Собственноручное черновое письмо Екатерины II Д’Аламберу о пленных французах, находящихся в России
Я получила прекрасное письмо (см. ниже), которое вы сочли нужным написать мне от 30 октября на счет ваших соотечественников, военнопленных в моих владениях, ходатайствуя об освобождении их во имя философии и философов. Вам представили их окованными, страждущими и во всем нуждающимися в глуши Сибири.
Успокойтесь, милостивый государь, и успокойте друзей своих: знайте, что ничего подобного нет в действительности. Пленные вашей нации, взятые в разных местах Польши, где они возбуждали и поддерживали смуты, находятся теперь в Киеве, где они, по собственному признанию, пользуются весьма сносным положением.
Они свободно переписываются с г. Дюраном (здесь Франсуа-Мишель Дюран де Дистроф), послом короля французского (здесь Людовик XVI) при моем дворе, и со своими родными. Я видела письмо одного из них, г. Галибера: он хвалит доброе обращение с ними киевского генерал-губернатора (здесь Петр Александрович Румянцев) и пр.
Вот все, что я вам в эту минуту могу сказать об них.
Привыкнув уже к тому, что в свете распространяют яд самой черной клеветы, я не удивилась этой: она могла произойти из того же источника. И потому она меня мало озабочивает; я вполне могу утешиться всем, что вы говорите мне лестного от имени просвещённых людей вашей родины, во главе которых вы находитесь.
Прошу вас, милостивый государь, верить продолжении чувств, которые вы давно за мной знаете.
11 (22) ноября 1872 г.
Из ответа Екатерины II Вольтеру о плененных французах по ходатайству Д’Аламбера
Милостивый государь, Я получила ваше письмо от 2-го ноября, когда я отвечала на прекрасное и длинное письмо, которое написал мне г. Д’Аламбер после пяти или шести лет молчания: именем философов и философии он требует освобождения Французов, попавшихся в плен в разных местах Польши. Записка при сем прилагаемая содержит мой ответ (см.выше). Жалею, что клевета ввела философов в заблуждение...
Из письма Жана Лерона Д’Аламбера Екатерине II о французах, находящихся в русском плену
Перевод:
Государыня, давно, слишком давно для моего сердца, уважаю я по достоинству столь же важные как и славные труды Вашего Императорского Величества. Но еще давнее того, труды эти лишают меня знаков благоволения, которыми Вы меня некогда удостаивали (здесь Д'Аламбера приглашали к русскому двору в качестве воспитателя Павла Петровича, но приглашение было отклонено им).
Удивление, каким я всегда был проникнут к Вам, живая признательность, которую я сохраню к Вам во всю мою жизнь, высокое наслаждение, которое я столько раз испытывал в прославлении Вашего августейшего имени, тогда как самолюбие мое не искало даже напоминать о своем; все эти чувства, Государыня, служат мне верным ручательством того, что я не совсем не достоин и впредь быть предметом Ваших милостей, столь для меня любезных и драгоценных.
Итак смею ныне их испрашивать с самым почтительным доверием, и по истине не для таких ничтожных и не заслуживающих Вашего внимания интересов как мои собственные , но по предмету может быть всего более достойному тронуть высокую душу Вашего Императорского Величества.
Вам представляется счастливый случай приложить благотворительность и великодушие Вам свойственные, дать той части нашей нации, которую Вы наиболее уважаете, самое блестящее доказательство этого лестного чувства, наконец увеличить еще, если это возможно, ту славу, которою Ваше Величество так давно покрываете себя.
Восемь французских офицеров, увлеченных в Польшу обстоятельствами мне неизвестными, впрочем исполненных чести и отваги, имели несчастье, Государыня, попасть в плен при осаде краковского замка. Уверяют, что они сосланы в отдаленный край Ваших владений, и что с ними обращаются с суровостью, основанной вероятно на повелениях, будто бы данных Вашим Величеством, но которые не могли изойти от Вас.
Это прискорбное известие дошло до меня в моей глуши, куда я давно удалился от треволнений и сильных мира сего, и где я в тишине, в обществе нескольких мудрецов, занимаюсь литературой и философией. Жалкое положение наших несчастных соотечественников глубоко взволновало этих мудрецов и меня.
