Стоял май, а вдоль забора небольшого старого дома густо цвели заросли ирги и терновника.
Белый цвет, словно хлопья снега, укутывал ветви и источал нежный сладкий аромат.
Дверь маленькой веранды тихонько и мелодично скрипнула, и на крыльцо вышел мужичок.
Хоть и был он небольшого росточку, а ступенька крыльца под его юфтевым сапогом жалобно скрипнула. Чувствовалась в этом мужичке какая-то лютая, невидимая глазом упругая сила. А может и ступенька уже была старая.
Оправив за козырек восьмиклинку, он прищурил карий глаз, глядя на небо. «Уже работаете, барышни» - сказал он, смотря в сторону цветущих кустов. «Давайте-давайте. Нече лениться! И я с вами поработаю».
В ирге гудели пчелы. Они радовались теплому солнышку и упорно таскали в своих корзинках пыльцу с ирги и ивняка, которых в окрестностях было большое множество.
Мужик довольно хмыкнул, застегнул на все пуговицы старую войлочную жилетку и быстро спустился с крыльца. Потянулся, хрустнул суставами и побрел к поленнице. Каждое утро он колол дрова вместо зарядки. Даже ради этого раз в год заказывал телегу неколотых березовых чурбачков. И экономии ради, и здоровья для. А здоровья-то не прибавлялось, ведь в конце этого года стукнет ему уже семьдесят пять годков. Но мужик не жаловался, а жил да дело делал.
В маленькой деревеньке Дубровское он поселился двадцать пять лет назад. Теперь жил бобылем после того, как умерла его вторая жена.
В деревне все звали его Георгий Михалыч. Был он из тех людей, к которым по жизни не прилипало ни одно прозвище, а потому и звался он по имени отчеству, или просто Михалыч.
С того момента, как он здесь поселился, сразу поставил пасеку и начал водить пчел.
Человек он был простодушный и общительный, с соседями держался ровно и почтительно, медом угощал, но и о прибытке не забывал, продавая, по случаю, продукты своего пчеловодческого ремесла заезжим горожанам, деревенским да дачникам. На одну пенсию-то не особо разгуляешься.
И со всеми в деревне у него были хорошие соседские отношения, до того дня, как поселился в крайнем доме улицы Юрка-губошлеп.
Юрка тот был от роду лет тридцати, нигде не работал, но был не дурак выпить. На выпивку всегда не хватало, вот и шарился он зимой по заброшенным или не шибко закрытым домам да дачам в поисках того, что неосмотрительные жители не успели вывезти в конце дачного сезона. В общем, тащил, продавал и пропивал.
Деревенские, конечно, все понимали, но, как говориться «не пойман – не вор».
Когда же у Юрки не выгорало дельце, ходил он по дворам да занимал денег. Кто-то жалел и давал. Кто-то давал, опасаясь, что тот по злопамятству своему курятник подожжет, а от и избу. А тот, кто посмелей был, гнал с крыльца взашей.
Михалыч же, привыкший никого не судить, просто не замечал его, а Юрка в ответ не замечал и Михалыча. Как будто и не слыхивали они друг о друге.
Но в тот день все изменилось…
День Георгия Михалыча шел своим порядком. Утром по обыкновению, колол он дрова, потом шел на пасеку и осматривал пчелиные семьи. Дел там всегда хватало: кого подлечить, кого подкормить, кого вощинкой расширить, кому уже и магазинные надставки накинуть. Да и наличие маточек-пчелиных королев проверить не лишнее. После дел пчелиных можно было и позавтракать. Кофе, которое он раньше так любил, осталось в прошлом, давленице уже пошаливало, так его растак. Поэтому пил Георгий Михалыч вкусный чай на травах с медком, да кушал простую глазунью из двух яиц. Вот и весь завтрак.
До обеда – дела огородные. Там полить, тут покосить, а вот здесь покопать. Но зато кормился Михалыч большей частью со своего огорода. Навострился закрутки да заготовки делать, чтобы зимою лютой недостатка в еде не знать.
Ну, а после уж обед. Супчик какой-никакой, да простенькое второе. Что еще на восьмом десятке нужно. Ну, а после обеда, садился он на скамеечку, доставал старенькую трубку, набивал ее душистым табаком, который сам и выращивал, да пускал колечки в небо.
Вот и в этот день сидел он, в раздумьях с трубкой, дымил густо, смотрел на сарай и думал: «Эх, поддомкратить уголок надо, да блок новый поставить, а то старый совсем выкрошился. Того и гляди сарайка завалится на бок». И только он решил докурить да заняться этим делом, как скрипнула калитка.
«Вот так явление Христа народу» - подумал он, увидев, как по тропинке от калитки к нему направляется Юрка-губошлеп.
- Здорово, дед! – не доходя несколько метров, крикнул Юрка – медком не богат?
- Да есть медок, только ведь я в долг не даю – ответил Михалыч.
- Ну, тогда не мед дай в долг, а пятьсот рублей – осклабился губошлеп.
Пасечник немного опешил от такой наглости, но потом вздохнул, отложил трубку, отряхнул о штанину руку, встал и спокойно произнес:
- Ты вот что, парень, иди-ка подобру-поздорову. Я с тобой раньше дел не имел, да и сейчас не хочу. Выход знаешь где. И калиточку за собой прикрой.
- Че-т ты борзый, дед! У тебя, говорят, с медом деньги всегда водятся. Что жалко помочь земляку? Жаба душит? – злобно сверкая глазами и брызгая слюной, пролаял Юрка.
Видно было, как похмелье неумолимо его накрывает. Руки тряслись, рожа покраснела. Он подступил вплотную к Георгию Михалычу и обдал его амбре вчерашнего разгульного вечера.
- Да разве так просят, молодой человек? – спросил пасечник.
Спокойный голос, казалось, еще больше разозлил Юрку.
- Самый умный что ли? – рявкнул он и схватил Михалыча за грудки.
В этот момент земля у губошлепа поменялась местами с небом, а еще через мгновение лицо деревенского пьянчужки встретилось с мягкой зеленой травкой, которую пасечник вчера покосил.
После этого Юрку приподняло за шиворот грязной клетчатой рубашки и поволокло по направлению к калитке.
- Калитку за собой закрой и больше не приходи – тихо произнес Михалыч, отпуская ворот рубашки и поворачиваясь к дому.
Он уже подходил к скамейке, где оставил свою трубку, из которой еще струился сизый дымок, как почувствовал острую холодную боль в левом боку. Его любимая войлочная жилетка с левой стороны мгновенно стала липкая и влажная. Уже падая и теряя сознание, он слышал топот убегающих ног Юрки-губошлепа…
СОДЕРЖАНИЕ