Insterburger Spinnerei und Weberei
Автор — Эмиль Швайгер (Emil Schweiger)
Перевод, комментарии и иллюстрации — Евгений А. Стюарт (Eugene A. Stewart, Esq.)
Мои воспоминания о прядильной и ткацкой фабрике охватывают период с 1905 по 1927 годы.
В 1905 году я был ещё зелёным юнцом, едва закончившим школу на Уланенштрассе, но то время помню очень хорошо.
Мой отец, Карл Швайгер, проработал мастером на прядильной фабрике 42 года. Это был ответственный пост. Станки работали без перерыва по 10 часов в день и подвергались соответствующему износу. В связи с этим на складе необходимо было держать большое количество запасных частей. В основном они изготавливались в нашей собственной мастерской, так как подавляющее число станков были иностранного производства. Прядильные станки прибыли к нам из Англии, чесальные станки из Франции, ну и так далее. В литейном цеху отливали бесчисленные шестерни различных форм и размеров, для чего у нас хранились деревянные образцы всех шестерёнок, необходимых нашей компании. Заготовки доставлялись в сыром виде и обрабатывались на токарных станках в собственной мастерской. Так было дешевле и все вышедшие из строя детали, в том числе и самые сложные, демонтировались и ремонтировались. Каждый мастер, будь то токарь, слесарь, кузнец или плотник, являлся специалистом в своей области.
Я хорошо помню Альберта Эккерта, Альберта Моша, Карла Шефера, кузнеца Матулата и его молотобойца Шульца, а также Римера Пальфнера, плотника Каблау, станочника Густава Ноймана и кочегара Макса Шульца.
До Первой мировой войны рабочая смена составляла десять часов, а вместе с перерывами достигала 12 часов в день. Капитальный ремонт оборудования проводился по воскресеньям. Несмотря на тяжёлую работу, большинство сотрудников выполняло её добросовестно и качественно.
Хотя само понятие «досуг» в то время было неведомым, да и было его крайне мало, общение оставалось важным фактором нашей жизни. Мастера, станочники, кочегары и смотрители были одной большой семьёй. Свадьбы, крестины, годовщины работы, дни рождения и прочее отмечалось сообща. Небольшие торжества справлялись в нашей квартире. В то время мы жили на Штальгассе (ныне ответвление ул. Ломоносова в районе дома №2 — Е.С.). Большая гостиная убиралась, накрывался стол, и в его изголовье ставилось кресло, увитое дубовыми листьями. Таким было место для празднования. Музыку исполняли на шарманке, которую ставили на стол, периодически меняя перфорированные валики. Из него хрипло звучали мелодии типа «Когда моим предкам было по двадцать лет...» и прочие. Когда же шарманку сменяли грубые мужские глотки, исполнявшие хором популярную песню, наступал кульминационный момент застолья. Кстати, шарманка и кресло хранились у меня как память, но остались в моём доме в Инстербурге.
Даже на работе было предостаточно поводов (одним из которых была большая запылённость), чтобы выпить, хотя это, конечно же, было запрещено. Достать там нужную жидкость было непросто, но пути и средства находились всегда.
Пройдя через проходную, перед вами расстилался большой фабричный двор. Примерно в 20 метрах от входа находилась котельная, а справа от проходной, от котельной до забора, тянулась угольная яма. Я рассказываю об этом потому, что эта угольная яма играла важную роль в нелегальной добыче спиртного. Сама по себе проходная не являлась серьёзным препятствием, но слева от неё располагалось административное здание и именно с этой стороны находились директорские окна.
В те времена на угольной яме работал весельчак Карл Вендер. Его задача заключалась в том, чтобы возить уголь в котельную. Время от времени через забор в угольную яму перебрасывалась баклаха с пивом, завёрнутая для маскировки в мешок. Карл Вендер грузил её в тачку, набрасывал поверх угля и спокойно завозил драгоценный груз в котельную. Нельзя сказать, что всякая работа при этом останавливалась: дело делалось, труба дымила как обычно.
Я всё ещё живо помню старого Радтке. Он был посыльным на фабрике, так сказать «мальчиком на побегушках». Он ходил на скотобойню за мясом для «Паши» (так звали большого сенбернара директора Рихтера), еженедельно отправлялся за покупками на рынок, и много чего ещё. Он всегда был нужен. Тогда ему было уже под 60 лет. На своём шатлене для карманных часов он всегда носил маленький серебряный молоточек, что указывало на то, что он был сапожным мастером. Его всюду сопровождали неизменная трость, табакерка и большой красный платок. Однажды, когда я принёс своему отцу завтрак, то встретил его в проходной. «Что, Эмилька, как дела?», обратился он ко мне «Не хочешь нюхнуть (табака), чтобы носопырка не заржавела?»
В его обязанности также входила одна важная задача, а именно — он должен был раз в неделю ходить в банк и приносить деньги для выплаты зарплаты. То, как он это делал, совершенно невозможно представить в наши дни. Он получал в банке деньги, в основном монеты, в холщовом мешке, который будучи наполненным, был далеко не лёгким. Он попросту закидывал его на плечо, брал трость и медленно направлялся к прядильной фабрике. Не могу сказать, переводил ли он дух по пути от Вильгельмштрассе к Прегельтору, но в Пангервице он никак не мог пройти мимо рюмочной Фалтина. Там он делал остановку, бросал мешок с деньгами прямо на стол, и отдыхал. Фрау Фалтин ставила перед ним одну кружку пива «Kornus» и одну «Tulpche», чтобы он мог подкрепиться прежде, чем преодолеть остаток пути до фабрики. Он проделывал это годами без каких-либо происшествий. Таким был старый Радтке — честным и добросовестным, но если ему что-то не нравилось, то ругался он как заправский воробей.
Спустя многие годы я могу раскрыть тайну происхождения его табакерки. Сделана она была прямо у нас на фабрике. Материал (коровий рог) доставлен со скотобойни. Работники кузницы придумали для неё весьма приятный дизайн. Она была прямоугольной формы с закруглёнными углами, овальной в поперечном сечении, и размером с кусок туалетного мыла. Состояла она из двух частей, верхней и нижней. Материал на самодельном прессе приобретал нужную форму, после чего полировался до глянца. Чем лучше была текстура рога, тем круче выглядела табакерка. Ими не торговали, а дарили под девизом - «Рука руку моет». В те времена табакерки были крайне популярны, потому как нюхательного табака было много, а курить на фабрике строго возбранялось. Отказаться от такого подарка было равносильно оскорблению.
Старый Грубер управлял паровой машиной. Это был настоящий монстр, фактически корабельный двигатель, с кривошипными колёсами и маховиками снизу и цилиндрами наверху. Когда же она перестала соответствовать возросшим требованиям, то на её место была закуплена очень современная паровая компаунд-машина.
Эта паровая машина напомнила мне о старом мастере из Инстербурга, специалисте по изготовлению канатов Функе, у которого была мастерская на Мюленштрассе. Новая машина имела мощный маховик с канавками. Главный вал приводился в движение пеньковыми канатами диаметром около 60 мм, проходившими через канавки. Таковых было около 14 штук. Со временем канаты вытягивались и их приходилось укорачивать. Это была работа Функа. Укоротить прочный канат было не так-то просто. Сначала нужно было найти место сращивания, которое расплеталось. После этого канат можно было укоротить и снова сплести вместе. Место сплетения было примерно в метр длиной, поскольку канат должен был сохранять равномерную прочность. Однако Функ знал своё дело. Его работа напоминала настоящую операционную в больнице. Двое мужчин держали концы каната, мастер Функ сидел между ними, а остальные стояли вокруг. Каждый из нас держал в руке какой-нибудь инструмент. Функ просто протягивал руку, как хирург, и получал в неё то, что ему было необходимо в конкретный момент. Казалось, что он совершенно не сосредотачивался на своей работе, поскольку всегда при этом что-то рассказывал. Таковым был наш мастер Функ.
Кратко хотелось бы пройтись по вопросу заработной платы и прибавки к ней. До Первой мировой войны у нас не было никакого профсоюза. Каждый вынужден был сам «выколачивать» из директора прибавку к зарплате или просить мастера или начальника заступиться за него. Подобными вещами тогда занимался сам директор Рихтер. Если он говорил «нет», то вопрос закрывался, а если «посмотрим», то можно было надеяться на прибавку хотя бы на полпфеннига в час. Сегодня можно было бы посмеяться над такой мизерной суммой, но в то время приходилось считать каждый пфенниг. При надбавке в полпфеннига в час, в неделю набегало дополнительно 30 пфеннигов. За эти деньги можно было купить три бутылки пива или три пачки (= 30 штук) сигарет марки «Streitaxt», или полкило сала.
После войны рабочие были организованы в Союз текстильщиков. Отныне переговоры о заработной плате велись профсоюзными работниками предприятия. Среди таковых был машинист Густав Нойманн, который рассказал, как это происходило. На столе в переговорной стояла коробка сигар, из которой каждый мог угоститься. Затем представители рабочих высказали свои пожелания, которые обосновали повышением цен, ибо стало недоставать денег на еду, не говоря уже о покупке брюк или куртки. Директор Шлосс только этого и ждал: «Вы, господа, думаете, мне лучше?». После этого он встал, наклонился вперёд и показал слушателям свой зад. «Посмотрите, я сам таскаю заплатанные штаны!» В то время вставки на брюках были обычным делом. Они, конечно, искусно подгонялись портными, и многие из наших пожилых читателей хорошо это помнят. В нашем же случае, как утверждали сплетники, заплатанные брюки оказались к месту лишь как средство для достижения своей цели.
