Глава 73
Пугающее известие ставит меня в полное замешательство. Я не знаю, что делать. Куда звонить, чтобы узнать судьбу Никиты?! Приходят Маша и Данила, пытаются давать какие-то советы. Он предлагает взять отпуск за свой счёт и поехать в тот город. Маша – обзвонить все тамошние службы: полицию, спасателей, но прежде всего медучреждения, конечно. Я слушаю и не понимаю ничего. Одна мысль: «Только бы жив остался!» крутится постоянно в голове.
Спустя несколько минут заставляю себя успокоиться. Идею взять отпуск отвергаю сразу: некуда девать Олюшку, а оставлять её с няней неизвестно на какой срок – это уж совсем ни в какие ворота. К родителям я её тоже не повезу: не поймут моего стремления отправиться за Граниным непонятно куда. К тому же там слишком опасно, и отец костьми ляжет на моём пути, если услышит, куда его «непутёвая дочь намылилась». Мама будет с ним солидарна.
Звонить? Но кому? Тот город лишь недавно был почти полностью разрушен, и теперь его активно восстанавливают. Никто и не скажет, где там теперь какое учреждение, и уж тем более не сообщит номера телефонов. Друзья вскоре оставляют меня одну, поскольку им нужно заниматься пациентами. Мне, кстати, тоже. Но я делаю всё-таки один звонок – Грозовому. Он же бывший майор морской пехоты. Может быть, как-нибудь сможет по своим старым связям узнать что-то у военных?
Аристарх Всеволодович, услышав мою просьбу, сразу соглашается помочь. Предупреждает: узнать, возможно, быстро не получится. Всё-таки обстановка в тех местах неспокойная. Я согласна подождать, куда же тут денешься? То же самое говорят мне оба знакомых полковника – бывший полицейский Дорофеев и действующий, из МЧС, Алексей Кондратьевич Борода. Наконец, последний, к кому обращаюсь, – мой педагог, бывший главврач нашей клиники Осип Маркович Швыдкой. Он работал ещё во времена СССР, исколесил всю страну, и знакомых и друзей у него, не считая благодарных пациентов… тысячи, наверное.
Всё. Мне остаётся только ждать. Хотя бы по какой-нибудь ниточке пройдёт информация о том, что случилось с Граниным. Жаль, в новостях информация самая общая и, скорее всего, неточная. Был сильный взрыв, почти весь главный корпус больницы разрушен, раненные и погибшие, их доставили в другие медучреждения, спасатели работают на завалах… Вот и всё, никаких деталей. Была у меня ещё мысль позвонить на телевидение и попросить номер того журналиста, который вёл репортаж с места трагических событий. Но СМИ такие данные не разглашают.
Что ж, мне остаётся только одно: работа.
– Эллина Родионовна, – ко мне обращается Дина Хворова.
– Что?
– Звонила Нина Геннадьевна Горчакова. Вы просили её позвонить, как только мать с сыном прооперируют. Помните, тех, с крушения поезда?
– Уже?
– Да, они в палате. У матери появилась чувствительность ног, мозг сына цел. Хорошо, правда?
– Да, хорошо, – отвечаю, ощущая, как пусть и небольшая, но положительная эмоция пробуждает во мне вкус к жизни. Ведь после сообщения о том, что случилось с Никитой, мир вокруг словно потерял большую часть цветности.
Наконец у меня появилось время снова проведать отца Серафима. Медсестра говорит о нём то же, что и совсем недавно диакон Варнава: «то проснётся, то заснёт». И по-прежнему не желает использовать кислородную маску. Когда вхожу, владыка открывает глаза и, как в прошлый раз, интересуется:
– Который час?
Называю ему время.
– Надо же, – удивляется он. – Я думал, поменьше. Сколько мне осталось?
– Несколько часов. Тогда говорите сейчас.
– Что? Исповедуйтесь.
– Владыко, я...
– Вы ведь для этого ко мне пришли, – перебивает меня.
– Я пришла взглянуть на вас.
– Вы ищете веру. Вам кажется, что вы её утратили. Нет, вы лишь забыли о ней.
Наверное, он прав. Я придвигаю стул к его кровати, сажусь.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Пусть Господь, что освящает путь всех душ, поможет тебе осознать твои грехи и поверить в Его милосердие, – говорит епископ.
– Владыко, я не могу… Вот так… Здесь же не церковь.
– Елена, – он смотрит мне в глаза, и я понимаю, что именем не ошибся – назвал, как в святцах моё имя звучит, – на сердце твоём тяжесть. Говори. Я заберу твою ношу с собой.
– Я потеряла мужчину. Он отец моей дочери. Мы никогда не были женаты. Ребёнок, девочка, – вот всё, что нас объединяет. А ещё, мне кажется, я по-прежнему его люблю… – и дальше, словно внутри меня включили запись, нажав кнопку «воспроизведение», рассказываю священнику всё то, что мучает меня и тревожит. Про недолгие отношения с Артуром и его гибель, нанёсшую мне тяжёлый удар даже посильнее, чем ранение. Про Бориса, который меня терроризировал. Про недавние события с мажором и его папашей-прокурором. И вот сегодня мне сообщили, что тот, кого я так сильно любила, а может и до сих пор люблю, наверняка погиб.
– Провидение Божие, тайны жизни и смерти, – вот суть нашей веры. Он был даром жизни и любви. Ты была даром жизни и любви. Не отворачивайся от жизни.
Владыко кладёт ладонь мне на голову и произносит почти шёпотом – так трудно ему говорить:
– Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Елену, и аз недостойный иерей властию Его мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
Склонив голову, я некоторое время сижу неподвижно. Но ощущаю, как на душе стало намного легче. Потом встаю, благодарю владыку… он не слышит. Подхожу ближе, проверяю дыхание. Его сердце больше не бьётся. Молча осеняю себя крестным знамением и говорю слова, которые слышала когда-то, но раньше не произносила:
– Господи, прими раба Божия Серафима во Царствии Твоём.
Потом ухожу. Епископ выполнил последнее задание, которое сам возложил на себя. Помог мне облегчить душу и покинул этот мир. Мне кажется, таких, как он, пускают на небеса. Он ушёл, как настоящий священник. Простой и неприхотливый. Будучи архиереем, не требовал к себе повышенного внимания. Не приказывал положить в VIP-палату, и чтобы день и ночь вокруг кружились несколько медработников, исполняя его любую прихоть.
Вздыхаю. Но это светлая грусть. Я знала владыку всего несколько дней, а воспоминания о нём остались самые светлые. Словно в продолжение религиозной темы, мне сообщают, что доставили девушку. Зовут Мария, и она – на минуточку – стигмат. Да-да, такой подвижник, у которого на ладонях открываются кровоточащие раны. Понимаю: с таким человеком нужно не медику разговаривать, а психиатру. Только Вистингаузена больше нет, а вместо него пока никого прислать не могут.
Что ж, придётся мне самой. Захожу, знакомлюсь. Кисти рук у пациентки уже плотно забинтованы. Говорю, что её перевезут в отдельную палату.
– Но если Христос придёт, а меня нет? – спрашивает девушка.
– Одна из медсестёр подскажет ему дорогу, – выкручиваюсь.
– Правда?
– Да.
– Спасибо!
– Пустяки.
Выхожу и качаю головой. Вот почему такое происходит с людьми? Может быть, психологическая травма? Ах, как же нам нужен психиатр! Иду к регистратуре и вижу картину маслом. Из вестибюля мимо охранника (куда он смотрел в этот момент, не знаю) просочилась интеллигентная старушка. Ухоженная, прилично и дорого одетая. Заметила стоящую в коридоре каталку. Положила на неё сумочку, забралась, села, сложила сухонькие ручки (сверкнули два золотых кольца и браслет), облегчённо вдохнула и принялась с интересом смотреть вокруг.
Всё выглядит так, словно ей тут было назначено свидание с кем-то, и она потому ощущает себя вправе расположиться с удобствами.
– Вам помочь? – подхожу к ней.
– Стакан воды было бы неплохо. В горле пересохло, – улыбается старушка, демонстрируя прекрасные зубы вставной челюсти.
– Вас кто-то смотрел?
– Нет, нет, я не хочу никого беспокоить.
– Это наша работа. Обратитесь сначала в регистратуру, вас запишут, а потом вами займётся медсестра.
– Боюсь, что мне уже не смогут помочь. Я умираю, – признаётся пожилая женщина.
У меня образуется ком в горле. Вот так спокойно, буднично она говорит о подобном. Тяну табурет, сажусь рядом.
– Кто ваш лечащий врач?
– У меня не было. Никогда.
– А почему вы думаете, что умираете?
– Так карты говорят, дорогая.
– Вы читаете карты Таро?
– Карты, ладони, – улыбается бабушка. – Дайте вашу руку. Не бойтесь, я не укушу.
Протягиваю ей руку.
– Боже мой, над вами висит некая чёрная туча. Это точно. Вот тут трещина в линии жизни, – показывает она с некой тревожностью.
– Да просто кожа сухая. Слушайте, раз уж вы здесь, давайте я вас осмотрю. Как вас зовут?
– Анфиса Павловна Дворжецкая.
– Простите, как фамилия?
– Дворжецкая.
Поднимаю брови.
– Извините, а вы имеете какое-то отношение к Народной артистке СССР Копельсон-Дворжецкой.
Старушка усмехается.
– Естественно! Она бывшая жена моего старшего брата. Правда, мы не разговаривали уже лет… постойте-как… – она смотрит в потолок. – Верно. С 1963 года. С 10-й годовщины смерти Сталина. Точно!
«Ничего себе! Ну бывают же такие совпадения!» – думаю ошеломлённо. Мне ужасно хочется узнать, что же такое между ними приключилось, но прежде всего осмотр.
Я веду старушку в смотровую.
– Если хотите, можете осмотреть. Но карты мне уже все сказали. Я умру на закате, – говорит она, возвращаясь к предыдущей теме. Причём произносит это так романтично и возвышенно, словно это первая строчка стихотворения.
Вызываю Катю Скворцову, делаю назначения. Записать данные, взять на общий анализ кровь и мочу, проверить пульс и давление, дыхание. При необходимости – рентген грудной клетки. Но удивительное дело: старушка выглядит совершенно здоровой. Когда она шла сюда, не задыхалась. Не качалась, не хромала даже. Добралась сама, не опираясь на меня. Медленно двигалась, но это в силу возраста.
Потом спешу в кабинет и звоню Изабелле Арнольдовне.
– У меня в отделении ваша родственница! – сообщаю ей радостно после традиционных слов приветствия.
– Все мои родственники, милочка, на Пискарёвском лежат, – отвечает Изабелла Арнольдовна. – Я одинока, как та ель с картины Шишкина. У неё красивое название – «На севере диком».
Народная артистка СССР держит паузу, не выдерживает и спрашивает:
Народная артистка СССР держит паузу, спрашивает:
– Как зовут самозванку? Ха! Решила примазаться к моей славе. Или наследство хочет!
– Анфиса Павловна Дворжецкая.
– Ого, Анфиска жива? – поражается Изабелла Арнольдовна. – Я уж думала, её давно закопали. И что, вот так прям заявила: мол, я родня Копельсон-Дворжецкой?
– Нет, она сообщила, что является младшей сестрой вашего бывшего мужа, и вы не разговариваете с 1963 года.
– А, верно.
– Что именно?
– Всё, кроме слова «родня». Гусь свинье не брат. Муж жене не родственник. Будь Анфиска поумнее, не ляпнула бы такое. Хотя что от неё ожидать? Как была глупа, как пробка из-под шампанского, так и осталась. Хотите знать, отчего мы поругались?
– Конечно.
