Нельзя просто взять и закончить разговор о "Собачьем сердце" Булгакова (начатый здесь и здесь). Тем более, что есть гораздо более интересная тема, чем выяснять, кто плохой, а кто хороший.
В восприятии этой повести обычно на первый план по понятным причинам выходит убийственная сатира на советский строй и на идею о новом человеке, популярную в коммунистической среде в 1920-е годы ("Собачье сердце" написано в 1925-м). В фильме Бортко есть даже эпизод, где агитатор на митинге под окнами профессорской квартиры прямым текстом связывает опыты Преображенского с этой революционной идеей:
"Быть может, на долгие века запомнит человечество это наследие, доставшееся науке от эпохи военного коммунизма. Пусть из этих, живущих отдельной жизнью желёз будут созданы особые рабочие станки, специальные фабрики по исправлению и омоложению живых людей!"
Впрочем, и без пояснений агитатора объект сатиры и отношение автора к такому новому миру и новому человеку были очевидны любому, кто знакомился с рукописью повести, и всем (а прежде всего самому автору) было понятно, что она не может быть напечатана.
Идея нового человека и в целом переустройства общества не была изобретением большевиков. Истоки её, вероятно, следует искать у мыслителей эпохи Просвещения. Литературным же образом, воплотившим дух Просвещения, одержимость научным познанием и прогрессом, стал Фауст. Может быть, это произошло даже вопреки самой трагедии Гёте, потому что с ней всё сложнее, и гётевский Фауст к моменту своей сделки с Мефистофелем уже глубоко разочарован в науке. Сам Гёте не был таким уж приверженцем культа Разума, оптимистом-рационалистом, его "Фауст" писался уже после французской революции и скорее подводил итоги эпохе. Но в культуре фаустианство осталось синонимом именно такого деятельного, неудержимого познания и преобразования мира, сугубо материалистического и внедуховного, синонимом человеческого вызова природе и Богу. Во многом это случилось, наверное, благодаря Шпенглеру и его "Закату Европы", в котором западноевропейская культура получила ярлык фаустовской. Да и само слово "фаустовский" приобрело со временем негативный оттенок.
Мотив "игры в бога", возникший в литературе раньше фаустовского, может сопутствовать ему, но это вовсе не обязательно. В "Буре" Шекспира, "Волхве" Фаулза или "Обыкновенном чуде" Шварца "игра в бога" есть, но без фаустианства. Зато там, где есть Фауст, почти наверняка будет и "игра в бога".
И вот тут важный момент: Булгаков включает и фаустовский мотив, и мотив "игры в бога" в свою повесть, и вместо лобовой сатирико-политической метафоры мы получаем нечто гораздо более интересное. Есть страсть коммунистической идеи и есть фаустианская страсть учёного, а на их скрещении возникает Шариков как комический, нелепый и одновременно с этим страшный плод обеих страстей, обоих пафосов, результат попыток вмешаться в природу, подчинить её, сравняться с Богом в акте творения.
Для Булгакова "Фауст" вообще имеет особое значение, с ним впрямую будет связан роман "Мастер и Маргарита".
А в "Собачьем сердце" Фауст упоминается дважды. Первое упоминание - восторженная запись Борменталя в истории болезни пса Шарика:
"Новая область открывается в науке: без всякой реторты Фауста создан гомункул! Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу! Профессор Преображенский, вы - творец!! (Клякса.)"
Второй раз сравнение с Фаустом используется в эпизоде, который в некотором роде пародирует экзистенциальный кризис, постигший героя Гёте. Профессор долго разглядывает банку с гипофизом Шарика, размышляя, что же делать с неудачным результатом эксперимента:
"Он долго палил вторую сигару, совершенно изжевал её конец и, в полном одиночестве, зелено-окрашенный, как седой Фауст, воскликнул наконец:
- Ей-богу, я, кажется, решусь!"
Есть в повести и сравнения с богом, иронически сниженные. Так Шарик, ещё будучи псом, называет профессора "божеством" ("во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества", "вечерами... если в Большом театре не было "Аиды"... божество помещалось в кресле").
Примечательно завершение повести:
"В отдалении глухо позвякивали склянки. Тяпнутый убирал в шкафах смотровой. Седой же волшебник сидел и напевал:
- «К берегам священным Нила...»
Пёс видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги. Упорный человек настойчиво всё чего-то добивался в них, резал, рассматривал, щурился и пел:
- «К берегам священным Нила...»"
Всё та же фаустовская тема. Только здесь она замкнулась, всё вернулось на круги своя. Эту же арию напевал профессор перед операцией по пересадке Шарику человеческого гипофиза. После испытанных потрясений, когда было не до песен, седой волшебник, седой Фауст снова пришёл в себя и продолжает играть в бога.
Но "Фауст" - это высокая литература. Кто там помнит, что было с Гомункулом! Вторая часть трагедии вообще намного более абстрактна и сложна для восприятия. Даже Александр Сокуров признавался, что для своего фильма взял только первую часть "Фауста", которую "в состоянии хоть как-то осмыслить".
Для современного же читателя и зрителя гораздо ближе ассоциация "Собачьего сердца" не с "Фаустом", а с написанным в те же годы "Франкенштейном", герои которого (причём оба!) за 200 лет с момента создания проделали славный путь "в народ". Сам доктор Франкенштейн стал прототипом популярной фигуры Безумного учёного. А созданный им монстр, сшитый из кусков разных человеческих тел, чья внешность у нас стойко ассоциируется с образом, воплощённым на экране Борисом Карлоффом в 1931 году, приложил руку ко всей последующей теме оживших (и особенно оживлённых искусственно) мертвецов в фантастике. Кстати, часто именно его называют в обиходе Франкенштейном, хотя в книге он просто "демон", а в фильме - просто "монстр".
Первая часть "Фауста" вышла в 1808 году, и наверняка 18-летняя Мэри Шелли его успела прочесть и вдохновиться им к моменту написания своего "Франкенштейна" (он был опубликован ею анонимно в 1818-м). Между Фаустом и Виктором Франкенштейном можно найти много общего. Но о "Франкенштейне" и о его авторке (думаю, что она бы одобрила феминитив, потому что вместе с со своей матерью, Мэри Уолстонкрафт, они считаются предтечами феминизма) надо, конечно, говорить отдельно.
"Франкенштейн" и правда оказывается ближе к повести Булгакова, чем "Фауст", который слишком монументален и огромен, в котором слишком много всего, а линия Гомункула - лишь одна из второстепенных. Даже создаёт Гомункула не сам Фауст, а его ученик, Вагнер. В гораздо более скромном по своим задачам "Франкенштейне" в центре сюжета - как раз создание человека научными средствами, и здесь звучит тема ответственности учёного (актуальность которой в XX и XXI веке только возросла) и вопросы о пределах познания, и о том, что такое человек. А основной вайб "Франкенштейна", если так можно выразиться, - это ужас создателя перед своим творением. Роман Мэри Шелли - про то, как создатель отворачивается от своего безобразного творения, вследствие чего оно ожесточается и сеет зло.
В "Собачьем сердце" все эти темы тоже есть, пусть и явленные через сатирическую оптику. Тем удивительнее такое совмещение и то, что сатира отнюдь не сводит на нет настоящую драму и вечные вопросы.
Кстати, тем, кто говорит, что Шарикова должны были развивать, обучать и воспитывать, можно напомнить, что демон Франкенштейна, скитаясь по лесам (а не живя в комфортабельной квартире с прислугой), несколько лет занимался самообразованием, выучил с нуля два языка, перечитал всю классику, познавал мир одновременно как ребёнок и как первобытный человек, осознал своё уродство, но всё равно старался делать людям добро тайно, мечтал о друзьях, до тех пор, пока не был окончательно отвергнут, и только тогда уже предался мести и злу по полной.
Шариков выглядит в каком-то смысле карикатурой на демона Франкенштейна. Всё, что у демона серьёзно и страшно, у Шарикова мелко, смешно или гадко. Если демон читает "Потерянный рай" Мильтона и видит себя сатаной, падшим ангелом, восставшим против Бога, то Шариков читает переписку Энгельса с Каутским (не особенно прилежно) и предлагает "всё поделить", а Борменталя выселить. Если демон убивает невинного ребёнка и близких Франкенштейна, то Шариков душит кошек.
Отчаявшись, монстр просит Франкенштейна об одном:
"Я одинок и несчастен; ни один человек не сблизится со мной; но существо такое же безобразное, как я сам, не отвергнет меня. Моя подруга должна быть такой же, как я, и отличаться таким же уродством. Это существо ты должен создать".
Жуткая пародия на Адама и Еву, изгнанных из рая, придуманная в начале XIX века 18-летней девушкой! Но наш Шариков не таков, конечно. Он не считает себя уродливым и без помощи профессора сам себе находит миловидную Еву, обманув и запугав её.
Вряд ли Булгаков имел в виду все эти параллели. Даже фильм "Франкенштейн" ещё не вышел к моменту написания им повести. Тем интереснее наблюдать, как выстраиваются связи и тянутся ниточки в культуре. К концу XX века эта тема научного сотворения человека, особое ответвление и фаустовской темы, и темы "игры в бога" дошла, например, до романа "Бедные-несчастные" Аласдера Грея, и в недавнем одноимённом фильме Йоргоса Лантимоса герой Уиллема Дефо выглядит одновременно и доктором Франкенштейном, и его монстром.
Если вам понравился текст, вы можете помочь в развитии канала, поставив свой лайк и подписавшись. Это, правда, ценно и мотивирует автора. Комментарии приветствуются, как и доброжелательный тон общения.
Можете подписаться также на телеграм-канал автора.
Что ещё интересного в этом блоге: