох, железо от мороза лопалось, а женщины впрягались и несли на себе тяжкий воз мужицкой работы. А ведь детишки у всех. Мужья воюют – какая на них надежда? И он, председатель, нахлестанный в управлении, енщин хлестал еще сильнее. Все для фронта, все для победы…
И ему обидно было, что гвардия колхозных баб так обижена. И сам Веня был обижен властью. Даже медали не дали за ударный труд в тылу. А если вспомнить: себя Веня не жалел!
***
А Даша ни о чем таком не думала. Мать много рассказывала о довоенном сытом времени, об отце, о полном товаров сельском магазинишке. Ей поверить, так рай на земле сплошной был до войны. И очень обидно было Даше, что из всего этого рая остались лишь отдельные небольшие обрывки воспоминаний, похожие на неясные сновидения.
- Да, прокляла я тебя, Дашутка, - Ирина мяла толкушкой мелкую картошку в кожуре, чтобы после сформировать из получившейся сероватой массы оладьи и запечь. Так сытнее будет и нажористее.
Даша внимательно следила за руками матери. Очень хотелось есть. Едоков больно много получалось – две сестренки погодки, больная бабка за занавеской, мама и она. А картошек – десяток. Не удалась нынче картошка, вся в дырках, мелкая и горькая на вкус. Спасались огородной зеленухой. Надеялись на табак – Даша сама, лично его выращивала и поливала усердно. Теперь оставалось высушить лопушистые табачные листья, перетереть, да снова подсушить. Набить табаком кисеты, да обменять на базаре на муку. Табак, да еще в кисетах хорошо брали. Курильщики, вернувшиеся с войны, охотно меняли крепкую, ядреную махру на продукты, а то и деньги. С деньгами в семье туго. А есть все хотят! Вот в чем беда…
- Тяжко ты мне далась. Уж думала, умру. И пока рожала, так все и думала: умру я, умру. Вот в сердцах и крикнула бранное слово.
Даша покосилась на проснувшихся от запаха печеного Татьянки и Маринки.
- Принесла нелегкая. Никакого покою, - проворчала она.
Сейчас покатятся с полатей, как горошины. Начнется: мама, няня, баба… Дай того, дай этого. Даша, конечно, любила и жалела сестренок. Но ведь не поговорить теперь с мамой о самом главном: тятя где был, покуда «тяжело давалась» Даша. Неужели не защитил маму, не спас?
Ирина возилась в кути и тяжко вздыхала: без коровы ее семейству край. Сейчас бы молочка, да пожирнее, сливок снять на масло. Девчонки прозрачные. А как корову купить? Как обернуться? Пять курей в доме – вот и все хозяйство. И мать болеет. Да и кажется, немножко тронулась умишком. Не с кем посоветоваться. Хозяина нет. Да его и не было никогда в этом доме, всем руководила мама. А хозяин проживал в городе, мечтал об отдельной комнате, да девок Иришке клепал, одну за одной.
И тогда, в страшный день рождения старшенькой Дашки, его рядом не оказалось. Был бы дома, разве прокляла собственное дитя Иришка?
Она тогда думала – все. Да влетела в избу (и откуда только силенки взялись у старой перечницы) страшная Окулиха, крикнув кому-то, оставшемуся на улице:
- На поле беги, зови тетку Васену, скажи – Ирка рожает! Пускай подводу в больницу дают, а лучше полуторку. Без разговоров! Помрет ведь Ирка!
Это потом уже выяснилось: отчаянный крик Иришки услыхала девчонка Кондратовых, Юляша, оставленная родителями домовничать. Она как раз тащила упрямую козу под навес, в тенек. Боялась схлопотать от мамки за плохо набравшую молока рогатую Тоньку. Натаскала ей свежей травки – пусть Тонька под навесом стоит, да ест. Юляшка была очень довольная собой и радовалась, что мать прихватила с собой Витьку. С Витькой девочке возиться совсем не хотелось.
Толковая девчурка испугалась Иринкиных воплей страшно, а в окошко заглянуть не побоялась. Там, в темках, разглядела измученную Иришку с огромным животом, томившуюся на кровати.
Юляша отлично поняла, в чем дело – мама ее совсем недавно так же лежала с большим животом на кровати, и отец повез ее потом в город, сказав Юляше, чтобы сидела дома тихо и ждала, когда родители вернутся и привезут ей из города подарки. А подарком стал крикливый Витька. Ничего себе подарок. Лучше бы леденцов купили. Или карандашей хоть.