Мы льстим себя надеждой, что душа, столь возвышенная и чувствительная как Ваша, не менее нас будет тронута таким положением, которое конечно Ей неизвестно, и что для прекращены их страданий Вашему Величеству нужно было только узнать о них.
Итак, Государыня, не один только мой слабый и робкий голос, но и единодушное желание всех тех, кто думает и пишет между нами, смею я принести к подножию Вашего престола, поручая этих несчастных Вашему величию и милосердию и умоляя Вас сбросить оковы, в которых они томятся и которыми Ваше человеколюбие не могло отягчить их.
Вашему Величеству не безызвестно, до какой степени философия, для которой имя Ваше так почтенно и дорого, подвергается нынче в большей части Европы не только порицанию, но и гонению; почти вся ее надежда и опора в покровительстве, оказываемом ей бессмертною Екатериною и немногими государями, достойными подражать Вам.
Ее враги суть также и враги Вашего Величества: суеверие и фанатизм; и она считает за честь разделять с такой великой Государыней противников, столь же злобных, сколько и нелепых, так постоянно и бесполезно восстающих на просвещение, которое Вы стараетесь распространить, и так постыдно поражаемых Вашими законами и Вашим оружием.
Какое славнейшее доказательство, Государыня, можете Вы дать этой философии, прибегающей ныне к Вашей благости, что она имеет счастье пользоваться Вашим отличным уважением, какое более трогательное утешение в невзгодах, испытываемых ею от других? Какой ожидать ей наконец милости, более лестной для нее и более способной унизить врагов ее, как не дарование Вами, по ее смиренной и темной просьбе, того, что более могущественное заступничество не получило бы от Вас.
Восемь лишних пленников не увеличат блеска побед Ваших; их освобождение снова откроет уста молве, полагавшей было, что уже нечего прибавлять к прославлению Вашему. Республика литературы, которой достойнейшим органом между нами является ныне философия и в которой она так сказать держит перо, не умолчит ни для Франции, ни для Европы, что та же Императрица, которая из глубины севера привела в трепет Константинополь, раздавила гордыню оттоманскую и потрясла корону на главе султанов, - явила себя после победы еще более великою, нежели в самой победе; что она умела не только уважать, но и награждать неосторожное и несчастное мужество, осмелившееся по ошибке сражаться с нею; что если несколько французов подняли оружие против нее, она хотела своею снисходительностью к ним, доказать их нации, что не считает ее враждебною себе, и что особливо она благодушно помнит справедливый энтузиазм, которые ее таланты, добродетель и просвещение внушили образованнейшей части этой нации.
Можете ли Вы, в самом деле, забыть, Государыня, что среди множества людей, ныне занимающихся литературой в Европе, самые постоянные и ревностные почитатели Ваши - французские философы; что Вы, равно тронутые их поклонением и проникнутые их правилами любви к людям и сострадаем к несчастью, приняли знаменитое сочинение одного из них за основание столь достойного Вас уложения, данного Вами Вашей империи; что не только философия и французская литература, но и самые искусства, в которых Франция наиболее отличается, поспешили показать Вам свою преданность и усердие; и что один из самых знаменитых художников наших, - в то же время и литератор и философ, - получил от самих подданных Ваших поручение воздвигнуть Вам возле Петра Великого бессмертный памятник и передать потомству столь для него драгоценный черты Героя и Героини России (Фальконе могло быть поручено в прибавлении к памятнику Петру I изготовление памятника Екатерине).
Удостойте, Государыня, довершить Ваши милости к этой признательной и чувствительной нации; удостойте, выслушав молящую философию, уронить к ней луч Вашей славы и заставить ее благословлять те успехи, которым она уже столько удивлялась; дозвольте человечеству, умоляющему Вас моими устами, прибавить к трофеям, которые украсят Вашу статую, черту самую достойную увенчать их.
