Продолжение писем Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму
В Царском Селе, 3-го июня, в лето от Рождества Христова 1791-е
Г-н Сенак де Мейлан (Габриэль) приехал к нам в качестве литератора, желающего заняться историей. До сих пор он еще не поступил ко мне на службу; но это такой человек, с которым разговаривать весьма приятно. Кажется, в настоящую минуту он работает над планом истории. Что же до вашего Коцебу (Август фон), о котором я постоянно слышу, то, по правде сказать, я к нему совершенно равнодушна: слышала, что две из его театральных пьес были запрещены в Вене, по причинам мне неизвестным.
Графа Фюрстемберга (Карл Алоис цу?) я видела раз или два; он вступил в нашу службу, и князь Потемкин (Григорий Александрович) поместил его к себе в полк. Немудрено, что отец любит его более своих законных сыновей, которые, как он сам сознается, все дураки. Но почему отец запретил ему въезд в Силезию и в Берлин?
Признаюсь, я была несколько удивлена его приездом, но раз он приехал, мы ему рады. Принц де Краон все еще сбирается к нам. Теперь вошло в моду, чтоб все ваши праздношатающиеся приезжали к нам, точно также как прежде наши отправлялись к вам.
Я пишу это 3-го июня после обеда, сидя у стеклянной двери, которая из моих комнат ведет в цветник. Нужно вам еще сказать, что трое из потомков Томаса лежат около меня на зеленом кожаном диване, на открытом воздухе. Св. Николай (граф Н. П. Румянцев) расскажет вам, если вы только полюбопытствуете у него спросить, что диван этот стоит в полуоткрытых сенях против сада, и я там сижу, точно крымский хан в тоске, или как попугай в клетке.
Вы не можете себе представить, как хорошо в Царском Селе в хорошую, теплую погоду!
Что касается до принца Вюртембергского (здесь один из братьев великой княгини Марии Федоровны), то ведь я не прихожу в восторг от всякого немецкого принца как иные люди, то и не завидую, что вы имели удовольствие его видеть, хотя папа и одобрил его брак с чужой женой, от живого мужа, и не получившей еще развода.
Желала бы я знать, получил ли герцог Ришелье мое письмо, посланное вместе с Георгиевским крестом.
На другой день после штурма Измаила, он все спрашивал у младшего Зубова (юноши, подающего большие надежды: его первые опыты показали в нем мастера своего дела, и граф обеих империй называет его храбрость беспримерною, за что я и произвела его в майоры Измайловского гвардейского полка):
"Скажите, друг мой, как вы думаете, дадут мне Георгия?". Он не раз задавал ему этот вопрос. Зубов, который стремился к тому же и знал статуты ордена наизусть, уверял его, что ему должны дать крест. Оба храбрые воина почти ровесники, они познакомились на батарее на одном из Дунайских островов и так полюбили ее, что не расставались с ней двенадцать дней сряду.
Радуюсь, что г. де Ришелье видел на лондонских домах многозначащую надпись: "Не хотим войны с Россией". После того мы посмотрим, достанет ли у г. Питта храбрости начать c нами войну, под опасением лишиться своего места.
Благодарите Бога, что Юсуф-паша опять сделался визирем: так как он начал войну, то ему остается единственное средство для спасения жизни - это заключить мир и оставить всякие глупости. Вы увидите, что он так и сделает, впрочем, он человек не глупый, а, конечно, гораздо лучше иметь дело с людьми умными, чем с прирожденными дураками.
Пускай г. Шуленбург и вся прочая братия, действующая и бездействующая, толкуют все, что им угодно, а вы оставайтесь невозмутимо спокойны. Хотите биться об заклад, что из бумаг покойного короля и из всех его планов, которые так нелепо приводятся в действие, ничего не выйдет кроме вздору.