Она сообразила: лучше бежать к Окулихе: папка тоже сначала побежал к Окулихе. Наверное, Окулиха лучше разбирается, что, да как. И потом: если тетку Иру увезут в город, так, может быть, та лучше разбирается в подарках. Может быть, от тети Иры Юляше что повкуснее достанется?
Это потом Юляше пришла в голову мысль, что подарок, скорее всего, отдадут Ксюшке. Но пока эта мысль в голову не приходила. Она пулей унеслась к бабке Окулихе, которую ребятишки дразнили «Ягой-Костяной ногой». В жизни бы Юляша не вошла в Окулихову хибару, да, по счастью, она на солнышке, на бревне сидела – грела, поди, свою костяную ногу.
- Бабка Окулиха, там тетка Иришка орет!
- Какая Иришка? – не поняла Окулиха.
- Да тетки Васены дочка! Бежи скорее, а то совсем умрет!
Окулиха «побежала», покрякивая на ходу, резво переставляя больную свою ногу. Со стороны это было похоже на бег хромой курицы. Юляше стало смешно. Но смеяться она боялась. Бабка Окулиха ведь и сухоту нагнать сможет. А еще страшнее: тяте нажалиться. А от тяти тогда добра не жди.
Вот и сейчас бабка гаркнула на Юляшу. И понеслась девчонка на поля, где «страдали» колхозники в битве за сено. И низкий ей поклон за умную головенку, да резвые ножки, иначе лежать бы Иришке в сырой земле, да тесном гробу.
Окулиха пощупала Иришкин живот, клюнула крючковатым носом:
- Ах ты, Господи, Боже ты мой! Обмыла руки под рукомойником. Схватила Костин одеколон и безжалостно вылила себе на ладони половину флакона.
- Ну, девка, держись. Да не ори ты, и не тужься. Замри. Вот так.
Иришка замерла.
- Да не так, дуреха. Не зажимайся – ребеночка задушишь. Распусти тело, распусти, как опару, распялься тряпкой. Легше будет. И не ори, и не разговаривай. И не мешай мне.
Иринка не орала и не мешала. Она уходила в небытие.
- Не спать, девка, не спать! – кричала Окулиха, вся мокрая от натуги и злости.
Ира чувствовала, что в ее животе Окулиха проделывает что-то непонятное, и живот ходил ходуном. Ей казалось, что слепая белая боль длится уже вечность. Хотелось умереть – тем более, что уйти в мягкую темень было единственным выходом из ужаса, в котором она пребывала. Окулиха ругалась, скрежетала оставшимися двумя зубами, со свистом выпускала из носа воздух – настоящая ведьма. Но Ире было все равно.
- Тужься теперь, милая, выправили дитятю, выровняли, немного осталось, - Окулиха хрипела уже, как загнанная лошадь.
- Ненавижу! – закричала вдруг Ирина, - будь проклято это отродье! Ненавижу!
Она с такой силой вытолкнула из себя ребенка, что Окулиха охнула.
***
Васена ворвалась в дом смерчем и сразу же грубым мужицким пинком выдворила из избы Ксюшку, увязавшуюся следом. Иринка истекала кровью. Окулиха обмывала младенца горячей водой из ведерного чугунка, дожидавшегося своей очереди в печи.
- Девка у вас, Васена. Дала нам звону. Иринку надо бы в больницу, кровью исходит, сердешная.
- Председатель фельдшара вызвонил. Едет уже. Не растрясет?
- Растрясет, не растрясет – одна беда. Исходит кровью, говорю.
***
Ирину не растрясли. Домчали в лучшем виде. Она долго поправлялась. Врачи все разрывы на теле, влили в Иринкины вены новую кровь, выдали особое, богатое гемоглобином питание. Новорожденную приносили раз в сутки: положат рядом уже кормленную и отойдут. Сытая девочка не плакала и ничем не беспокоила Ирину. Молодая мама ужасно испугалась, что совсем ничего не чувствует к дочери. Ни капельки. Даже злости на нее не было.
Прибегал к окну счастливый Костик. Что-то кричал, присылал конфеты и яблоки.
Костика Ирина ненавидела за его радость. Грызла обида за свои мучения. За одиночество. За мужское разгильдяйство. А еще одолевал страх: прокляла ведь дочку, прокляла! Что теперь будет?
К выписке Костик добавил масла в затухающий костер. Он подъехал к роддому на грузовике: машина возила товары по сельским магазинам, и Костя умудрился договориться с шофером. Выпив немного за радость молодого папаши, водитель лихо завернул в тихий больничный дворик. Костик расцеловал медсестер, распихал по их карманам шоколадные плитки и вручил цветы (явно нарванные в чужом палисаде) Ирине.
