С темноокой подвижной Маликой, похожей на суховатое деревце, Нина познакомилась на базаре у моря. Малика как раз выкладывала на прилавок абрикосы и позвала её в той манере, которая присуща всем южным торговцам:
— Обра! Ты чего мимо идёшь? Смотри, какие абрикосы, как щёчки младенца румяные! Пожалуй сюда — покупай, солнце моё, детям купи, себе купи...
Слова Малики набегали, как волны, захлёстывали. Нина не заметила, как женщина уже набрала ей целый пакет и протянула, стирая рукой пот с загорелого лица.
— Да что вы, много! Я одна приехала.
— А чего одна? Где супруг твой, где дочки-сыночки?
Малика послушно ссыпала половину пакета обратно в ящик, снова протянула его, одёрнув тёмно-фиолетовое платье, закинула внутрь ещё пару некрупных персиков...
Так они и разговорились.
Нина рассказала, что в Пицунде была двадцать лет назад — встретила здесь своего мужа, и потом они уже вместе отправились на Урал, вечно замёрзший и укутанный в снежную шубу.
— Дети выросли — дома остались, муж работает, а я вот захотела снова на юг съездить, вспомнить, как всё было в юности.
Нина поправила соломенную шляпку, которую чуть не сдул ветер. Её кожа начинала краснеть — Нина обгорала очень легко, даже на нежарком ещё, не раскалённом солнце. На неё посмотришь и сразу поймёшь, что с севера, а на Малику посмотришь и сразу поймёшь, что она с юга.
— Вот, хожу теперь на море одна — муж только звонит каждый вечер...
— Ау, саго, любовь какая! С первого взгляда — как в кино! — восхитилась Малика, чуть щурясь. — Хорошая ты женщина, сразу видно — вот тебе мушмула ещё, пробуй, последний урожай в этом году... Хорошо, что муж золотой попался, не надо тебе с абрикосами на рынке стоять! Но я не жалуюсь, — так, лицо у тебя доброе, хочется сразу о себе рассказать.
Потом Малика и рассказала — каждое утро по чуть-чуть Нина узнавала её историю. Шла на море, а сама высматривала, приехала ли на базар абхазка, видны ли её шустрые руки, выкладывающие товар на прилавок, её чёрные волосы до плеч и длинные серьги с зелёными камушками, будто доставшиеся ей от бабушки.
Абрикосы Нина каждое утро ела — и каждое утро они становились для неё дешевле.
Малика жила, как и многие: кормилась тем, что на участке росло, на судьбу не роптала, смеялась зычно. Сын взрослый помогал ей ухаживать за садом, дочь — за домом, а муж вроде уже и не требовался. Хотя говорила она об этом с тоской, с той скрытой слезой, что в одном только голосе обычно слышится.
— Жили хорошо, Нинуля, хорошо жили... Что случилось? Увела какая-то стерва! Проснулись с малышами однажды, а мужик исчез, как и не было мужика. Всё в свой кожаный чемоданчик сложил — и абапс!
Нина слушала истории Малики каждое утро, прислонившись плечом к горячей стене возле прилавка или сидя рядышком на шатком тёмно-коричневом стуле.
— Вот такого цвета и был чемоданчик.
— И у моего мужа такой чемоданчик был, — робко улыбнулась Нина, поглаживая резную спинку. — Модно было у вас, наверное?
— Модно-модно, Нинуля, и уходить из семьи — тоже.
Нина многое об абхазах узнала в те дни, да и сама вспомнила, глядя на море, ярко блестевшее неподалёку, как Гызмала в первый раз встретила.
— Шёл весь в белом, красивый, и я была красивая — в белом...
— Ты и сейчас красивая, солнце! Глаза, как у коровы моей: большие и добрые!
Малика захохотала, хлопая Нину по рукам своими суховатыми натруженными ладошками.
— Ты не обижайся — правду говорю. Коровы — добрые...
— Знаю, Малика.
— Так дальше-то что? Как любовь случилась?
Нина с удовольствием погрузилась в воспоминания, слегка повернув голову к бору. Казалось, всё было только вчера, даже запах тот же — водорослей, фруктов и сосен.
— Не помню, кто первый заговорил, но так легко разговор потёк — прямо как у нас с тобой...
С Гызмалом они гуляли по сосновой роще возле пляжа, и рыжие, сожжённые солнцем иголки хрустели под их ногами — совсем незнакомо, не так, как хрустит уральский снег. Белокурая и светлокожая Нина была словно вырезана из бумаги, а Гызмал — вытесан из грецкого ореха, и всё же у них оказалось много общего. Обо всём могли они говорить — и молчать тоже.
— Ах, красиво! Душа поёт, пока слушаю! — всплеснула руками Малика. — А потом?
— Да и потом также: всю жизнь душа в душу, детей вырастили, дом построили.
— Повезло, подруга, завидую я такой любви — мне вот не выпало счастье...
Разговоры с Маликой по утрам вошли в привычку. Все десять дней отпуска Нина трещала с ней о жизни, как девчонка, да и видно было, что абхазке тоже стали важны эти разговоры.
— Да падут твои беды на мою голову! — приветствовала она её вскоре, как родную, и денег за абрикосы уже не брала.
Сложно в зрелом возрасте подруг заводить, а тут всё самом собой получилось, как с Гызмалом двадцать лет назад. И когда Нина сказала, что скоро уезжает, Малика долго не думала — позвала её на ужин.
— Мамолыгу приготовлю, хачапури, ачапу с колючкой — ты такую ачапу не ела! Покажу тебе сад свой, корову, с детьми познакомлю...
Нина с радостью согласилась — ей хотелось на хозяйство посмотреть, посидеть на тенистой веранде, попивая густое абхазское вино, отведать то, чем радушная Малика угостит.
На том и сговорились.
***
— Хулыбзиа, — поздоровалась Нина с дочкой Малики, очень похожей на неё, тоненькой и звонкой.
— Абапс! Ты уже по-абхазски можешь, солнце моё? – улыбнулась Малика и повела её сразу в сад — сквозь густые заросли лавровишни, тенистую рощу фундука, виноградники, где пахло вином: от жары гроздья бродили прямо на ветках.
— Сандро, сыночек мой, в Сухуми уехал, а у нас рук не хватает. Но ничего — всё равно для себя ягода, не для продажи. Смотри, Нинуля, хороша?
Малика сорвала крупную тяжёлую гроздь.
— Цоликоури сорт поздний, Изабелла тоже есть — из неё вино будем пить прошлогоднее, а спелые только дамские пальчики — видишь, ягоды лопаются, пчёлы вьются?..
Нина гуляла по саду под томным солнцем, как во сне: казалось, она здесь уже была когда-то, и знакомы ей были яркие спелые фрукты, жужжание насекомых, лёгкий тёплый ветерок, несущий запах сосен и моря. Нина иногда снимала шляпу и обмахивалась ей, а Малика продолжала болтать о саде, жестикулируя, блестя глазами, то и дело утягивая её в тень небольшого орешника, где было прохладно, как в колодце. Иногда Нина оглядывалась на старенький домик с деревянными узорами, выкрашенными белой краской, и становилось ей вдруг беспокойно — словно кто-то должен был выйти на веранду, но всё прятался от них с Маликой и не выходил.
— Хорошо у тебя, — признала Нина. – У нас, конечно, не так на севере.
Тут и дочка подошла — пригласила к столу. Нина позволила Малике взять её под локоть, и они пошли обратно по саду той же узкой тропинкой, только теперь абхазка тихо запела на своём языке:
Спи! Тебя качают волны.
Море Чёрное во мгле.
Стонет парус ветром полный...
Ты на вражьем корабле.
Дочка, улыбаясь, подхватила, и они плыли по уставшему от жары саду, пока не показался стол, уставленный угощениями.
— Что это за песня?
— Колыбельная, Нинуля. Бабушка мне пела, я — детям своим. Дом этот тоже от бабушки остался. Власти говорят, беречь надо: видишь, какой резной? Таких здесь очень мало.
— Мне он знаком как будто... — не сдержалась Нина, снова осматривая дом, похожий на шкатулку. — Может, я его на открытке видела?
— Какая открытка, что ты! Кому наш дом, кроме нас, нужен?.. Гунала, неси вино из погреба — пить будем, веселиться будем!
Оказалось, не так часто к Малике гости захаживали — подруги её многие в Россию переехали с мужьями, а с соседями близкой дружбы не сложилось: так, приятельство!
— Поэтому я так рада была тебя встретить, да ты сейчас тоже уедешь. Эх! Ну ничего: дети — друзья мои... Давай за мужа твоего золотого выпьем: пускай каждой женщине так везёт, как тебе повезло! И пускай такие мужики, как мой, никому не попадаются — сгинут они пускай, никому не нужные!
Звякнули бокалы из советского хрусталя. Нина попробовала вино — такое же, как она помнила с юности, терпко-сладкое. Всё ниже за горы опускалось солнце, затеняя сад, а из Малики делая красивую золотую статую с благородными морщинками возле губ и глаз. На столе аппетитно дымилось хачапури с желтком, сильно поджаренное мясо, жёлтый кругляш мамалыги. Время летело, как бы не хотелось его остановить, и вот уж застрекотали сверчки, а светлячки зажглись и поплыли над столом в уютном полумраке. Земля вздохнула с облегчением — стала спадать жара.
Одно омрачало этот вечер — всё то же смутное беспокойство, которое Нина испытывала, оборачиваясь на дом. Она никак не могла понять, откуда эта тревога, похожая на толчки малыша в животе. Утробная какая-то, необъяснимая тревога...