27-го августа 1791 года, в шесть часов вечера
Все окна отворены, словно я ожидаю пришествии Мессии. Странная погода у нас стоит все лето. Начиная с апреля месяца у нас неизменное вёдро, и мы подписываем один мир за другим: предварительные условия с турками подписаны 31-го июля, а три дня тому назад я получила огромную связку писем от вас, и Фактотум (А. А. Безбородко) хочет, чтоб я тотчас же отвечала на них.
Ну, так постараемся отвечать на все, коли можно. Кстати: когда уже предварительные условия были подписаны, к нам дошло чрез турецкий лагерь странное известие, будто адмирал Ушаков (Федор Федорович) свирепствует, и где же? Перед самым Константинополем.
Для усмирения его, фельдмаршал князь Потемкин должен был послать одного подполковника к визирю, с тем, чтоб передать контр-адмиралу приказ умерить его воинственный пыл. Не решаюсь рассказать вам все, что он там наделал; вы все это узнаете из другого источника.
Вы не поверите, как все завистники из себя выходили от того, что у нас было много балов прошлую зиму. Нужно быть крайне мелочным, чтоб обращать внимание на подобные вещи. Они обвиняли нас, будто мы из-за страсти к балам пренебрегали важными делами. Я давала также бал в Царском Селе для г. Фокнера (?).
Я еще никогда не видала такого сговорчивого до приторности уполномоченного; если его всегда будут уполномочивать на то, чтоб он соглашался с мнением противника, конечно, переговоры его будут иметь такой же успех везде, как и у нас: не мы согласились с его мнением, но он с нашим. Теперь спрашивается, зачем же он приезжал?
Да хотел, чтоб люди подумали, что он приезжал за делом, что ему нужно что-то такое здесь совершить важное; и действительно, все совершилось весьма быстро, потому что тут и совершаться было нечему. Однако, рассуждая таким образом, можно писать до скончания века, между тем Фактотум очень спешит отправкой; но что же делать, пускай подождет, покуда я передам весь этот вздор козлу отпущения.
Весьма сожалею, что здоровье г-жи де Бюэль пострадало по милости этой преступной революции: июньские события не могли иметь благотворных действий на чувствительную душу монархистки. В особенности поразительна неблагодарность, с которою нация или, лучше сказать, чернь французская относится к королю. Удивительно, отчего король или правительство не назначили себе адвокатов: я думаю, вначале это было бы нетрудно сделать.
Я от природы чувствую большое презрение ко всяким движениям толпы; бьюсь об заклад, что только б овладеть открытой силою хоть двумя крепкими местами, то можно бы всех баранов заставить плясать по своей дудке: самые ярые, самые безумные из них покорятся прежде всех и будут с жаром опровергать то, что прежде защищали. Это верно как дважды два четыре.
Я думаю, что самая большая помеха бегству короля (Людовик XVI) была в нем самом, и это крайне досадно. Королева хорошо знает своего супруга и не хочет его покинуть: она права, но от этого явилось новое затруднение для побега. Я думаю, что коронованные главы должны вступиться за короля: этот вопрос касается их всех и также всех установленных правительств, потому что преступное Национальное Собрание своими нелепыми действиями наносит им всем оскорбление.
Мне кажется, что вы важничаете тем, что вас, судя по вашим рассказам, чуть не повесили в Миркуре; должно быть, теперь это в моде во Франции, ведь там на все мода. Но я думаю, вы бы хорошо сделали, если б вывезли из адской бездны, называемой Францией, вашу воспитанницу с мужем и детьми.
Когда мне случается видеть французов, я им всем проповедую объединение во имя верности к королю и монархии, чтобы всю жизнь положить на их защиту и даже умереть, если будет нужно, и потом отсылаю их назад, говоря: "Я буду другом и опорою тех, кто будет держаться такого образа мыслей". Таким образом, я спровадила много подобных горячих голов к братьям короля; они воспользуются моими советами, когда найдут удобным.
Я бы желала, чтоб они больше всего рассчитывали на свои собственные силы, и если они таковы как им следует быть, то станут во главе королевского двора, который должен состоять исключительно из французских дворян, и силы их учетверятся. О, дело пойдет на лад, ошибки не будет; я отправлю к ним всех головорезов, и они поборют всякие препятствия.
Шевалье де Бельзенс справедливо полагает, что нельзя ждать пощады и милосердия от людей, которые теперь стоят во главе правления, от этих виновников ужасов, уже два года совершающихся на его родине. Это все висельники, которым не миновать виселицы; да они и сами на нее напрашиваются. Последуйте его совету, увезите из Франции его сестру с мужем и детьми: это единственное средство спасти им жизнь.
Сегодня, 30-го августа, именины великого князя Александра, а он некстати вздумал захворать именно в этот день. Бог знает, что у него. Все жалуется на головную боль, на лихорадку или скорее на озноб и колику. Надеюсь, что из этого ничего не выйдет. Шалун перерос меня на три пальца.
Письма мои пишутся не для потомства, в особенности такие длинные, как то число листов, которого вы мне не хотите назвать. Почти всегда я пишу к вам второпях, левой рукою придерживая ваши хартии, а правой марая ответ, следя глазами по хартиям и набрасывая мысли, которые вы вызываете во мне.
Не сомневаюсь, что вы в восторге от приезда во Франкфурт: во-первых нет французской сумятицы, и потом вы в средоточии высочеств всей Германии, с герцогом Саксен-Готским во главе. Вот увидите, они помешают мне получить ответ в 8 томов в 8-ю долю листа, на который я имею полное право; но ведь мы и так никогда не отвечаем друг другу на письма: мы пишем все, что взбредет на ум.
Не прогневайтесь, вы увлеклись воображением, представляя себе, будто я думаю, что вы даете читать отрывки из моих писем; вот уже двадцать лет, как я имею удовольствие вам писать, и ни разу подобная мысль не пришла мне в голову. Вы стали очень подозрительны, с тех пор как вам пришлось жить среди следственных комитетов; пожалуйста, в другой раз этого не говорите.
С тем же курьером, который привез мне ваше письмо из Франкфурта, я получила очень неприятное известие, что Симолин (русский посланник в Париже) стал ярым демагогом и теперь восхищается всеми нелепостями, которые совершает негодное Национальное Coбpaниe. Я думаю, что его совратил с пути истинного г. д'Отэн (d'Autun); впрочем, сей посланец не вез с собою ничего важного, и вы бы могли задержать его на несколько месяцев без малейшего для меня ущерба.
1-го сентября 1791 г.
У г-на де Мейлана очень плохое здоровье. Я нахожу, что у него более хотенья, чем уменья: долгие сборы кончаются пустяками. Если он и напишет историю, чего я не думаю, то она будет в том же роде. Я с ним говорила раза два-три: он любит поучать, и когда начинает говорить, то наперед знаешь всё, что он скажет.
Кроме того, он, как и все его друзья, сам не уверен, что он такое, демагог или роялист, согласно своей прежней должности; но я думаю, это все равно. Он пишет хорошенькие стишки. Два месяца или недель шесть тому назад, он уехал отсюда через Москву; тамошние архивные ученые пришли в негодование от его легкомыслия; вообще я никого еще не видала здесь, кто бы так мало сумел понравиться.
Говорят, в Москве он сказал, что в России только и видишь, что бороду да ленту через плечо, и что гораздо почтеннее не иметь ленты, чем ее иметь. Судите по этому, мог ли он понравиться. Здесь он бывал только у одной Щербининой (Анастасия Михайловна), с которой все женщины прекратили знакомство. Это дочь княгини Дашковой (Екатерина Романовна), но ведет такую жизнь, что мать и слышать о ней не хочет.