От Костика пахло водкой. Ира не отдала в руки отца теплый сверток. «Прокляла дочку, а теперь ЭТОТ возьмет ее, да опрокинет нечаянно». Сторожко забралась в кабину. Шофер хотел показать «козу» ребенку, но мать так глянула на него, что тот сразу стал серьезным.
- Домой, мамаша? – вежливо спросил он.
А Ира не знала, что и говорить. Где у нее дом? У всех жен дома там, где мужья. А где муж?
- Дык, в кузове, - шофер ответил на невольный Иринкин вопрос. Она и не поняла, как вслух произнесла свои мысли.
- Вот то-то и оно, - грустно сказала Иринка.
Никаких «гуляний» не устраивали. Не до гуляний. Однако, Васена выставила для зятя чекушку и кое-чего закусить. Он, в свою очередь, вывалил на стол конфеты, пряники, колбасу и еще какие-то свертки. Пока Иринка заносила в избу ребенка, новоявленный папаша затаскивал в дом коня-качалку, выкрашенного в яркий кумачовый цвет, с натуральной, из конского волоса гривой и с золотыми подковками. Куклу ростом с Ксюшку, дураковатого Ваньку-Встаньку и разноцветную пирамидку.
Ирина, посмотрев на богатство (всю зарплату угрохал поди, вражина), велела позвать Юляшу. Ксюша сходила за девочкой.
- Выбирай, что хочешь, Юльша, - Иринка сердечно улыбнулась маленькой проворной соседке.
Та, растерявшись и обалдев от богатого изобилия игрушек, конфет и разных других сладостей, долго топталась на месте и чуть не разрыдалась, потому что хотелось и куклу, и коня, и конфет. Да… Бог с ними, конфетами. Конь-то какой! И кукла, высокая, вся, как настоящая, с капризными губками, с льняными косами, в голубом капоре и голубом кокетливом платье! И на ногах у куклы голубые башмачки!
Ирина поняла смятение девочки.
- Юляша, не стесняйся. Что же ты стесняешься?
Она показала Юляше, как может ходить кукла, как она говорит «Мама» и открывает и закрывает глаза. А потом вручила куклу девочке.
- Владей, умница.
Сгребла в карман конфеты, схватила коня и кивнула Юляше головой, мол, пошли. Обе покинули избу. Васена поджала губы. Ксюша покраснела до кончиков ушей. На Костика было больно смотреть: он побледнел так, что веснушки выступили на лице. Ирка так никогда себя не вела. В избе стояла зловещая тишина.
Ирина вернулась не сразу. А вернувшись, прошла за ситцевую занавеску, отделявшую половину «молодых». Там сейчас спала новорожденная дочка.
- Ирина, где пропадала-то? – спросила мать.
- Ходила к Окулихе. Благодарила.
- Да не надо было, я ей две штуки ситца подарила, - с досадой отозвалась Васена.
Ирина ничего не ответила матери. Вышла из своей половины, накинула на голову платок и поманила за собой Костю.
На улице было свежо. В последнюю неделю заметно похолодало, вот уж и Ильин день миновал. На траву падали холодные росы, от которых желтел и жух картофельный лист, и Ксюшкины пятки после того, как она выгонит корову в стадо, становились красными и холодными.
- Вот что, Костик, дорогой мой, - начала торжественная в этот раз Ирина, ты муж мне? Дитю отец?
Костя, сразу поняв, к чему клонит жена, скороговоркой отвечал про работу, про сложности и трудности, про «полезный для дочки» свежий воздух. И пятое, и десятое, и двадцатое.
- Ах, как устроился, нечего сказать! – Иринкины ноздри раздулись от гнева, - сам себе начальник! А жену побоку? Долго гостем в избе будешь?
Костя не нашел, что сказать. Обижать измученную непостоянством и неизвестностью Иринку не хотелось. Да если и руку на сердце положить – ему нравилось так жить. Сам кум королю, свободный человек. Но и семья готовая имеется, женатик, серьезный мужик, кормит семью. Уважение имеет в коллективе. А так, что начнется? В бараке теснота, шум, гомон и вонь табачная. Мужики чужие. Куда ее, Ирку? Да еще и ребенком? В уме ли она?
Ирина и слушать мужа не захотела.
- В общем так. Или ты забираешь нас в город. Или…
- Что «или», что «или», Ирка? – Костя начал злиться.
- Или - иди на все четыре стороны. И душу мою не тревожь! Подам на алименты, гуляй себе дальше, кавалер!
Ира круто развернулась и скрылась за дверью материнского дома.