Инокиня вздохнула глубоко. Коли послушать ее духовника, отца Питирима, женщины все из греха состоят. Он постоянно твердил — вы все один сплошной грех! Не будь вас, мир бы куда лучше стал. На себя бы посмотрел, охальник! Брюхо отъел такое, что ходить не может. О простоте говорит, а сам такой крест дорогой на шее носит, что от драгоценных каменьев глаза щурить приходится. А какой богатый на пальце перстень! Уж она-то в этом еще при жизни во дворце разбираться научилась.
Однажды не выдержала и огрызнулась:
— Да не будь нас, и вас бы не было. Кто вас на свет производит да грудью кормит?!
Священник от возмущения покраснел, надулся, того и гляди лопнет, словно пузырь. Марьюшка даже испугалась — а вдруг удар с ним случится и тогда ко всем грехам, которых и так, если слушать отца-духовник, у нее предостаточно, еще и этот прибавится. Поэтому кинулась перед ним на колени, начала виниться, лбом о пол биться и прощение просить. Тысячу раз обещала повторить вслух, что женщина — существо несовершенное.
Молила, а сама в тот момент о другом священнике думала. Это был отец Сильверст, что прежде неотлучно при царе находился. Удивительный человек был! Всегда умел всем свое мнение навязать! Никто с ним спорить не осмеливался. Более того, ему удалось на какой момент даже царя себе подчинил. И еще, неизвестно почему, женщин люто ненавидел. Пуще всего враждовал с царицей Анастасией. Все знали — главы в «Домострое», где мужа поучают, как себя с женой вести, монах написал назло Анастасии Романовне, явно желая отомстить царице за то, что пыталась мужа научить добрым к людям быть.
Лично Марьюшка полностью была на стороне покойной царицы и никак не могла согласиться с тем, что Сильверст писал: «А про всяку вину по уху, ни по виденью не бити, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колоть; никаким железным и деревянным не бить. А только плетью с наказанием бережно бити и разумно, и больно, и страшно и здорово».
Такая вот плетка, именуемая «дурак» висела в каждом доме на самом видном месте и как бы муж не любил свою жену, он просто обязан был ее подобным образом «учить».
Подобным образом по отношению к матушке поступал и родной батюшка. Нравилось ему власть над родительницей демонстрировать и никакого наказания за это не получать. Мать, помнится, выла, но радовалась — бьет, значит, любит. Марьюшка с ужасом ждала, что и ей придется тычки да зуботычины от мужа получать. Ведь другой жизни согласно принятых правил ей не представлялось.
Бывший ее жених клялся, что, став мужем, пальцем не тронет, но правила-то никто не отменял. Потому, когда в царский терем вошла, с испугом стала искать взором плеть эту проклятую. Набралась смелости и у жены царевича Ивана спросила — бьет ли ее муж? Надо было видеть лицо урожденной боярыни Шереметевой. На нем прямо-таки явственно читалось: что за холопка сюда прибыла!
Вскоре поняла, и впрямь глупа. Не плетки мужниной бояться надо, здесь куда страшнее беды ожидают... Вот духовник постоянно об ее грехах твердит. Пожил бы хотя бы день в царском доме, понял — вот где все грехи мыслимые и немыслимые собрались. Тут все — и зависть, и гордыня, и похоть в наличии имелись... Как тут удержаться и самой не грешить, никто из ее окружения подсказать не мог. Марьюшка зябко передернула плечами, вспомнив дни, когда царицей была. Боль, одиночество, страдание и больше ничего. Даже голову свою склонить на плечо было некому.
По сей день понять не может — счастье великое или наказание горькое было стать царской женой. Надо сказать, ей повезло, царь на нее руку не поднимал. Но легче от этого не становилось. Особенно, когда тяжелым посохом выразительно по полу постукивал да периодически монастырем пугал.
Довольно часто это слово звучать стало, когда сватовство с английской принцессой затеял. Она тогда от ужаса не знала, что делать. Сразу к образам бежала и на колени падала. Просила Господа сделать так, как посчитает нужным. Теперь, кажется, Господь потом просто посмеялся над ней. Знал, чего боится, потому в монастырь и отправил…
Сколько их Марий, Ефросиний, Анн да Евдокий, жаждущих обычной любви, по обителям заживо погребенных томится, никто точно сказать не может. Долгие годы пыталась найти ответ на вопрос: почему у женщин этих, полных сил и здоровья не имелось иного пути? Ведь они еще могли потомство крепкое после себя оставить, которое потом славу Руси принесло. Вместо этого стали смоковницами бесплодными.
Горько все это! Молодому телу любиться хочется, а не постами изнурять да на коленях до кровавых мозолей ползать... Всем затворницам, в чем Марьюшка ни минуты не сомневается, мечталось наряды яркие примерять да дорогие украшения одевать. Только вот беда, на долгие годы параман да черный подрясник единственным одеянием стал.
Подвязывая его поясом при посвящении, матушка-игуменья традиционно говорила — теперь на тебе навсегда символ готовности к подвижническим деяниям. Ну а коли тебе совсем не хочется подвижничеством заниматься, что тогда? Да и рясу, которую будто в насмешку называют ризой веселья и радования, и вовсе каждый день одевать не желается. Как и мантию и клобук, и обувь грубую.
Лично у нее по сей час сапожки сафьяновые в глазах стоят, с которыми навеки расстаться пришлось. Ногам в них так спокойно было, не то что в этих колодках, которые теперь носить приходиться. Но как об этом вслух объявить! В ней не имелось смелости, как у ее двоюродной сестры Марии, рожденной Евдокией Нагой от князя Владимира Старицкого. Девочка в той истории с отравлением чудом жива осталась. Не коснулся ее царский гнев. а быть может царь сразу для себя решил выдать ее замуж за иноземного принца. КТо же теперь скажет всю правду?
Тезка, вдохнувшая вольный запах Европы, ничего не страшилась. Ни пересудов, ни гнева Божьего. Даже находясь в обители сафьяновые сапожки носила и посмеивалась над всеми. Под параман белье шелковое одевала и никогда не скрывала этой своей страсти к дорогому исподнему.
А если кто пытался замечание сделать и в грехах смертных обвинить, плечами передергивала и говорила, скромно глаза опустив:
— Господа о постриге не просила, монахиней становиться не собиралась, значит, нет на мне греха. Когда время придет, успею свое тело грубой власяницей изнурить. Мне свои грехи еще предстоит отмаливать, а что не простится, бабка Ефросинья на том свете за меня постарается. Зря, что ли ее святой нарекли? Так что нынче мне все позволительно...
Публикация по теме: Марфа-Мария, часть 56
Начало по ссылке
Продолжение по ссылке