На таком большом предприятии с его многочисленными механизмами, несмотря на все меры безопасности, случалось много травм. Один такой случай я помню. У нас были станки (похожие на шредеры), формировавшие паклю в ленты шириной около 5 сантиметров. Для этого материал нужно было пропускать через снабжённые иглами большие барабаны. Примерно за четверть часа до остановки работ станки отключили для очистки барабанов. При включённых станках уборку проводить категорически воспрещалось. Одна из девушек в тот день очень торопилась, сняла защитное устройство и приступила к уборке, не дождавшись когда станок остановится. Вращающийся барабан зацепил иголками короткую метёлку и втянул её вместе с не успевшей вовремя отпустить инструмент девушкой. Пока станок не остановили, она висела под ним, тогда как её рука застряла в барабане. Мой отец лёг под несчастную и таким образом поддерживал её, покуда остальные торопливо отвинчивали барабан. Это были горькие и мучительные четверть часа для неё. К сожалению, в больнице ей пришлось ампутировать повреждённую руку до локтя.
Второе происшествие, из тех, что я помню, было не менее ужасным. Случилось оно в цеху сушки льна. Там находилась длинная сушильная печь, к которой можно было попасть только по лестнице. Подходить к ней во время работы было строго запрещено, потому как над печью на уровне человеческого роста проходил трансмиссионный вал. И на этот раз девушки захотели пораньше сбежать с работы. Одна из них пошла к печи, чтобы причесаться перед уходом. Она приблизилась слишком близко к валу, но зацепилась волосами, и тот провернул их вокруг себя. К счастью её крики были услышаны, и вал успели остановить ещё до того, как он полностью закрутил девушку. Одна сторона её головы выглядела кошмарно.
После войны компания отмечала свой 50-летний юбилей. Мой брат Франц придумал для этого нечто особенное. Он задумал прицепить бутафорскую корону на высокую фабричную трубу. Всё это должно было быть сделано неофициально. Каркас был выполнен из деревянных ободов, оплетённых еловыми ветками и украшенных цветными лентами. Со всей этой конструкцией мы взобрались на крышу котельной, откуда на трубу вела ходовая лестница. В этот момент появился надзиратель Шумахер, который попытался удержать моего брата от этого безрассудного замысла. Напрасно. Брат привязал к своей спине шест с короной и обвязал вокруг талии крепкую верёвку, после чего стал быстро карабкаться наверх. «Господь всемогущий...», пробормотал Шумахер. Он сложил руки и беспрестанно бормотал: «Господи, помоги!» Когда мой брат был уже более чем на полпути к цели, он пристегнулся к лестнице и похлопал себя по заднице. Шумахер не видел ,что брат привязал себя, и поэтому в тревоге запричитал: «Боже, Боже, не отпускай руки!» Тем не менее, всё прошло как по маслу. Корона была прикреплена к последней скобе лестницы и слегка покачивалась на утреннем ветру. Мы были очень рады, что всё обошлось.
В заключении я хотел бы вкратце поведать о своей работе на фабрике. В конце 1914 года я нанялся туда в качестве слесаря-ремонтника. Будучи зелёным новичком, я часто смотрел на незначительную поломку как бык на новые ворота. В некоторых отношениях компания была всё ещё довольно отсталой. Приведу только один пример. В то время на рынке уже были первоклассные спиральные свёрла. У фабрики такие тоже были, но только от 13 мм и больше. Более мелкие, которые чаще всего требовались, приходилось изготавливать самому, то есть выковывать, шлифовать до нужного диаметра и закаливать. Лишь профессионал может понять, что это значит. Ко всему прочему у меня была старая дрель, у которой не было сверлильного патрона, а просто квадратное отверстие в шпинделе. Чтобы закрепить в нём сверло, его квадратный хвостовик приходилось обматывать куделем, затем смачивать, вбивать в шпиндель, а затем выравнивать. Я часто впадал в отчаяние, прежде чем у меня что-то получалось. Так было и с другими вещами. Тогда я говорил мастеру: «Это невозможно!» Тот лишь пристально смотрел на меня и резко отвечал: «Ничего, 50 лет было возможно, а тут ты такой приходишь и говоришь, что это невозможно?» И со временем у меня стало получаться. С помощью старых слесарей я постепенно превратился в хорошего работника.
