Глава 2
– Обезвоживание? – спрашиваю Машу, войдя в палату, где в кювезе лежит найдёныш.
– Не похоже, – отвечает подруга. – Хорошее мочеотделение.
– Лихорадка? – продолжаю уточнять.
– Температура 36,9, – говорит Маша и просит медсестру проверить уровень гемоглобина.
– Последний был 145, – смотрю в карточку. – Анемии нет? У тебя нет анемии? – осматриваю малышку, которая, конечно же, ответить мне не может, а просто двигает ручками и ножками, плотно зажмурив глазки и издавая разные звуки. – На токсины кровь проверяли?
– Да, ничего нет, – сообщает доктор Званцева.
– Так, а может, ей просто надоели все эти чудеса?
– Сахар крови 8,2. Она была бледной, – докладывает медсестра.
– Слишком мало для разжижения, – отвечаю на это, снимая стетоскоп. – Может быть, гемолиз?
– Или кишечное кровотечение, – делает Маша ещё одно предположение. – Проверю стул на кровь, – она даёт медсестре указания, какие тесты следует дополнительно провести, чтобы уточнить диагноз.
– Хорошая мысль. Я бы не стала пересчитывать эритроциты. При переливании тахикардия уменьшится.
– У малышки анемия. Надо вливать кровь, это неправильно, – к нам подходит доктор Соболев.
Смотрю на него, приподняв брови. Вот уж не знала, что Дмитрий ещё и в педиатрии хорошо разбирается. Приятно удивляет, что и говорить. Уважаю врачей, которые видят шире и глубже своей специальности. По мне, плох тот доктор, который может ставить диагнозы исключительно в своей сфере. Ведь не этому нас учат в медицинских вузах.
Выхожу из палаты, ко мне приближается Данила Береговой.
– Элли, это правда?
– Правда что?
– Ты увольняешь доктора Лебедева?
– Он заслужил.
– Чем?
– Непристойным поведением. Неподчинением. Он вообще никого не уважает.
– Ну и что? Сделай выговор, – предлагает друг.
– Я устала от него.
– Нельзя его выгонять только за то, что он идёт не в ногу со всеми. Если дело в этом, надо уволить всех нас…
– Знаешь, я не собираюсь идти у тебя на поводу, – отвечаю Даниле жёстко.
– … И тебя в первую очередь, – вдруг добавляет он после того, как прекращаю его перебивать.
– Уволить меня? – поражаюсь. – За что же, интересно?
– За непристойное поведение. Не помнишь, как ты миловалась с доктором Куприяновым? Только никто тебя за руку не поймал, а если и видел ваши шуры-муры, уж прости за откровенность, то не сказал бы и слова, поскольку ты здесь начальство. За неподчинение? Пожалуйста! Вспомни, сколько раз ты нарушала приказы руководства клиники…
– Да я людей спасала! – снова перебиваю Данилу.
– Но ведь это же неподчинение, верно? А насчёт «никого не уважает»? Вспомни Вежновца. Пока он был главврачом, много раз ты ему демонстрировала своё презрение? Ну, вспомни?
Я молчу под градом обвинений, причём, как ни неприятно мне это признавать, совершенно справедливых. Ведь для некоторых людей из руководства клиники я из-за своего характера и в самом деле – белая ворона, кость в горле, гвоздь в пятой точке и тому подобное.
– С чего это ты так озаботился Лебедевым? Что-то не замечала между вами особой дружбы, – спрашиваю Данилу.
– Мы и не друзья. Но ты своим поведением, Элли, так разгонишь половину отделения. Да, Лебедев не ангел. И не самый лучший доктор на свете. Но вот так увольнять человека просто потому, что он с кем-то там пообжимался – это слишком.
После таких слов Никита уходит, оставляя меня в задумчивости. Не тот я человек, чтобы, приняв решение и услышав аргументы против него, упереться и перестать слышать доводы разума. Только додумать не успеваю: срочно зовут к малышке. Она лежит, двигает руками и ногами, плачет.
– Как у неё дела? – спрашиваю, входя.
– Гематокрит повысился. Надо ещё четыре кубика на килограмм, – отвечает Маша.
– Я возьму её.
– Что? Куда?
– По соседству, – беру каталку с кувезом и вывожу из палаты. Подруга смотрит на меня изумлённо.
– Элли, ей нужна эритромасса. Да зачем ты её везёшь?
Но я останавливаться не собираюсь. Подтягиваю каталку к другой, на которой лежит девушка. Молоденькая, лет 18 всего. Она поступила около получаса назад. Была сбита машиной. Во время осмотра выяснилось: недавно рожала, но малыша рядом не обнаружили. Состояние средней тяжести, нужна операция. Стали спрашивать, где ребёнок, Анна – так зовут пострадавшую – сразу заявила, что у неё его и не было никогда. Только простыми словами опытных-то врачей не обманешь. Все признаки указывают на роды.
– Анна, это ваш ребёнок, – показываю на малышку.
– У меня нет детей, – отвечает пострадавшая, отводя взгляд в сторону.
– Вы перевязали пуповину шнурком от ботинка, – продолжаю настаивать.
– Нет!
– Надо закончить трансфузию, – подсказывает Маша, стоя рядом.
– Вы оставили её возле храма, потому что там безопасно, – говорю девушке.
Она смотрит на малышку, в глазах появляются слёзы. Накапливаются огромными горошинами, затем стекают по щекам.
– Я не могу рожать детей, – произносит Анна.
– Но родили.
– Она здорова?
– Нет, но мы её лечим.
– Я не хотела причинить ей боль, – наконец прорывается из девушки признание. – Я думала: Бог её защитит.
– Он защитил. Есть люди, которые считают её чудом, – включается Маша в разговор.
– Что?
– Они чувствуют себя лучше рядом с ней, – слабо улыбается моя подруга, и на Анну это производит сильное впечатление. Девушка вдруг начинает по-другому смотреть на малышку. С восхищением, кажется.
– Можно её потрогать?
– Да, конечно, – придвигаю новорождённую ещё ближе к её непутёвой мамочке. Анна берёт малышку за крошечную ручонку, осторожно держит. Маленькая перестаёт плакать, только возит язычком по нижней губе, словно лопаточкой – выдвинет и уберёт обратно, а потом снова. Будто проверяет, не появилось ли поблизости молоко.
Во взгляде Анны появляется нежность, а у меня – робкая надежда, что всё будет хорошо.
Спустя некоторое время выхожу во двор, чтобы подышать свежим воздухом, и невольно слышу разговор Данилы с Лебедевым. Они стоят за углом, меня не видят.
– Ну как, Элли не передумала? – спрашивает Береговой коллегу.
– Нет, пока нет, – отвечает Валерий удручённым голосом.
– Передумает, – уверяет его Данила. – Она просто разозлилась на тебя.
– Она всегда на меня злится, – с горечью произносит Лебедев. – Это другой случай.
– Может, всё утрясётся?
Валерий молчит.
– Что собираешься делать? – интересуется Береговой.
– Это единственное, что я умею. Я буду врачом.
Возвращаюсь в отделение, и вскоре Лебедев находит меня, чтобы поговорить.
– Послушайте, Эллина Родионовна. Я знаю, что вы сердиты. Давайте трезво смотреть на вещи. Если вы хотите меня уволить, вам надо пройти две комиссии. Они будут разбирать моё дело. Вы добьётесь временного отстранения. И всё.
– У вас пять отметок за нарушение профессиональной этики, – отвечаю на это.
– Как у каждого…
– Ваше личное дело предмет постоянного интереса. Вы пропустили в этом полугодии две смены. Да, комиссии будут заседать и снова разбирать ваше дело, но скажу вам сейчас: вы никогда не будете работать в этом отделении. Понятно?
– Какие у вас проблемы?
– Вы, Лебедев!
– Почему? Да, иногда мне надо развлечься. Но я отличный врач! Сегодня я спас шесть человек!
– Хороший врач – это не только спасатель.
– Правда? Вот как? Я должен копировать вашу сияющую улыбку у постели больного?
Бросаю на Валерия хмурый взгляд. Ощущение, что он сейчас настолько горяч, потому способен наговорить ужасных вещей.