В Москве он рассказывал, что только у нее собирается приятное общество, а здесь говорят, что он почти постоянно засыпал на кресла в её гостиной. Когда-нибудь вы узнаете, зачем я приглашала г-на де Мейлана. Он мне не годился, как я потом увидала; но довольно об этом, и прошу не болтать: это должно остаться между нами.
Я отдала генералу Зубову сочинение об артиллерии Поля Джонса; самой мне недосуг прочитывать все книги, какие мне присылают. Я согласна с вами и очень боюсь за Булье; на него должен сильно подействовать неудачный побег короля, но он волен поступить на службу к кому хочет: я от этого ничего не выиграю и не проиграю, потому что у меня все пойдет также, как шло без него до сих пор.
Я думаю, что ему лучше всего в настоящее время служить там, где есть надежда возвратить Людовику XVI отнятый у него престол. Господи! Кто бы мог подумать, что я, враг Людовика XV или скорее его министров, окажусь в числе самых сильных приверженцев его внуков? Если революция охватит всю Европу, тогда явится опять Чингиз или Тамерлан и усмирит ее: это непременно случится, будьте уверены.
Но этого не будет ни в мое царствование, ни, надеюсь, в царствование Александра. Коль скоро все государи согласятся издать воззвание, я приму участие; но нужно подкрепить слова делом. Я утверждаю, что стоит только захватить две или три крепостцы во Франции, и все остальное исчезнет само собою, Англия обещает остаться нейтральной, но она столько раз отрекалась от своих слов, что положиться на нее мудрено.
Князь Потемкин пишет, что мир с султаном будет в скором времени подписан. Он был очень болен, но 24-го августа ему было уже гораздо легче: я нарочно называю число, чтоб вы не верили ложным слухам.
Увидим, что произойдет из свидания между императором и т. д. и даст ли войско братец Вильгельм; я поверю, когда увижу своими глазами: лгунам я на слово не верю. Покорить Францию нельзя: завистники помешают, и вознаграждения за понесенные расходы не скоро дождешься.
Густав явится первый: он уже велел готовить свои яхты и пр. Вы видите, что все делается так, как вы предполагали с г. Грошлагом. Конечно, жаль, что у государей нет денег, а их понадобится много. Все согласны, что г. д'Артуа поступает, как следует. Я знаю, что там теперь маршал де Кастри, и мне кажется, что братьям короля не нужно лучшего спутника и советчика.
Наверное, Симолин один из первых покинет Париж, так как вице-канцлер посоветовал бывшему королевскому поверенному в делах не являться более ко двору. Тот сказал, что протестует против такого насилия и будет все-таки являться при дворе, несмотря на совет вице-канцлера. Тогда граф Остерман сказал, что если он так думает, то он, Остерман, запрещает ему от моего имени бывать при дворе; поверенный пришел в ярость и отправился с жалобою ко всем другим министрам, которые старались его образумить, но без успеха.
Король в темнице и лишен власти; стало быть, по-моему, неприлично для коронованной особы принимать людей, которые свои полномочия получили от бунтовщиков или от короля, лишённого свободы.
И потом, Симолин не видит французского короля; и как моего посланного не принимают, зачем же у нас принимать посланного от бунтовщиков или от короля-заключённика? Имя этого человека Жене (Genet); он ярый демагог. Он послал протест вице-канцлеру и курьера во Францию. Теперь он рассказывает всем и каждому, что вооружает на свой счет двух человек для защиты границ от внешних врагов. Г. де Сен-При говорит про него: "он дурак и притом еще бешеный дурак".
Берегитесь, если вернетесь во Францию, чтоб к вам не придрались за то, что вы, как известно, привязаны ко мне: вас повесят за переписку со мной. Письма мои, по вашему желанию, будут посылаемы к Св. Николаю; но против этих людей и такой предосторожности мало. Надо избегать их: единственное средство от них избавиться.