Разумеется прядильной фабрике тоже приходилось идти в ногу со временем, создавать себе соответствующую репутацию и... купить автомобиль. Им стал Stoewer-Wagen. Машину доставили прямо с водителем. Последний был, впрочем, на время, потому как шла война и там требовался любой достаточно здоровый мужчина. И тогда кому-то пришла в голову диковинная идея обучить шофёрскому делу молодого Швайгера. Так меня отправили в автошколу, что находилась в Кёнигсберге. Однако из-за моего малого возраста мне не разрешали сдать экзамен по вождению. Для этого необходимо было получить разрешение от окружного правительства в Гумбиннене. А пока суть да дело я благополучно ездил без водительских прав даже на оккупированную часть России, где были найдены запасы льна. Водительские права там тоже были не нужны, главное, чтобы на руках был документ генерального штаба. Наконец, в июне 1915 года я смог сдать экзамен по вождению. После этого я катался по Восточной Пруссии из конца в конец. Директор Шлосс никогда не ездил один, он всегда брал с собой в поездку своих знакомых и деловых друзей. Они были только рады, поскольку у них тоже имелись свои дела по дороге. Часто это был аптекарь Барчевски (из Зелёной аптеки), печной фабрикант Галлмейстер или владелец мельницы на Прегельштрассе Матезиус.
У прядильной фабрики имелся цех сушки льна в Миерунскене (ныне польский Mieruniszki – Е.С.), который в то время ещё только строился. Директор Шлосс его часто навещал. Ездили мы в Миероунскен через Даркемен, Гольдап и Тройбург. В обратный путь мы пускались довольно поздно, а от Гольдапа так и вообще ехали впотьмах. После того, как мои пассажиры счастливо засыпали в машине, я оставался единственным, кто продолжал бодрствовать. Наша машина была открытой, то есть “топлесс”. Дороги Восточной Пруссии были обсажены густыми деревьями, и мне всегда приходилось держаться от них подальше на случай, если кто-нибудь из моих пассажиров высунет свою голову за борт. Но всё обходилось.
К слову говоря, в Мерунскене был слесарь Ш., переведённый туда с инстербургской прядильной фабрики. Он был закоренелым холостяком, но его престарелая матушка просто мечтала о том, чтобы он всё же женился. Там он пристроился к одной девушке, весьма крепкой Марджелл. Другие девушки поговаривали, что она часто в шутку хватала его под рёбра и без лишних усилий ставила на стол. Когда я спросил его, не хочет ли он жениться на ней, то он ответил: “Знаешь, жениться не долго, но откуда мне знать, как она поведёт себя, если заявится домой пьяная? Вот тот самый вопрос, что меня всегда останавливает!”
Прядильная фабрика наконец-то получила ветку узкоколейной железной дороги. При помощи специальных тележек (Rollböcken) на территорию завода можно было закатывать и большие железнодорожные вагоны. Из-за того, что на фабричном дворе появилось множество новых зданий, железнодорожную сеть в нём также пришлось расширить. Это означало, что для перемещения там с места на место различных вагонов, требуется купить маневровый локомотив. Паровозы узкоколейки не годились из-за связанной с ними пожароопасности, а посему был куплен бензиновый локомотив. С каждой стороны у него был мощный маховик и заводился он вручную, при помощи специальной рукояти. Если вам не везло, то в момент запуска рукоятка могла отскочить в обратную сторону, отбросив вас вместе с собой в грязь. Этого монстра тоже спихнули на меня. Ведь у меня, видите ли, были водительские права!
Прекрасное создание вскоре получило от сотрудников фабрики прозвище “Кужель” (вычесанный и перевязанный пучок льна, пеньки или шерсти, изготовленный для пряжи – Е.С.). Пару раз на дню можно было слышать: “Давай, подгоняй Кужель! Надо формировать состав!” Или если искали меня: “Где Швайгер?” Ответ: “На Кужеле!”
Таковой была прядильная фабрика, какой я её видел и помню. Я проработал там 13 лет, а потом она медленно угасла. Я много размышлял о её кончине. Конечно, в её упадке отчасти виновата общая экономическая ситуация, но и последующее поколение применяло практики и методы, что были просто несовместимы с этим предприятием. Но не будем об этом, ведь то было прекрасное время!
Автор — Эмиль Швайгер (Emil Schweiger)
Перевод, комментарии и иллюстрации — Евгений А. Стюарт (Eugene A. Stewart, Esq.)
При перепечатке или копировании материала ссылка на данную страницу обязательна. С уважением, Е. А. Стюарт
Связанные статьи о производствах в Инстербурге: