Глава 24
Вой сирен, стихающий во дворе клиники, заставляет пробудиться от начавшейся было вечерней дремоты. Иду встречать пациентов. Первый – мужчина, Денис Буранов. Фельдшер сообщает, что у него многочисленные раны лица, шеи, груди в результате взрыва. Давление 80 на 60, пульс 130.
– Денис, вы меня слышите? Что с вами произошло?
– Посылка… – едва выговаривает мужчина окровавленными губами.
– Простите?
– …взорвалась, – добавляет он.
Да уж, странная информация. Буранова отправляю в отделение, иду ко второй «неотложке». Там ситуация не лучше. Внутри оказывается дочь мужчины, Алиса, шесть лет.
– У девочки почти нет правой руки, – говорит коллега. – Давление 100 на 70, пульс 120.
– Кровопотеря?
– 30 кубиков. Влили физраствор, надели манжет.
Наклоняюсь к маленькой пациентке и говорю, что меня зовут доктор Печерская, и прямо сейчас мы ей поможем.
– Больно, – произносит девочка бледными губами.
– Я знаю, милая.
Заходим в отделение. Алису препоручаю заботам Валерия Лебедева (не потому, что мне так хочется, а его смена), сама спешу к отцу девочки – он пострадал намного сильнее. Его давление ещё немного снизилось и теперь составляет 80 на 40.
– Вы видите этим глазом? – спрашиваю Дениса, он не отвечает. Делаю тест и замечаю, что повреждены радужка и сетчатка. – Следите за светом, – этот тест мужчина проходит успешно, значит, зрение не очень сильно пострадало.
– Шумы в левом лёгком. Нужно интубировать, – говорит Пётр Андреевич Звягинцев.
Соглашаюсь с его выводом.
– У неё день рождения, – вдруг говорит пострадавший.
– У кого, Денис?
– У Алисы. Она потянула за ленточку, а потом…
– Вам что, прислали бомбу?
– Ага.
– Кто же такое мог сделать?
– Моя жена.
– Ваша жена? – изумляюсь услышанному.
Но мужчина ответить не может – ему становится хуже.
– Тахикардия 120, – произносит стоящая около кардиомонитора Сауле.
– Денис, откройте глаза, – просит пострадавшего Звягинцев.
Не реагирует.
– Давление 70. Он без сознания. Зажим. Сделаем торакотомию.
– Я сам, Эллина Родионовна, вы посмотрите, как там Лебедев с девочкой, – предлагает Пётр Андреевич. – Так, я интубирую. Гортань чистая.
Выхожу в соседнюю смотровую.
– Что у вас?
– Поверхностные ожоги, лицо цело. Легкие чистые, таз цел. Главная рука. Давление 100 на 70. Плечо и локоть не деформированы. Потерпи, Алиса, – говорит девочке после доклада Лебедев. – Нам нужно осмотреть твою руку. Большой палец цел, гемоглобин понижен. Безымянного и мизинца нет. Нужны хирурги-ортопеды.
– Снимите манжет, – говорит Валерий медсестре. Та не выполняет его поручения, смотрит на него вопросительно.
– Хирурги уже идут, – сообщает мне коллега.
Девочка тихонько плачет.
– Я сказал, снимите манжет, – уже требует Лебедев, видимо, считая медсестру слишком для себя нерасторопной.
В следующее мгновение в грудь Валерия ударяет алая струя. Видя это, а также то, во что сила взрыва превратила её руку, Алиса оглушительно визжит. Быстро встаю между ней и раной, прошу ребёнка смотреть только на меня и говорю, чтобы она успокоилась, всё будет хорошо. Глядя на меня перепуганными огромными глазами, малышка постепенно приходит в себя. Надеюсь, ей потом увиденное не будет всю жизнь в кошмарах по ночам сниться.
– Мне ведь нужно было оценить повреждения, – невозмутимо заявляет Лебедев, когда бросаю на него недобрый взгляд.
– Вот и оценили, – выговариваю сквозь зубы. – Зажимы нужны?
– Да. Просто надавите, – продолжает командовать Валерий.
– Сосуд цел, его можно спасти, – указываю коллеге на очевидный факт.
– Мы справимся, – отвечает Лебедев, пытаясь дать понять, что моё присутствие здесь совершенно необязательно.
– Сердце 100, – произносит медсестра.
– Кровь на электролиты, свёртываемость, – делает назначение коллега.
– Уже заказали, – слышит в ответ.
– Хорошо.
Спешу обратно.
– Кровь несут. Давление 90 на 50. Дыхательный объем 500. Положительно на выдохе.
– Всё в порядке? – спрашиваю коллег.
– Да. Жидкость в кармане Моррисона и в левом желчном канале, – сообщает Звягинцев. – Где хирург?
Кардиомонитор начинает пищать.
– Эктопия. Тахикардия, – возвещает медсестра.
– Заряд. Набор для терактами. Скорее, – деловито требует Пётр Андреевич.
– Пульса нет, – сообщаю ему.
– Ничего. Заряд 200. Руки!
Сильный удар током ничего не меняет.
– Заряд 300. Руки.
– Асистолия.
– Вскрывайте грудину, – говорит мне Звягинцев.
Добираюсь до сердца и делаю прямой массаж. Увы, но завести главную мышцу никак не получается.
– Заряд! – требует Звягинцев и смотрит в сторону двери. Его брови удивлённо поднимаются: из коридора внутрь заглядывает женщина. Она в ужасе, глаза быстро наполняются слезами. – Вы его жена? – спрашивает коллега.
Незнакомка настолько в шоке, что даже ответить не может. Мне приходится помочь. Иду к ней, бережно выдавливаю в коридор.
– Из-за травмы у вашего мужа остановилось сердце. Мы пытаемся его спасти.
– Торакотомия. Ещё раз, – произносит она, роняя слёзы и продолжая смотреть в сторону палаты.
– Вы врач?
– Исследователь.
– Руки! – слышится из помещения, поскольку я не успела плотно закрыть за собой дверь.
– Без изменений. Остановка сердца.
– Ещё! – продолжает распоряжаться Звягинцев.
– Шансы 10%, – говорю женщине.
– Я его успокаивала…
– Не помогает. Ещё! – снова голос Петра Андреевича.
– Он сказал, что бояться нечего…
– Агональный ритм. Так уже 30 минут, – констатирует Звягинцев. – Закончили. Он умер.
Стоящая рядом со мной женщина закрывает лицо рукой и плачет, больше не сдерживая слёз. Но у меня в голове никак не укладывается то, что сказал пострадавший, когда его только привезли. Поэтому я спешу в соседнюю палату, – получается, Алиса осталась единственным свидетелем того, что произошло у них дома, когда доставили ту злосчастную коробку. Конечно же беру с собой только что овдовевшую посетительницу.
– Алиса, малышка, как ты? – кидается она к дочери. Та ей ответить не может.
– Состояние стабильно. Нужна операция, – рассказывает Лебедев, но женщина его не слушает.
– Ты меня слышишь? – она пытается пробудить дочь.
– Ей дали седативные средства.
– Это мама.
– Идёте с нами, хирург и анестезиолог вас опросят, – предлагает Лебедев и уводит женщину с собой.
Иду в регистратуру, узнаю, где теперь наш горячий испанец. Надо держать его под контролем, поскольку он лишь ординатор. Нахожу Рафаэля в третьей палате. Он общается со стариком. Тому на вид лет по 70, он полноват, небрит, одет в растянутый свитер с клетчатой рубашкой и классического покроя брюки. Судя по неряшливому виду, живёт один, за собой едва следит. Причина выясняется, стоит мне приблизиться – Митрофан Андреевич (так зовут дедушку) слеп на оба глаза.
Завидев меня, Рафаэль одаривает полной счастливой радости улыбкой. Меня это смущает, киваю в ответ.
– А вы знаете, что ваш диабет сейчас лечится? – ординатор переключается на старика.
– Слушайте, доктор, я слепой, но не тупой. Я перебиваюсь. Главное найти, чтобы кто-нибудь набрал мне дозу инсулина. Ну, такова жизнь. Я здесь насчёт ногтей, не так ли?
– Да, – соглашается Рафаэль.
– Они всю неделю меня донимали. Это всё новые ботинки.
Испанец снимает носки со ступней пациентка, и ногти у того, мягко говоря, длинноваты. Если не сказать ещё точнее. Они настолько отросли, что каждый сантиметра по три-четыре.
– Когда вы их стригли? – удивляется Рафаэль.
Мне приятно наблюдать, что он, несмотря на всю отталкивающую картину, не кривится, а спокойно выполняет свою работу.
– В апреле, кажется, – вспоминает Митрофан Андреевич.
– Они очень длинные.
– Слушайте, мне укол-то не всякий сделает. Что уж говорить о стрижке ногтей.
– Я могу их постричь, – предлагает Рафаэль, хотя это вовсе не работа ординатора.
Становится интересно: это он так передо мной бахвалится или в самом деле решил помочь одинокому старику?
– Конечно, можете. Вы одарённый врач. Или будете им, – с улыбкой на небритом лице произносит старик. Потом вдруг замирает. – Стойте. От кого такой аромат?
Рафаэль вдруг громко чихает.
– Будьте здоровы, – говорит Митрофан Андреевич.
– Я доктор Печерская, – представляюсь пациенту.
– Я много о вас слышал. Хорошего. А в плохом вы не виноваты, – продолжает улыбаться старик.
– Простите?
– У Митрофана Андреевича чутьё на людей. Он так говорит, – сообщает ординатор.
– Я же должен был получить что-то взамен глаз, – тихонько хихикает пациент.
Обхожу койку и вдруг вижу лежащего на полу пса. Он лохматый, беспородный. Типичная дворняжка, правда довольно крупная.
– Что это? – изумляюсь.
– Поводырь Митрофана Андреевича, – говорит Рафаэль.
– Где его поводок?
– Он приблудный, но, уверяю вас, он мои глаза. Он мне нужен, – произносит старик.
– Ладно, найдите поводок. Короткий, – говорю ординатору. – Да, и привяжите собаку к батарее. Вдруг убежит из палаты, устроит нам тут переполох.
Выхожу из палаты, и тут мне навстречу двое из ларца, почти одинаковых с лица. Господа Багрянцев и Яровая собственными персонами. Только теперь – надо же, как быстро время идёт! – они в одном звании. Только эти два капитана совершенно не похожи на героев романа Вениамина Каверина, поскольку у писателя те были людьми чести и совести, а эти двое…
Здороваюсь с ними и спрашиваю, что их привело. Оказывается, сегодня они не по мою душу. Расследуют обстоятельства взрыва в квартире Бурановых. Спрашивают, где могут найти Светлану Буранову. Спрашиваю у администратора, он сообщает, что она в морге, прощается с мужем.
Оставляю двух капитанов, спускаюсь в цокольный этаж. Нахожу там Светлану.
– Вас наверху ожидают следователи. Я попросила их подождать, пока идёт операция у вашей дочери.
– Уже начали?
– Да.
– Надо было сообщить об угрозах, – горестно признается женщина. – Мы создаём стволовые клетки.
– Из эмбрионов?
– Из ДНК.
– Вы занимаетесь…
– Клонированием, – говорит моя собеседница очень тихо. – Взорвать хотели меня, а не мужа и не Алису. Она плачет, утирает слёзы. – Можно мне в операционную?
– Пожалуй, не стоит.
– Я врач. И её мать, – говорит и смотрит на меня умоляюще.
Отрицательно качаю головой. Это у нас – так некоторые считают – проходной двор. Там, наверху, правила прохода посетителей гораздо строже. В этом есть свой резон. Оставляю Светлану рядом с телом мужа, сама возвращаюсь к Рафаэлю. Хочу всё-таки убедиться: его «широкий жест» был таким ради меня, или он правда искренне пожелал помочь старику?
Заглядываю в палату. Картина маслом: ординатор старательно стрижёт ногти старика. Работает и чихает. Что так на него подействовало, интересно? Неужели мой парфюм? Но я его наношу одну лишь капельку, чтобы не дай Бог никому не навредить. И всё-таки сердце радуется, когда вижу этого красивого парня. Безо всякого пафоса работает. Приятно смотреть.
– Эллина Родионовна, – слышу «голос из прекрасного далёко», вот бы там он и оставался.
Вежновец.
Отводит меня в сторонку.
– Чем обязана? – сразу ухожу в глухую оборону, однако на лице у Ивана Валерьевича, как ни странно, нет привычной ядовитой ухмылки. Странно и другое: он без белого халата, на костюм наброшено расстёгнутое пальто, вид встревоженный.
– Добрый вечер, – говорит главврач серьёзным и, как мне кажется, чуть волнительным голосом. – Хорошо, что вы здесь. Я привёз вам пациента.
– Кто это?
– Его зовут Артём, 12 лет, – отвечает Вежновец. – Он «Пациент года». Мы фотографировали его для стенгазеты, и он вдруг потерял сознание, его залихорадило. Я позвонил его лечащему врачу, но он в отпуске, уехал куда-то.
– Простите, я не понимаю.
– У мальчика лейкоз.
– Давно?
– Уже год у него ремиссия.
– Родители в курсе?
– Он сирота.
– Живёт в детском доме?
– В приюте. Своих опекунов почти не знает, они им не интересуются, – говорит Вежновец.
– Иван Валерьевич, вы здесь при чём?
Главврач прочищает горло. Впервые вижу, как ему становится неловко. Но подкупает: ни привычной скрытой агрессии, ни сарказма – ничего. Передо мной человек, который искренне озабочен состоянием ребёнка. Поразительно, что Вежновец способен на такие чувства! А я-то думала, он умеет их испытывать только к своей собаке.
– Я куратор частного детского приюта. Он небольшой, всего на двадцать детей. Попечительский совет состоит из очень узкого круга крупных бизнесменов и чиновников Питера, которые не хотят афишировать своё участие в этом благом деле. Просто потому, что им не нужна шумиха, пиар и прочий хайп, как теперь говорят. Ими движет желание помогать, а не делать себе на этом рекламу. Дети там особенные, с тяжёлыми заболеваниями. Мы спасаем их, чем можем. Артём – один из них. Всё, что я вам теперь сообщил, только между нами. Договорились?
– Разумеется, Иван Валерьевич.
Мы идём в палату, где на койке сидит несчастный мальчик. Здороваюсь и спрашиваю, как самочувствие.
– Так себе, – отвечает Артём.
– Да? Мы придумаем способ, как исправить твоё положение, – говорю ему.
– Хорошо.
– И отдельную палату, – добавляет Вежновец.
На этот раз я даже спорить с ним не буду.