2-го сентября 1791 г. Я писала к князю Потемкину, чтоб узнать, отчего герцог де Ришелье не получил до сих пор ни моего письма, ни Георгиевского креста; должно быть, он отослал их в Вену, не зная, где находится герцог, и теперь письмо и крест ждут его там. Я получила его благодарственное письмо в вашем конверте; он хорошо делает, что остается с принцами и старается восстановить французскую монархию: этим он и мне сослужит службу.
Двадцать тысяч казаков растянулись бы слишком большой зеленой полосой от Страсбурга до Парижа; достаточно двух тысяч казаков и шести тысяч кроатов. Известно наверное, что Сегюр (Луи-Филипп) вообразил, будто имеет влияние на Лафайета (Жильбер), и это было отчасти причиною его отъезда во Францию. Издаваемые им статьи написаны хорошо, но не думаю, чтоб они много значили. Своими действиями он, конечно, не мог внушить о себе особенно хорошего мнения, всего же более своей присягой: он этим изменил самому Небу, всему свету, самому себе, как говорит Альзира.
16 сентября 1791 г.
Г. д'Артуа прислал ко мне из Дрездена графа Эстерхази. Когда мне попадается в руки кто-нибудь из их братии, я всячески стараюсь вдохнуть в них мужество; все, кто приезжают сюда, ниже своего назначения. Не знаю, каковы они, когда возвращаются к себе; но я стараюсь их начинить, указывая им на Генриха IV, у которого противников было больше чем у них, а за него не стояла вся Европа, как теперь за них; я толкую им, чтоб они из его примера учились, как действовать и какими средствами. Из всех, кого я здесь видела, умнее всех граф Сен-При: он чрезвычайно проницателен, действует всегда с рассудком, притом человек опытный и храбрый.
25-го сентября 1791 г. Ну что же это такое? Людовик XVI подписывает сумасбродную конституцию, спешит дать присягу, а сам нимало не желает ее выполнять. Да и никто не требовал от него присяги. Кто же эти бестолковые люди, которые заставляют его делать такие глупости? Ведь это подло и низко: словно они забыли и веру, и нравственность, и честь.
Я страшно рассердилась, топнула даже ногой, когда, прочла про все эти... эти... гадости. Фи, мерзкие! Когда вы вернетесь в Париж, и если их еще не повесят до тех пор, то возьмите розгу и хорошенько высеките мальчишек, советчиков французского короля, за то, что он по их советам наделал столько глупостей: ведь этим он лишился всякого уважения, унизился и отдал себя на посмеяние и презрение; одним словом, надавайте им пощечин, если возможно. Я вам все позволяю, только бы их отколотить хорошенько.
Renoncer aux dieux que l'on croit dans son coeur,
C'est le crime d'un lâche, et non pas une erreur.
(Отречься от богов, которым веруешь в душе, не есть преступление, но подлое преступление).
30-го сентября 1791 г. Вам, я думаю, покажется смешно, что я так рассердилась; но это все оттого, что я не люблю глупостей. Если бы король не дал согласия, тогда бы он не был причастен банкротству, а теперь он во главе.
13-го октября 1791 г., в 2-30 часа утра
Снова страшный удар разразился над моей головой. После обеда, часов в шесть, курьер привез горестное известие, что мой выученик, мой друг, можно сказать мой идол, князь Потемкин-Таврический, умер в Молдавии, от болезни, продолжавшейся почти целый месяц. Вы не можете себе представить, как я огорчена.
Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца; цели его всегда были направлены к великому. Он был человеколюбив, очень сведущ и крайне любезен. В голове его непрерывно возникали новые мысли; какой он был мастер острить, как умел сказать словцо кстати!
В эту войну он выказал поразительные военные дарования: везде была ему удача и на суше, и на море. Им никто не управлял, но сам он удивительно умел управлять другими. Одним словом, он был государственный человек: умел дать хороший совет, умел его и выполнить. Его привязанность и усердие ко мне доходили до страсти; он всегда сердился и бранил меня, если по его мнению дело было сделано не так как следовало; с летами, благодаря опытности, он исправился от многих своих недостатков.
Когда он приезжал сюда, три месяца тому назад, я говорила генералу Зубову (Платон Александрович), что меня пугает эта перемена, и что в нем не заметно более прежних его недостатков, и вот к несчастью мои опасения оказались пророчеством.
Но в нем были качества, встречавшиеся крайне редко и отличавшие его между всеми другими людьми: у него был смелый ум, смелая душа, смелое сердце. Благодаря этому, мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на толки тех, кто меньше нас смыслил. По моему мнению, князь Потемкин был великий человек, который не выполнил и половины того, что был в состоянии сделать.
22-го октября 1791 г.
В письме от 20 (31) августа вы, прежде всего, говорите о мире с турками, который еще не заключен. Я послала в Яссы Фактотума неделю тому назад, чтобы поскорее покончить с ними, но он все еще в дороге. Князь Потемкин своею смертью сыграл со мной злую шутку. Теперь вся тяжесть правления лежит на мне. Я, было, хотела попросить вас помолиться обо мне. Ну как же быть? Надо действовать.
Представьте себе, есть у меня здесь князь Вяземский (Иван Андреевич), который уже два года как заговаривается от старости, потом еще во флоте граф Чернышев (Иван Григорьевич), с ним был удар нынешней весной, он опять отправился путешествовать: оба они живы, а тот, кто обещал долго прожить, скончался!
Ну вот, несмотря на шестьсот тысяч рублей, истраченных на укрепление Финляндии, третьего дня, я получила известие о заключении союза между Густавом III и мной: желания ваши исполнились, он вырвался из когтей Жегю.
Новый союзник не стыдится просить, чтобы ему позволили явиться сюда, хотя мы всячески стараемся отклонить его от этого намерения. Как же вы хотите, чтобы я ему поручила войска (против французских мятежников), когда он не умеет ими управлять? Как видите, условия, подписанные в Пильнице, не имеют ни силы, ни значения; я делаю все возможное, чтобы их одушевить на дело: писала к обоим по просьбе принцев, ответа еще не было.
Но я надеюсь, новое Законодательное Собрание натворит таких глупостей, что король принужден будет или опять протестовать или бежать: тогда мы посмотрим. Но главное дело, нужно, чтобы королева (Мария Антуанетта) присоединилась к партии принцев, и чтобы она считала эту партию самою многочисленною и самою преданною королевской власти, что и есть на самом деле, и тогда пусть она присоединится ко мне, чтобы заставить действовать ее брата (Леопольд II). Как только он двинется, Вильгельм поневоле последует за ним.
Ах, Боже мой! Опять нужно приняться и все самой делать. Нет ни малейшего сомнения, что двое Зубовых подают более всего надежд; но подумайте, ведь старшему только 24-й год, а младшему нет еще и двадцати. Правда, они люди умные, понятливые, а старший обладает обширными и разнообразными сведениями. Ум его отличается последовательностью, и по истине, он человек даровитый.
Очень рада, что вы одобряете мои действия относительно потомков Святого Людовика: клянусь вам, я принимаю в них живейшее участие. Мне мило это дворянство, эти истинные французские рыцари вокруг них. Они мне написали прекрасное письмо, и я им отвечала. Но, да будет вам известно, что я всегда чувствовала неясность к миледи Мальмсбери, несмотря на то, что она жена вздорного Гарриса. Очень мне нравится составленная вами смесь из женской проницательности, мужского ума, женской кротости и мужской твердости: да разве не у всех то же самое? Это встречается сплошь и рядом.
23-го октября 1791 г.
Сказывают мне, что королева не любит парламентов, а я говорю, что, так как король сам их восстановил, то теперь, вознамерившись их уничтожить, он станет в противоречие с самим собою. Парламенты тесно связаны с монархией, - без них или Франция будет республикой, или король сделается деспотом.
