Она старалась прихорошиться к приезду мужа. Хоть волосы на коклюшки завить, да помадой губы накрасить. А все равно не нравилась себе. Какая красота с таким-то пузом. Пришлось нарядную городскую юбочку распороть и клинья в нее вставлять, чтобы пригожей быть. Мать своего платья не пожалела, дала распороть – понимала, дочери хорошо выглядеть надо, чтобы не хуже городской была. А то мужики нынче блудливые – убегают от деревенских баб. И рожа им не та, и одежа не такая. А какой быть одеже, коли с утра до вечера работаешь, не покладая рук? Да разве этим кобелям блудливым объяснишь… Вот, спортил девку, а теперь редкий гость в дому – стелись перед ним, унижайся. Вот кого на расстрел отправить надо!
Однако, при Косте вела себя, как шелковая. Вечно с блинцами, да с пирогами, прямо тещенька золотая. А как не быть золотой, коли зять – единственный в семье кормилец. И зарабатывает хорошо, и рукастый. Будешь тут и золотой, и серебряной, лишь бы не бросил муж Ирку!
Ирина почувствовала себя плохо в один из похожих июньских дней. Как назло, дома никого не было – с утра мать, прихватив Ксюшку, страдала на общественном сенокосе. Ведро стояло, надо было управиться побыстрее. Трава нынче добрая, хоть сам ешь. Председатель выгнал всех на луга спозаранку, даже древних, как мшистая кочка, стариков. По сводкам получалось, что их колхоз опережал конкурента на десять процентов плана, потому и рвал задницу председатель, видно, очередную грамоту хотел получить. Старался для государства – вдруг простит его за неосторожную женитьбу на контре.
Ирину оставил дома, увидев, как ту разнесло. Нервно пожевав усы, сплюнул и авторитетно заявил:
- Нашла тоже время. Не могла к октябрю опрастаться, - и ушел.
Ира его не любила. Тишком показала язык пропыленной председательской спине. И приступила домовничать. К субботней бане ждали Костю с получкой и с гостинцами. Надо было навести в бане порядок, отскрести пол до бела, вымести сор из углов и выколотить, «проклепать» банные дорожки. Да и домашние тоже.
Она туго повязала на голове старенький платочек, подобрала ветхую холщевую юбку. Глянула в зеркало, материнское, на свадьбу даренное: ободок весь в завитушках и загогулинках – дорогая и красивая вещь. Поморщилась недовольно: как корова недоенная! В последние дни на сердце Иришки тоскливо. Ну куда такая Костику нужна? Он уже жалеет, наверное, что женился.
Костик, в отличие от Иринки, смотрелся женихом на выданье. Одни сапоги чего стоят. Начищенные до блеска, щеголеватые. И весь он сам, как гривенник, сияющий и щеголеватый. Старался правильно говорить, на городской манер. Брился по утрам. Хлопал ладонями по щекам и прыскался одеколоном. Ирка к нему ночами ластится, а он ее мягко отстраняет. Говорит, что боится за ребеночка. Точно, завел там себе кого-то. А кто ему помешает, раз научился.
Нижняя губа Иринки обидчиво вздрогнула. Она разве виновата? Поддалась… Так он ведь просил, уговаривал, жениться обещал… Вот, женился. А теперь возьмет, и бросит несчастную Иринку здесь, в колхозе, оставит на съедение председателю.
Иринка, шмыгнув носом, из-за беременности ставшим похожим на рубильник, вдруг заплакала. Она почувствовала себя жестоко обманутой. Она злилась, злилась на Костю, на его вольное положение и комфортное житье. Да и мамаша настропалила:
- Знаю я, чем мужики в городах занимаются! Знаю! Тятя мой тоже так: уехал в Петербург на заработки, и даже возвращаться не хотел. Мама наревелася с им! Ни денег, ни мужика! А он там, видать, подженился! Дак, пока его новая баба взашей не выгнала, в деревне даже не появился. Потом его батюшка стращал и ругал, что креста на нем нет, и что грех это страшный, семью бросать на голодную смерть!
- И что потом? – затаив дыхание, спрашивала Ирина мать.
- А ничо! Покаялся перед батюшкой, два дня постился, да и весь сказ. А тоже нарядный приезжал. Надушенный, в сапогах новых, в поддевке. А у нас ноги босы! Матушка избилась вся – пять ртов! Все они, мужики, бесовское семя, одно горе от них!
Поплакав, отведя душу, Ирина отправилась в баню. Вымела голиком сор из всех углов, собрала нарядные дорожки из предбанника: скоблить полки собралась после того, как натопит баню. Сейчас это делать – только грязищу развозить.
В бане стоял приятный дух, пропахший березовым листом и легким, дымным, влажноватым угаром. В малюсенькое оконце билась глупая бабочка. Ира поймала ее и, стараясь сильно не зажимать в кулаке хрупкие крылышки, выпустила бабочку на улицу. Перекинув через плечо собранные в бане и в доме, хорошо вытряхнутые домотканые половики, отправилась к пруду.
