С февраля Пушкин с беспокойством ждал окончания следствия и приговора декабристам.
Тогда же поэт начинает бомбардировать друзей-приятелей письмами с воплями о помощи. Он готов променять «душное» и «глухое» Михайловское на Петербург, Москву, на заграницу, на что угодно. Прагматичные друзья советуют Пушкину думать об обращении к новому царю с просьбой о прощении, а не о загранице. Павел Катенин удивлялся: «Самому тебе не желать возврата в Петербург странно! Где же лучше?»
И тот же Катенин советует писать «почтительную просьбу в благородном тоне» прямо новому царю. В конце февраля через Плетнёва Пушкину сообщается поручение Жуковского: написать покаянное письмо.
Пушкин уже не спорит: каяться — так каяться. Письмо сочинено и в начале марта приложено к ответному письму Плетнёву с припиской:
«При сём письмо к Жуковскому в треугольной шляпе и в башмаках. Не смею надеяться, но мне бы сладко было получить свободу от Жуковского, а не от другого...»
Расчёт на то, что друзья поймут и письмо достигнет царя: куда ещё, как не на приём, Жуковский надевает треугольную шляпу?
Ответ Жуковского приходит через три месяца:
«Не сердись на меня, что я к тебе так долго не писал, что так долго не отвечал на два последние письма твои. Я болен и ленив писать. А дельного отвечать тебе нечего. Что могу тебе сказать насчёт твоего желания покинуть деревню? В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу. Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени. Я никак не умею изъяснить, для чего ты написал ко мне последнее письмо своё. Если оно только ко мне, то оно странно. Если ж для того, чтобы его показать, то безрассудно. Ты ни в чём не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством. Ты знаешь, как я люблю твою музу и как дорожу твоею благоприобретённою славою: ибо умею уважать Поэзию и знаю, что ты рождён быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не даёт им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанёс вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное.
— Извини эти строки из катехизиса. Я люблю и тебя и твою музу и желаю, чтобы Россия вас любила. Кончу началом: не просись в Петербург. Ещё не время. Пиши «Годунова» и подобное: они отворят дверь свободы.
Я болен. Еду в Карлсбад; возвращусь не прежде, как в половине сентября. Пришли к этому времени то, что сделано будет твоим добрым гением. То, что напроказит твой злой гений, оставь у себя: я ему не поклонник. Прости. Обнимаю тебя,
Жуковский».
«Дождись коронации, — единственное, что смог присоветовать Пушкину Дельвиг, — тогда можно будет просить Царя, тогда можно от него ждать для тебя новой жизни». Сам Дельвиг только что женился и был счастлив. Заниматься хлопотами, связанными с Пушкиным? Даже при желании многое ли он мог сделать? Понимал ли это Пушкин? Конечно. Но на удачу «толкался» ко всем, к кому мог.
7 апреля вышел альманах Дельвига «Северные цветы» на 1826 год, и в нём стихотворный отрывок, начинающийся со слов: «Её сестра звалась Татьяна...». Там же не менее знакомые финальные строки Главы второй:
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Две России. Одна страна политики: допросов, очных ставок по поводу «Кинжала» и других злонамеренных стихов. Другая — поэзии: вечного «Евгения Онегина» и цикла «Подражания Корану». Как когда-то говорили, «страна контрастов».
22 мая в Петербурге, не дожив несколько месяцев до 60 лет, умер Карамзин. Причиной смерти стала банальная простуда, полученная 14 декабря 1825 года. В этот холодный день Карамзин был на Петровской (Сенатской) площади, где старался успокоить народ, уговаривал людей не вставать под пули. И жестоко простудился. Началась болезнь, которая через несколько месяцев свела Карамзина в могилу. В какой-то мере можно счесть, что он оказался ещё одной не явной жертвой декабрьского восстания.
В Петербурге газета «Русский Инвалид» объявила о кончине поэта, писателя, историографа 26 мая, в день рождения Пушкина. До самого Пушкина весть дойдёт лишь спустя несколько дней. И он никогда не узнает о настоятельных просьбах умирающего Карамзина за опального поэта перед новым царём. Великий историк, уходя из жизни, посоветовал Николаю I для его собственной славы приблизить, приручить великого Пушкина.
Свой 27-й год рождения поэт встретил не в уединении Михайловского, а в кругу приятелей в Пскове. Остановился по обыкновению в доме Гаврилы Петровича Назимова на Сергиевской улице, где собрались псковские знакомые поэта. Среди них был штаб-лекарь Всеволодов. Факт, вероятно, не заслуживал особого внимания, если бы не одна деталь. На другой день, 27 мая, Пушкин пишет письмо П. А. Вяземскому: «Я теперь во Пскове, и молодой доктор спьяна сказал мне, что без операции я не дотяну до 30 лет. Незабавно умереть в Опочецком уезде».
И чуть ниже в том же письме строчка о душевном состоянии: «Моё глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство».
Про операцию, докторов и вообще о здоровье Пушкина поговорим чуть позже. А пока хочется заметить, что тоска и бешенство — это уже совсем не скука, о которой он писал ранее.
Во второй половине июня в Тригорском гостит поэт Н. М. Языков. Пушкин, само собой, был там же.
Ещё не вышел в свет первый сборник стихов Языкова. Он появится лишь через 7 лет. И тем более даже в проекте нет второго его сборника (1844), после которого Белинский напишет, что историческое значение смелых, по их оригинальности, стихотворений Языкова немаловажно:
«Но в эстетическом отношении общий характер поэзии г. Языкова чисто риторический, основание зыбко, пафос беден, краски ложны, а содержание и форма лишены истины. Главный её недостаток составляет... холодность... Муза г. Языкова не понимает простой красоты, исполненной спокойной внутренней силы: она любит во всём одну яркую и шумную, одну эффектную сторону».
Пока встретились начинающий и уже зрелый поэты (дело вовсе не в возрасте). Не сомневаюсь, они читали в те дни друг другу свои стихи. Поэты без этого не могут. И, слушая Языкова, уверен, Пушкин видел себя, лицеиста, прославляющего бесшабашно-весёлую студенческую жизнь с вином, табаком, бездельем. Слышал лукавые куплеты-песенки болтуна-острослова, который играл словами и в своих каламбурах находил самобытность поэзии. Тут надо отметить, что до личного знакомства Языков упорно не признавал Пушкина. Его раздражал «Бахчисарайский фонтан», смущали первые главы «Евгения Онегина». Но летом 1826 года, находясь в Тригорском рядом с Пушкиным, Языков вдруг станет писать стихи, иногда поразительно напоминающие пушкинские. Вот, например, «Тригорское», посвящённое П. А. Осиповой:
Вот за далёкими горами
Скрывается прекрасный день;
От сеней леса над водами,
Волнообразными рядами,
Длиннеет трепетная тень;
В реке сверкает блеск зарницы,
Пустеют холмы, дол и брег;
В село въезжают вереницы
Поля покинувших телег;
Где-где залает пёс домовый,
Иль ветерок зашевелит
В листах темнеющей дубровы,
Иль птица робко пролетит,
Иль воз, тяжёлый и скрыпучий,
Усталым движимый конём,
Считая брёвна колесом,
Переступает мост плавучий...
Как эти поэтические строки не похожи на пейзажные описания Жуковского и поэтов его школы. Впрочем, позже творческие пути Языкова и Пушкина решительно разойдутся.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—237) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Эссе 181. Кюхля оказался не готов «принять оковы» и дрогнул
Эссе 183. Принято считать, что властям удалось «заретушировать» предпохоронные часы
