Рассказ Александра Алексеевича Корсунова
С 1834 по 1837 год я учился в таганрогской гимназии и жил в пансионе директора ее, Андрея Кондратьевича Бабичева. Во всё это время я вёл дневник. Дневник свой я посылал в деревню к родителям моим каждую неделю. Отец мой, Алексей Антипович Корсунов на полях дневника делал заметки, а иногда писал и целые страницы. Это один из записанных им рассказов.
"У Азовского губернатора, генерала Черткова, вдовца, была единственная дочь, девица, прекрасная собою. Полюбила она одного из адъютантов своего отца, молодого человека, красавца-майора, и сама ему очень понравилась.
Майор, премьер или секунд, не знаю, был человек прекрасных правил, образованный, знатной фамилии, но небогатый. Это ли, другое ли что было причиною, но когда он формально посватался у генерала к его дочери, генерал, человек чрезвычайно богатый, отказал ему наотрез.
Может быть, он хотел его только испытать. Поводом к такому заключению может служить то, что он не отказал от места и дома майору, а оставил его при себе. Молодые люди приняли близко к сердцу свое горе, но не обескуражились. Так как они были оба души благородной и твердых правил, то и в голову им не могло прийти бежать и тайно обвенчаться, как это теперь зачастую делается.
Они любили взаимно друг друга любовью чистою, как говорят писатели, платоническою, и не могли жить друг без друга. Они надеялись, что генерал, наконец, сжалится над ними: он был настоящий вельможа, как по роду, так и по великодушию, а снисхождение и любовь суть непременные принадлежности каждой высокой души.
Надеялись они, да и позволили себе некоторую вольность, доведшую их обоих до несчастия.
Они довольно часто, по вечерам, оставались наедине, разумеется, тайно от отца, у неё в комнатах, в верхнем этаже дома, и именно в спальной её комнате. Об этом, и то, лишь по необходимости, знала изо всего дома одна горничная. Все шло благополучно; но вот кто-то из прислуги донес генералу об этих ночных свиданиях.
Решился генерал поймать преступников, или, лучше сказать, удостовериться в справедливости извета. В один вечер сказал он дочери, что "едет к кому-то по делу и что возвратится поздно, чтоб она его не ждала к ужину", и уехал.
Не упустили воспользоваться случаем наши молодые люди: сошлись в обычном месте. Сидят себе, читают, разговаривают, изъясняются во взаимных чувствах, может, уже в миллионный раз, надеются на лучшее. А горе ждет из-за угла!
Вдруг, как сумасшедшая, вбегает девушка: - Генерал идет!
Думать долго не было времени. В спальной стоял большой сундук с бельем. Крышка открыта. Майор влез в сундук. Крышка заперта на ключ.
Только что кончилась эта процедура, входит генерал.
- А я, дочка, к тебе. Решено дело рано; вот и задумал сделать тебе сюрприз: потихоньку пробрался прямо к тебе в светелку. Рада гостю?
- Очень благодарна, папенька, за внимание! - поцеловала у него руку и пригласила его присесть.
Генерал сел на тот самый сундук, где был спрятан майор. А так как генерал был немного сконфужен тем, что мог поверить столь гнусной клевете о своей дочери; то, желая загладить сколько-нибудь и чем-нибудь свой нравственный проступок перед нею, оставался у нее довольно долго, может быть даже целый час. Простился, наконец, и ушел.
К сундуку. Майор умер - задохнулся.
Барышня в слезы, в обморок. Горничная не потерялась: и барышню привела в чувство, и доказала ей, что надо поскорее прятать концы в воду. Барышня согласилась на всё. Тотчас сбегала горничная за кучером, крепостным генерала.
Кучер, здоровенный мужчина, явился. Ему сказали, что "надобно вынести труп и сделать с ним что следует: спрятать куда, что ли". Пошел кучер с майорским телом и, в самом деле спрятал концы в воду, то есть бросил его в реку.
Кучеру насыпали серебром полную шляпу, а не шапку, потому что дело делалось летом, а не зимою, и взяли с него клятву перед иконою, что он всё это сохранит в глубокой тайне.
На другой день полиция нашла на берегу Днепра труп. Наружных знаков насилия не оказалось. Тело было предано земле не на общем кладбище, а, по-тогдашнему, на распутье, как тело самоубийцы. Многие знали об отказе майору, и все догадывались, что бедняк отверженный наложил на себя руки.
Прошло много времени, год или два. Генерал задумывается: дочь его с каждыми днем хиреет больше и больше. Горничная девушка молчит. Кучер начал пить, часто приходить к барышне за деньгами и обращаться с нею, особенно под пьяную руку, не совсем почтительно.
Один раз, зимою, сидит хмельной кучер в кабаке, сидит на почетном месте и угощает большую компанию. Когда все уже деньги у него вышли, он посылает кабацкого мальчика в господский дом: вызови, дескать, девушку, положим Дуняшу, и скажи ей, чтобы мне прислала сейчас столько-то рублей денег.
Это, впрочем, делывалось и прежде; все "кабацкие завсегдатаи" думали, что он в связи с Дуняшей, которая каждый раз присылала ему требуемое серебром или бумажками. На этот раз вышло иначе: принес мальчишка деньги золотом, а золота у горничных не полагалось.
Собеседники удивились. Угощение возобновилось. Кучер расходился: начал похваляться.
- Да что мне деньги! Мне деньги нипочем! Я и не то еще могу сделать, коли захочу!
- А что же ты еще можешь сделать?
- А вот что! Эй ты, кабацкая затычка! - обратился он к тому же мальчику. - Ступай к ним, да скажи Дуняше, чтоб она вызвала к тебе барышню; а барышне скажи, что, мол, кучер просит вас пожаловать в такой-то кабак: оченно мол нужно.
Все ужаснулись; да и было отчего. Как? Осмелиться звать в кабак благородную барышню, да еще какую! Самую первую барышню не только в городе, но и в целой губернии.
- Что ты, брат, с ума спятил? - закричал на него сиделец (кабатчик), который даже испугался последствий такой радикальной выходки. Дело было в последнюю половину царствования Екатерины Великой.
- Не твое дело! - огрызнулся кучер. - Делай, что велят, - крикнул он на мальчишку.
Делать нечего: побежал.
Все были уверены, что за кучером придут, возьмут его, раба Божьего, и учинят с ним законное распоряжение, то есть: вздуют на все на четыре стороны. Прошло с полчаса времени; мальчика нет. В кабаке начинают посмеиваться, подтрунивать над кучером. Кучер хладнокровен, суров и самоуверен.
Отворяется дверь. Вбегает мальчик и не закрывает двери: входит барышня, а вслед за нею Дуняша. Поклонилась барышня приветливо по-русски всей честной компании, потом подошла к кучеру и спрашивает его:
- Что тебе угодно такой-то такой-то-вич? - величает по имени и отчеству.
- А вот что, барышня! Много благодарны вашей ласке, что призрели раба своего: попотчуйте, сударыня, ваше превосходительство, из своих боярских ручушек!
Барышня велит Дуняше взять водки у сидельца и начинает собственноручно поить честную компанию - всех: и гостей, и хозяев; только, на всякий случай, приказала запереть изнутри наружную дверь в кабаке, чтобы лишние люди не мешали.
Пили, пили и перепились до бесчувствия, до положения риз: все свалились с ног, как снопы, все уснули мертвым сном. Тогда барышня с горничной начинают действовать: они захватили с собою из дому тряпья с разными горючими материялами; разместили эти материялы по приличным местам; кстати, на кабаке была тростниковая, чуть ли даже не соломенная крыша.
Дуняша поджигает, а барышня схватила грудного ребенка сидельца из колыбельки и вынесла его из кабака. Когда они выбежали вон, кабак охватило пламя: все, пировавшие в нем, сгорели, с кучером включительно. Честь девицы Чертковой была спасена.
Полиция, по тщательном исследованию этого происшествия нашла, что кабак сгорел от неизвестной причины. При осмотре места найдено столько-то обгоревших трупов. Резолюция известна: "Предать воле Божией, пока дело само собою разъяснится".
Таким образом, там концы спрятаны в воду, а здесь в огонь.
Прошёл еще год, другой. Барышня вянет и сохнет не по дням, по часам. Приехала Государыня в Екатеринослав. Барышня, с расстроенным здоровьем, лишившаяся счастья жизни и спокойствия совести, решилась исповедать тяжкий грех свой Государыне, обласкавшей ее.
Великая выслушала преступницу и простила ее, как раскаявшуюся нарушительницу закона, потому больше, говорили, что она спасла жизнь сидедьцеву ребенку, которого, как подкидыша, воспитывала; но повелела ей вступить в монастырь и молитвой искупить тяжкий грех свой.
А Дуняшу простила, безусловно: она, раба, должна была беспрекословно исполнять волю госпожи своей, и не обязана была доносить на нее. Да и кому бы донесла она? Дуняша, однако ж, не покинула своей барышни и пошла с нею в тот же монастырь.
Каково-то было отцу узнать обо всем этом!?".
Так оканчивается рассказ моего отца.