Иришка спустилась по тропинке, ведущей вниз, через огород, к опушке леса, подпиравшего прелую от времени ограду. Костик позаботился: заменил прогнившие мостки, да и почистил от ряски пруд, почти заросший уже, превратившийся в неширокое оконце. Теперь поливать капусту – милое дело – воды достаточно.
Ира бросила дорожки на мостки, опрокинула на них пару ведер воды, сняла с шеста пешню – ошкуренную, обкатанную ладонями жердь с плоским, похожим на весло основанием, ну вылитая нога бабы Яги! Шлепнула по тканой дорожке. Дорожка чмокнула, вытолкнув из себя лишнюю грязь. Ирина смахнула с лица мокрые брызги, наклонилась, прочно уперевшись маленькими крепкими ногами о шершавую поверхность нагретых на солнце мостков, и пошла работа, только звон стоит.
Разохотившись так, что даже платок с головы сбился, забыла совсем, что надобно беречься, а то ведь и правда можно «опрастаться» не вовремя и не к месту, схватила яркий, чистый половичок, чтобы повесить его тут же, на перекладине, прибитой к двум новым, только что врытым в черную торфянистую землю столбам. Здесь дорожки, проветрившись на летнем ветерке, в раз просохнут. Видать, резко разогнулась, потому что тело Иришки вдруг пронзила странная, доселе невиданная боль. Такая, что захотелось вдруг сжаться в клубочек и затихнуть.
Ирина так и сделала. Она скорчилась и прислушалась к себе. Вроде отпустило. Испугавшись, обругала себя и решила быстрее убраться в избу, подальше от греха: в деревне почти никого, мама с сестрой на сенокосе, помочь некому, если, не дай Бог, прихватит.
В наклонку, обхватив руками опустившийся живот, на полусогнутых ногах поднялась по склону, засаженному картошкой, вверх. Босыми ногами прошлепала по чисто вымытым ступенькам крылечка, зашла в прохладную горницу. Аккуратно, бочком улеглась на застеленную собранным из лоскутков покрывальцем, кровать. Было тихо, лишь где-то под потолком жужжали осоловевшие мухи.
Испуг не проходил. Ира почувствовала, инстинктивно «узнала» боль, говорящую за себя – она не пройдет сама собой, от нее не избавишься, пока… не родишь. Ходики на стене показывали два. Мать вернется не скоро. Что же делать? Ведь и лошадь никто не даст в страдное время! До городской больницы ей вряд ли удастся добраться сегодня. Бежать к бабке Окулихе?
Вот чего Иришке не хотелось, так это рожать с бабкой. Она с детства боялась страшную, старую Окулиху. Да и мама постоянно пугала Иришку этой бабкой:
- Не будешь слушаться, бабке энтой отдам! Ей-Богу, отдам!
- Да она сама к ней побежит, когда замуж выйдет, - смеялась соседка.
Иришка тогда плакала и твердила, что замуж она никогда не пойдет, никогда! В слезах она, содрогаясь от жуткого внутреннего страха, вскакивала на шею отца, коловшего во дворе березовые чурки, кричала и обливалась слезами.
- Тятенька, не отдавай меня бабке Окулихе, мамка меня бабке Окулихе собралась отдать!
Отец, поглаживая Иришку по гладкой головенке, прижимал к себе. От его бороды ядрено пахло чесноком и куревом. Зыркая сердито на баб, расположившихся у ограды, успокаивал дочку:
- Не бойся, не бойся, ясочка, не бойся, моя голубочка! Никому я тебя не отдам, а мамке твоей сейчас шею намылю! Ишь, треплет языком своим поганым, чего не надо! Ишь, дура какая!
Он кричал матери, чтобы та кончала болтовню и шла стряпаться, да кормить девку, а сам уносил Иришку в дом, где укладывал на вот эту самую кровать с щеголеватыми коваными, витыми спинками, доставал из-за пазухи, откуда ни возьмись, взявшийся каменный пряник и протягивал дочке:
- А на-ко, поточи зубки, Иринья!
Иришка мигом успокаивалась и разглядывала диковинный, с отпечатанной на поверхности непонятной зверушкой, пряник. От него пахло медовой сладостью и немножко жженым сахаром. Пряник был красивый, и есть его было жалко. Но Иришка отгрызала от пряника кусочек, другой, пряник был вкусный и липкий, и девочка так и засыпала с пряничным кусочком за щекой.
Боль вернулась с удвоенной силой. Она разрывала изнутри, и Ирине казалось, что боль – это белая вспышка, как будто в ее животе бушует гроза с громом и молниями. Вот она вспыхнула, пересекла изломанной линией фиолетовое небо и исчезла. Но секунду погодя вся окрестность оглохла от ошеломительного грохота. Отошла… Дала прийти немного в себя, но вдруг повторилась снова и с новой силой.
Ира понимала: даже до бабки Окулихи ей теперь не дойти. Никуда не деться – помирать здесь придется… И закричала страшным, протяжным голосом, каким не кричала еще никогда в своей такой коротенькой, такой, оказывается, хорошей жизнюшке:
- А-а-а-а-а-а! М-а-а-а-м – м-а-а-а-а!
Автор: Анна Лебедева