— Пора мне, Малика. Уезжаю в ночь.
— Погоди, слышу — Сандро мой едет. Он тебя в отель довезёт, солнце моё. Зачем такси?..
Действительно, вдалеке послышался рёв машины. Она забиралась на пригорок, как немолодое животное, и вот, наконец, с громким чихом затихла.
— Сейчас познакомлю вас. Золотой у меня сын вырос — прямо как муж твой будет, это я тебе клянусь! Пошли к дому — он через переднюю на веранду выйдет, тут мы его и поймаем.
И они пошли, немного пьяные, и Малика держала Нину под локоть, и про Сандро своего рассказывала уже в третий раз: гордилась им очень, как и любая мать своим сыном. А у Нины ноги подкашивались, но не от вина, а от предчувствия какого-то горького. Вскидывала она взгляд на дом, и сердце колотилось у горла. Даже подташнивать начало.
— Сандро, не раздевайся! Отвези подругу мою в город, — всё равно из Сухуми ехал, чего тебе стоит, а?
И вот — на веранду вышел Сандро. Загорелый, весь в белом, словно из грецкого ореха вытесанный. На перила резные облокотился и улыбнулся широко, знакомо:
— Хулыбзиа! Конечно, отвезу.
«Добрый вечер» — точно, Газмал это и сказал в их первую встречу, именно так он разговор начал. Именно с таким лицом.
Как два спелых граната похожи были Сандро и Газмал. Вспомнила Нина, что видела этот дом на фотографии, которую муж вытащил из своего тёмно-коричневого чемоданчика...
— Что ты, Нинуля, плохо тебе? Зря вино пили в жару такую — ты посиди, посиди... Гунала, воды! Ты не бойся, давай колыбельную допою:
Шиши нани, шиши нани,
Спи, малютка. Ты в изгнании...
Наш очаг давно остыл,
Ты во власти чёрных сил.
— Не надо, — отмахнулась от стакана воды Нина, сидя на ступенях дома, и её чуть загорелая кожа побелела. — Малика, слушай... столько ты про мужа рассказывала, а я даже имени его не знаю.
— Как — не знаешь? Не сказала я? — удивилась абхазка. — А может, и к лучшему — ну его, много чести...
— А всё же?
— Газмалом звали. Провалиться ему и стерве его на месте! Ты не думай, я женщина добрая, только заслужили они дурную жизнь. Знаешь, как больно было? Знаешь, как тяжело было? Это хорошие люди должны, как ты, жить — а плохие пусть прокляты будут, я так считаю! Правильно говорю, Сандро?
Юноша уже спустился в сад, обмахивая Нину мельхиоровым подносом, на котором Гунала стакан воды принесла. Глаза его были похожи на маслины, чёрные, ласковые, прямо как у Газмала, и волосы кудрявые немного, и руки эти... Семья смотрела сверху-вниз на северянку, на чужестранку, но дружелюбно и с теплотой, а у Нины мурашки по спине бегали.
— Красивый всё-таки у вас дом, — только и смогла сказать она, с трудом поднимаясь. — Ехать надо. Получше мне.
Малика помогла Нине сесть в машину, с собой дала корзину, полную фруктов, вина и остатков со стола. Где-то вдалеке послышалось протяжное «му-у» — корова не могла заснуть, моргая своими большими добрыми глазами в темноту.
Нина тоже моргнула, когда Малика горячо, со слезами поцеловала её в щёку.
— Ты если приедешь — ко мне заходи. Я звонить буду и писать почаще!
— Спасибо...
— Ора, Сандро! Довези в лучшем виде! Всё, пошла я, а то рыдать буду — с такой жизнью нервы...
Малика не договорила — всхлипнула и отвернулась, потом взялась за калитку и принялась махать вслед. Громко взревел мотор, Нина в последний момент опомнилась и быстро опустила окно.
— Малика!
— Что, солнце моё?
— Я уверена, всё у них плохо было. Они ни минуты счастливо не жили — расплатились за то, что сделали!
Малика утёрла слёзы и рассмеялась, серьги её затряслись в чёрных, как ночь, волосах. Сандро резко вдавил педаль газа, и из-под колёс вылетело облако пыли, тут же скрыв Малику из виду — это был последний раз, когда они с Ниной виделись.
«Стерву» повезли вниз по склону навстречу к морю, которое теперь больше походило на тёмное дно колодца. Ехали молча, трясло из стороны в сторону, но это не занимало Нину.
Она думала только об одном — как хорошо, что Малика ничего не узнала.
И как хорошо, что она не поняла, что её плохой муж — чей-то золотой.
***
Блеснули в полумраке глаза Сандро, как кинжалы: он подозрительно посмотрел на Нину в зеркало заднего вида.
— Моего отца Газмалом звали. А отца ваших детей как зовут?..