– Дело ведь не в моей работе, ведь так? – спрашивает Лебедев. – Вы просто меня невзлюбили!
– Да, вы правы, – поворачиваюсь к нему, чтобы сказать это прямо в лицо. – Я вас не люблю. Вы не уважаете меня, своих коллег, эту клинику и вообще ничего. У вас нахрапистый подход к медицине. Но к этому нужно мастерство, а вы делаете ошибки. От ваших ошибок плохо пациентам.
– Меня нельзя увольнять. Мне надо кормить ребёнка, – выкладывает Лебедев новый аргумент.
– С каких это пор? – прищуриваюсь, глядя ему в глаза. – Вы не говорили, что вы отец.
– А вы спрашивали? Вы ничего обо мне не знаете.
– Вы уволены.
– Вы холодная, бессердечная дрянь.
– Вызовите охрану, – требую, обращаясь к администратору.
– Вы не любите меня, и вас никто здесь не любит.
– Вон!
– Знаете, почему вам так важно это отделение? Знаете? Потому что это единственное, что у вас есть! Садистка!
Ну вот, выговорился. После такого уж точно оставлять его на работе нет смысла. Лебедев разворачивается и, считая, будто последнее слово осталось за ним, уходит. Что ж, придётся поискать кого-то на освободившееся место. Когда Валерий, конечно, окончательно с нами расстанется. Только сдаётся мне, про комиссии он недаром упоминал. Будет пытаться оспорить моё решение. Вот и посмотрим, у кого лучше получится.
Вскоре прибывает «Скорая». Глядя на её номер, понимаю: вот и началось. Доктор и фельдшер раскрывают двери, вытягивают каталку, и стоит той дёрнуться, когда выдвигаются колёса, раздаётся знакомый хрипловатый старческий голос:
– Аккуратнее, господа извозчики! Не дрова везёте, а Народную артистку СССР!
Сразу улыбаюсь, но тут же делаю сосредоточенное и даже озабоченное лицо. Спешу туда, спрашиваю коллег, кого привезли и что случилось. Мне докладывают: женщина, 95 лет, аритмия, давление 110 на 70, пульс 95, отмечены экстрасистолы. Провожаю её в пятую смотровую палату, вызывая туда по дороге Машу. Остальным, даже Даниле, доверить такое важное дело не могу. Тем более мы с подругой заранее всё обсудили.
Оказываемся в палате, к нам присоединяется ещё одно доверенное лицо – Катя Скворцова. Она тоже в курсе происходящего. Обследуем пациентку, которая коротко отвечает на наши вопросы. Тоже так договорились. Но стоит спросить, чем она болеет, как Изабелла Арнольдовна не выдерживает:
– Милочка! Да если я стану вам перечислять всё, чем порадовал мой организм за столько лет, все его болячки и причуды, вы замучаетесь, – она произносит другое слово, простонародное и непечатное, – слушать! Легче спросить, чем я не болела. Вот спида и венерических у меня точно нет! Я свою… – женский орган, – не на помойке нашла!
Мы втроём краснеем и стараемся не фыркать от смеха (видеокамера всё пишет), слыша подобные заявления, но продолжаем работать.
– Девочки, а знаете, какая самая приятная болезнь? – вдруг спрашивает Копельсон-Дворжецкая.
– Какая же? – интересуется Маша.
– Чесотка. Почешешь, и на душе сразу так приятно становится, – улыбается Изабелла Арнольдовна. – Помню, после войны еду из эвакуации. Подали теплушку, и пока тащились из-за Урала, стали все чесаться и обсуждать, друг другу показывать.
– Зачем? – удивляется Катя.
– Да чем же ещё заниматься-то? Газет нет, радио нет, телевизоров тогда не придумали ещё, а уж про эти ваши игрушки электронные тем более ни слуху, ни духу. Вот и нашли забаву. И только наша воспиталка молчит, хмурая такая, не показывает ничего. Мы к ней: «Марь Иванна, а у вас где чешется?» Она брови свела на переносице, губы поджала. Ну, а мы же дети, нам любопытно. Как так? Мы обсуждаем, а она сидит. Непорядок! Стали донимать, и она как заорёт: «Геморрой у меня! Он чешется! Показать?!»
Наша бригада сжимает челюсти, чтобы не заржать на всё отделение. Довольная эффектом, Копельсон-Дворжецкая замолкает. Её задача в этот момент – сделать вид, что она здесь ни с кем лично не знакома. Да, бывала раньше, но никаких дружеских контактов, иначе задуманный спектакль может рухнуть. Правда, Изабелла Арнольдовна уже едва сама всё чуть не испортила, когда заявила, кого везёт бригада «Скорой». Потому наклоняюсь к ней и напоминаю: никаких слов про её регалии и звания! Она – обычная старушка со своими болячками, а не знаменитость.
Народная артистка согласно кивает. Но молчит лишь до тех пор, пока не перевозим её в палату. Ту самую, которую однажды ещё Вежновец приказал обозначить как VIP.
– Элли, простите старуху.
– За что? – изумляюсь.
– Я всё рассказала Лизке.
Выдыхаю облегчённо.
– Ну что вы, в самом деле, – улыбаюсь Народной артистке. – Всё в порядке. Она же ваш самый близкий человек. Конечно, ей положено знать…
– Да я не потому, – нетерпеливо машет рукой Изабелла Арнольдовна, прерывая. – Эта ж дура, если б я её не предупредила, завтра же оказалась бы тут с сумками, полными жрачки! Натащила бы всякого, и что с этим делать? Раздавать по палатам?
– Согласна.
– Значит, я всё сделала правильно. Да, и вот ещё что хотела сказать, – глаза Копельсон-Дворжецкой становятся стальными. Это уже не взгляд доброй бабушки – так смотрят люди расчётливые и хладнокровные, задумавшие некоторый шаг, о котором жалеть не станут. Даже зная, что другим он может сильно не понравиться, а может даже напугать их. – Насчёт той девки, Майи, не волнуйтесь. Она ничего тебе, девочка, больше не сделает.
– Но как…
– Как я узнала? – усмехается Народная артистка СССР. – Ты забыла, кто тебя с Костиком познакомил?
– С каким Костиком?
Снова хриплый смешок.
– Ну, для тебя он товарищ генерал-полковник, для меня – Костик.
До меня наконец доходит. Киваю.
– Так вот, он меня держит в курсе твоих дел, Элли.
Хочу было спросить Изабеллу Арнольдовну, зачем она так пристально наблюдает за мной, но ловлю себя на мысли, что это будет глупо. За время знакомства наши судьбы тесно переплелись. Эта пожилая женщина стала для меня родным человеком – да порой и родные столько не сделают! – и потому хочет быть в курсе всего, что у меня происходит в жизни.
– Вы про Никиту тоже знаете?
– В самых общих чертах, – улыбается моя пациентка. – Только одного понять не могу.
– Чего же?
– На кой чёрт он тебе сдался, этот балбес?
Вопрос вроде бы серьёзный, а я опять улыбаюсь. Но сдерживаю себя.
– Поверьте, сама не знаю, – отвечаю наконец. – Хотя… ну, он же отец моей дочки.
– И чего? Подумаешь, участие принял, брызнул разочек, – говорит Изабелла Арнольдовна, и я ощущаю, как щёки краснеют.
– Ну а что, я не права?
– Да, только…
– Ладно, ладно, не тушуйся. Ты же меня знаешь, я за словом в карман не полезу. Ладно, ступай. У тебя ещё дела. А насчёт Майи я серьёзно поговорила с Мартыном. Объяснила этому… кхм! – она прочищает горло, чтобы крепко не выразиться. – Чтобы ошибок не делал больше.
– Можно спросить? – решаюсь вдруг.
– Валяй.
– Вот если он вас не послушает, то… что вы ему сделаете?
– Пристрелю, как зверя, – хмыкает Изабелла Арнольдовна.
Смотрю на неё большими глазами.
– Да шучу! – машет она на меня рукой. – Иди уже, с Богом!
Благодарю её за разговор, нахожу Катю Скворцову и прошу установить над пациенткой VIP-палаты особый контроль. Старшая медсестра кивает молча и подмигивает. Так принято у нас, у заговорщиков.