Дозвольте, чтоб оно в целости начертало под Вашим августейшим именем, с такою же радостью как и нежностью, ту почтенную хвалу, какую знаменитейший из наших писателей и красноречивейший из Ваших панегиристов произнес в своей "Генриаде" (здесь Вольтер) величайшему и лучшему из наших королей (Генрих IV); эту хвалу Ваше Императорское Величество уже почти заслужили славою своего царствования: как отрадно и лестно было бы разделить ее до конца с этим достойным и великодушным государем,
Который несчастьем научился царствовать,
Долго преследуемый, умел побеждать и прощать.
С глубочайшим почтением, Государыня, Вашего Императорского Величества всепреданный и всепокорный слуга Д’Аламбер.
В Париже, 30 октября 1772 г.
Собственноручное черновое письмо Екатерины II Д’Аламберу о пленных французах, турках и поляках, находящихся в России
Господин Д’Аламбер, Я получила второе письмо, писанное вашей рукой, относительно французских пленных, содержащее слово в слово то же, что и первое. За сим последовало третье письмо, которое, как я полагаю, было ответом на мое (см. ниже).
В нем вы стараетесь склонить меня столько же основательностью рассуждений, сколько и силой вашего красноречия, приятностью и красотою вашего слога, чтоб я отпустила французских пленных, находящихся в моей империи.
Но, милостивый государь, позвольте мне выразить вам, как я удивлена, видя такое усердие содействовать освобождению от кажущейся неволи - зажигателей, старавшихся посеять смуты везде, где они ни являлись.
Я обещаю вам, только что мир будет заключен, сказать вашим соотечественникам слова, которые вы мне говорите: Идите, будьте свободны, возвратитесь во Францию и благодарите философию.
Я прибавлю: она научит вас, что нехорошо быть злым по влечению сердца. Тысячи пленных турок и поляков, жертв обмана со стороны тех, к кому вы питаете участие, должны будут жаловаться, что они забыты человеколюбием, тогда как столько средств употреблено для возвращения последних на родину, которая впрочем, не одобряет ни этих благородных людей, ни их прелестных поступков.
Спрашиваю вас, какая была бы справедливость отдать предпочтение виновникам зла и оставить в менее благоприятном положении тех, кто послужил им игралищем? Истинное человеколюбие в моих глазах более говорит за этих, чем за других.
Но будьте уверены, что я по просьбе вашей возвращу свободу и тем и другим в свое время. Я говорю: по вашей просьбе, потому что, ходатайствуя за причину, вы, по силе логики, вместе ходатайствовали и за последствия.
Тогда вам можно будет прибавить в надписи, о которой вы упоминаете, и имена турецких пленных к именам французских. Впрочем, я желаю, для блага философии, чтоб вам долго еще не понадобилось никакой эпитафии. Я живо чувствую, милостивый государь, все похвалы, которыми вы меня осыпаете. Прошу вас быть уверенным в продолжении известных вам чувств моих к вам и друзьям вашим.
Из последующего письма Д’Аламбера о пленных французах
Перевод:
Государыня, Философия, с благоговением сознающая чувства правосудия и благотворительности, которым Ваше Величество явили столько доказательств, должна бы вечно упрекать себя, если б она хоть одно мгновение могла думать, что предполагаемое дурное содержание пленных французов есть дело Вашей воли и Ваших приказаний.
Но известие, полученное нами об их плачевном состоянии, шло из такой высокой сферы и путем по видимому столь верным, что нам, может быть, простительно было сетовать несколько минут на несправедливость, в которой мы однако никак не могли обвинять Ваше Императорское Величество.
Так как и опыт и история доставляют нам печальную уверенность, что притеснения очень часто производились именем правосуднейшей власти и без ведома ее, то мы относили и несчастье наших соотечественников к числу тех прискорбных бедствий, о которых нередко самые бдительные и человеколюбивые государи по несчастию не имеют сведения.
Но мы надеемся, Государыня, что Ваше Императорское Величество благоволите поверить нам: мы не нуждались в свидетельстве столь почтенном, каково Ваше, чтобы выйти из заблуждения, которому мы почти не смели предаваться и из которого желали быть выведенными.
Мы исполним столько же энергически и открыто, сколько усердно н охотно, первую свою обязанность: гласно обличим эту новую ложь, заставим краснеть клевету, если она к этому способна или, лучше, если она достойна того, и принудим ее, по крайней мере, молчать, если нет надежды пристыдить ее.
Это торжественное искупление нашего несчастного к ней внимания доставит нам то дорогое для нас удовольствие, что мы разом сделаем справедливое дело, которым интересуется человеколюбие Вашего Императорского Величества более чем славою, и громко заявим Вам о той благодарности, о том почтении и удивлении, с какими взираем на Вас.
Но, Государыня, эта философия, взывающая к Вам о помощи, успокоенная теперь вашими щедротами на счет положения наших соотечественников, посмеет ли с трепетом надеяться на новую от Вас милость? Если она нынче поневоле злоупотребляет великодушием Вашего Императорского Величества, то это великодушие, смеем вымолвить, должно обвинять в том само себя.
Может быть также, Государыня (надобно ли бояться иметь слишком высокое мнение о такой душе, как Ваша?), может быть эта душа, столь достойная своей славы и своего сана, ищет, так сказать, только предлога, чтобы всецело обнаружиться в том обстоятельстве, которое снова повергает нас к подножию Вашего престола.
Пленные, за которых мы имели честь ходатайствовать пред Вашим величием и правосудием, похищены у их отечества и семьи; их очень небольшое число; пред Вашим Императорскими Величеством их защищает только голос нескольких мудрецов, таких же безвестных, таких же одиноких, таких же слабых, как и сами они, сделавшихся жертвами лжи и зависти, подобно тому, как и эти пленные являются жертвами судьбы.
Эта часть нашей нации, старающаяся поучать и образовывать себе подобных, этот класс людей, столь неизменно и столь справедливо преданный Вашему Императорскому Величеству и за высокие таланты, которым он в Вас удивляется, и за уважаемые добродетели Ваши, и за полученные от Вас щедроты, обвиняется в том, что он враг общества, законов и нравственности, обвиняется со стороны того жестокого и нелепого фанатизма, который нынче умерщвляет королей, не смея, как прежде, пытаться низлагать их.
Отвратительное суеверие, которое ожесточается с равной яростью и против успехов просвещения и против высокого покровительства, которым его счастливит русская героиня, было бы и смущено и унижено этими немногими словами Вашего Императорского Величества к французским пленным: Идите, будьте свободны, возвратитесь во Францию и благодарите философию.
Фокион, этот добродетельный афинянин, почитаемый и нежно любимый Александром (Македонский) в то самое время, когда он был преследуем согражданами, без труда исходатайствовал у великого царя свободу некоторым из тех, которые были пленниками в его владениях. Почему бы, Государыня, людям, угнетаемым в наши дни как Фокион, не надеяться, что монархиня, достойная подражать Александру, благоволит в пользу их возобновить этот поступок, столь умилительный в древней истории, столь почтенный в завоевателе Азии?
Почему науки и письмена, удостоенные стольких знаков уважения Вашим Императорским Величеством, не посмеют с доверием ожидать милости, столь лестной для них, столь достойной снискать навеки их нежную и почтительную благодарность и быть прославленной всеми умами в Европе, способными чувствовать и восхвалять великие деяния?
Государыня, я здесь только слабый орган их желаний, их чувствований и, смею прибавить, их надежд. Они полагали, что я в самом сердце Вашего Императорского Величества, в воспоминании, может быть сохраняемом Вами о милостях, которыми Вы удостоили меня осыпать, буду иметь счастье найти те средства к убеждению, каких не может мне доставить в настоящем деле слабое мое дарование.
Мое здоровье, слабеющее с каждым днем, конечно, не позволит мне, Государыня, долго наслаждаться столь дорогим для моего сердца зрелищем Ваших торжеств и Вашего царствования. Но какое было бы утешение для меня, если б я мог, умирая поручить моим друзьям начертать на моем надгробном камне эту краткую надпись, за которую они полюбят мою память:
"Во имя философии и человеколюбия, он испросил у бессмертной Екатерины свободу пленным французам".
С глубочайшим почтением, Государыня, Вашего Императорского Величества всенижайший и всепокорнейший слуга Д’Аламбер.
В Париже, 31-го декабря 1772 г.