12-го декабря 1791 г., в день рождения Александра, когда ему минуло 14 лет.
Я здорова, и дела идут тем же порядком, несмотря на ужасную потерю, о которой я вам писала в ту же ночь, как пришло роковое известие. Я все еще продолжаю грустить. Заменить его невозможно, потому что нужно родиться таким человеком, как он, а конец нынешнего столетия не предоставляет гениальных людей. Станем надеяться, что у нас будут, по крайней мере, умелые люди; нужно время, старание, опыт. Что касается до меня, будьте уверены, что я останусь неизменной; я всем проповедую постоянство и, конечно, сама не стану меняться.
1792 год
4-го апреля 1792 г., Светлое Воскресенье
Г-н Бельзенс привез мне ваши пакеты с сентября по 4 (15) марта. Его самого я не видала, потому что он прибыл вечером в Великий четверг, а в этот день, в пятницу, субботу, а равно и в самое воскресенье на Пасху, не совсем удобно делать новые знакомства, потому что в эти четыре дни мы беспрестанно бываем на церковных службах и устаем чрезмерно.
Я очень рада, что вы можете шутить после всех ужасов, которых были очевидцем; я же боюсь одуреть по милости событий, которые так сильно потрясают нервы, как, например, неожиданная смерть императора (Леопольда II), убийство шведского короля (Густав III), ежедневные опасения о том, что произойдет во Франции.
А бедная португальская королева (Мария I) сошла с ума! Правда, что она внучка Филиппа V, а в семье Анжу, кажется, сумасшествие - наследственная болезнь. Но что же делать, тут не их вина. Орлеанскому же дому непростительно стать в ряды безумцев, руководить ими и принимать участие во всех творимых ими ужасах. И какая была необходимость этому презренному Филиппу Капету посылать свою дочь в Англию, чтобы она там научилась самому низкому изо всех ремесел?
14 апреля 1792 г. Якобинцы всюду разглашают, что они меня убьют, и уже отправили троих или четверых людей для этой цели. Мне с разных сторон присылают их приметы. Думаю, что если бы они действительно имели это намерение, то не кричали бы о нем так, что слухи доходят и до меня.
В Варшаве Маззей побился об заклад, что 3-го мая меня не будет в живых, а мэр Пейон уверял, говорят, что к 1-му июня я уже буду на том свете. По долгу совести считаю нужным сообщить вам числа, чтобы вы знали, что я все еще жива (из "Дневника Храповицкого" видно, что парижский "легион цареубийц" посылал в Россию Бассевиля с умыслом на жизнь Екатерины, и у нас удвоены были дворцовые караулы).
Как только будет можно, я попрошу отколотить хорошенько этих мошенников и проучить их как следует. В конце XVIII-го века, должно быть, убийство человека стали считать делом похвальным, а потом уверяют меня, будто Вольтер проповедовал такое учение. Вот как клевещут на людей! Думаю, что Вольтеру было бы приятнее находиться там, где его похоронили, нежели очутиться в храме Св. Женевьевы в обществе с Мирабо.
Когда же положат конец всем этим мерзостям? Странно, что в этом случае все дворы согласуют свои действия с намерениями французского короля и королевы и подчиняются их руководству, тогда как оба они постоянно поступали самым беспутным образом. Я знаю, откуда все это идет, но не одобряю причин, побуждающих так действовать (здесь Англия).
Другие публикации:
- В свете распространяют яд самой черной клеветы (Собственноручное черновое письмо Екатерины II Д’Аламберу о пленных французах, находящихся в России)
- Современники всегда более или менее пристрастны, или за, или против (Собственноручные письма Екатерины II к Сенаку де Мейлану (с мыслями о предстоящем труде Мейлана по написанию "Истории государства российского"))