– Вечером 5 марта 1953 года. Сначала Москва и Ленинград, а потом другие города взорвались телефонными звонками. Не все говорили, а избранные, но слухи быстрее ветра разгонятся. Все шёпотом: «Умер», «Не стало», «Ушёл». С таким ужасом в голосах! Я, как узнала, ревела в подушку два часа. Он же был… эх, вам не понять! – я буквально вижу, как она с досадой машет рукой. – Глыба! И вот его нет. Мы рыдали, потому что ощущение, словно отец родной покинул нас. Да что вспоминать… – слышу в трубке глубокий прерывистый вздох. – Десять лет прошло. Звонят мне. Поднимаю трубку. Там – Анфиска. Радостная, как… чёрт знает кто! Вопит: «Сегодня праздник!» «Какой?» «Десять лет, как Усатый сдох!» Я чуть зубы себе не раскрошила – так сильно сжала челюсти. Первое желание было – поехать к ней с наградным револьвером и пуля за пулей в лоб. Чтоб ошмётки во все стороны! – голос Изабеллы Арнольдовны гремит, у меня закладывает ухо, так что отвожу телефон чуть подальше. – А потом просто швыряю трубку. Да так шваркнула, что текстолит вдребезги.
– Почему же она так сказала?
– Был у неё родственник один. Настоящий. В наркомате торговли. Воровал страшно. В 1952-м его арестовали и шлёпнули. Так она сразу после съезда, на котором Хрущ нас всех предал, начала гундеть: мол, невиновного человека погубили! Репрессии, сталинщина! А у этого «невиновного», слыхала я, во время обыска полмиллиона рублей нашли. Знаете, сколько зарплата рабочего была в те годы?
– Нет.
– 207 рубликов в среднем. А тут полмиллиона! В общем, я всегда считала: правильно его к стенке поставили. Он у трудового народа крал. Ну, а когда Анфиска ляпнула такое про товарища Сталина, тут я не стерпела.
– Простите, что спрашиваю. Но вы не хотите её… навестить?
– С какого рожна? – поражается Народная артистка СССР.
– Она сказала, что умрёт сегодня вечером.
– Скатертью дорога! – тут же быстро произносит Изабелла Арнольдовна. Но понижает уровень эмоциональности. – С чего бы вдруг ей помирать? Больна?
– Посмотрим результаты анализов, но внешне здорова. Но утверждает, что карты ей так показывают.
– Вот же… – и собеседница выдаёт грубое слово – синоним «глупая».
Потом снова молчит.
– А вдруг правда помрёт? Не так уж много осталось вокруг меня тех, кого знаю больше полувека, – вдруг грустно произносит Копельсон-Дворжецкая. – Ладно. Чёрт с ней! Приеду, навещу. Но пусть только хоть что-нибудь про Сталина вякнет! Прямо там придушу! Всё. Пока! – и короткие гудки.
Я улыбаюсь. Поведение моей визави всегда напоминает поступки главной героини из «Любовь и голуби»: «Ой, да я что? Я отходчивая».
Выхожу в коридор. Там стоит Катя Скворцова, руки в бока.
– Верните её! Верните! – перед ней на каталке сидит дед. Кожаная кепка сдвинута на бок, шамкает провалившимся беззубым ртом.
– Успокойтесь, – говорю ему. – Что случилось?
– Эта *самка собаки*, – он тычет в старшую медсестру, – украла мою челюсть!
– Ещё раз скажите это слово, и я вылью вам утку на голову! – грозится Катя. По её лицу вижу: в ярости. Редко такое можно заметить на лице самой опытной медсестры отделения. Смотрю вниз и вижу под колёсиками искомый предмет. Аккуратно поднимаю его.
– Вот она, – протягиваю старику. Тот хватает челюсть и мигом отправляет себе в рот.
– Её надо было сначала помыть… – пока говорю это, он и запихнул потерю обратно. – Да, уже поздно.
Переглядываемся с Катей. Старикан, кажется, не из породы чистоплотных. Или челюсть ему надоела – прыгает изо рта, как лягушка. Пациент вдруг подмигивает Скворцовой:
– А ты ничего такая. Ладная. Будь я моложе лет на сорок, я бы тебе!.. – добавляет такое, отчего мы обе краснеем.
Медсестра берёт коляску за ручки и спешно увозит старика.