Пространство вокруг него кружилось непроницаемой густой тьмой. Он чувствовал себя пятилетним и несмышленым, а взрослые мальчишки крутили его на лучевой карусели во дворе и не давали слезть. Глаза готовы были выпрыгнуть из орбит, а содержимое желудка просилось наружу. Он крепко зажмурился. Но продолжалось это не долго. В какое-то мгновение Георгий Михалыч увидел себя сидящим за грубо сколоченным деревянным столом в просторной темной комнате. Стен он не видел. Источником света служила висящая на проводе лампа накаливания. И в круглом свете лампы напротив него, насупившись, сидел Юрка-губошлеп.
- Здравствуйте, Георгий Михайлович! – печально произнес он.
- Виделись! – сердито ответил пасечник.
Юрка мялся, видимо подбирая слова, но никак не мог начать разговора. В этот раз он был абсолютно трезв. Рубашка и брюки были чистые и наутюженные. Лицо гладко побрито, волосы причесаны. Наконец, он вздохнул и начал.
- Вы, Георгий Михайлович, простите меня, если можете! Это все дурость похмельная! Злоба завистливая! Не этого я хотел.
Покаяние. Сложная штука. Тяжелое душевное испытание. Но в итоге оно ведет к самому главному – к честности перед самим собой. Георгий Михалыч это знал, а потому не торопил и не перебивал Юрку.
- Не получилась у меня как-то жизнь, Георгий Михайлович, - продолжил Юрка, опустив голову. – Всё что-то мыкался, искал и не нашел. Ни призвания, ни работы, ни семьи. Стащил – пропил, забылся на время. Похмелился, денег нет. Занял, выпил, и всё по новой. Когда пьяный, то море по колено и не нужно ничего. А как только проходит хмель, начинаю думать о жизни своей, и от самого себе воротит. Для всех никчемный Юрка-губошлеп. А ведь и человеческое имя у меня есть. Носов я, Юрий Николаевич Носов. Сын Николая Фомича Носова, может помните.
Михалыч помнил улыбчивого рыжеволосого крепыша Николая. Они были ровесниками. Отставной майор погранвойск. В разводе. Рано ушел на пенсию и поселился в Дубровском. Вел хозяйство. Держал корову, свинок да курочек. Всегда рад был помочь соседям с любой бедой. Помнил Михалыч, как рассказывал ему Николай, что его единственный сын учится в Питере на инженера. Возлагал на него большое надежды. Дескать, отучится и большим человеком будет в Северной столице. А дед Юрки, Фома Никитич, по словам отца, был сельским священником. В общем и целом, хорошая семья, но не смог Юрка совладать с искушениями большого города. Учебу бросил. Деньги, которыми ему помогал отец, прогуливал, а два года назад, после смерти последнего, от неприкаянности и безысходности приехал жить в деревню.
- Смотрел я на вас, - продолжал тем временем Юрка, - Как вы живете, как работаете. Как односельчане к вам относятся. И все думал, что вот бы прийти к этому человеку, попроситься в помощники, да научиться пчел водить, жизнь свою изменить. Но гордыня…гордыня…а теперь уж всё…
По Юркиной щеке покатилась слеза.
- Дак не поздно еще, Юрий. Приходи – поговорим, обсудим – смягчился Михалыч.
- Поздно. Я ж когда вас…там…отверткой-то…в лес убежал. Ну и…
Юрку душили слезы. Он никак не мог назвать в слух слово, которое бы все объяснило. Но пасечник уже все понял.
- Да ты что ж сделал-то, Юрка?! Зачем? Ведь жив я! Обошлось всё!
- Испугался я. Жутко испугался. Не смогу я в тюрьме. Жизнь собачья и так достала, а если еще и тюрьма, то и вообще конец. Так уж лучше так. Вы простите меня, Георгий Михайлович! Еще раз простите!
Михалыч попытался встать со стула, чтобы утешительно обнять беспутного, но пол под его ногами перевернулся. Снова закружила его карусель-темнота. И словно на экране большого кинотеатра, увидел пасечник, как на знакомой лесной полянке, в центре которой рос старый крепкий дуб, на толстой нижней ветке, в ширме дубовых листьев висит на шнурках собственных ботинок Юрий Николаевич Носов.
Сердце Георгия Михалыча тоскливо заныло, а сам он вновь погрузился в беспамятство...
СОДЕРЖАНИЕ