Ксения пришла в себя. Она лежала в чистой палате, кругом все незнакомое, тревожные запахи лекарств. Она не помнила, что с ней, но прошла минута, другая, прорезался чей-то тихий осторожный говор – потихоньку переговаривались соседки.
Ксения посмотрела в окно – за темными окнами заснул продрогший весенний городок, спали почерневшие дома. Всё вспомнилось.
Ей передали, что женщина, которая ее привезла, сказала, что позаботится о ее детях. Ксении велели лежать, не вставая, несколько часов. А ей хотелось бежать домой. Бежать, потому что здесь она потеряла ребенка. Она искала виновников случившегося.
Сначала казалось – именно эти стены виноваты в случившемся, эти врачи.
Слова, которыми она пыталась вразумить себя, захлёбывались, тонули в хаосе переполняющих душу чувств. Как же... как же потеряла она этого маленького беспомощного малыша? Как не уберегла? Зачем они удалили его?... И опять по кругу – всё казалось, что виновата не она... Хотелось двинуть время вспять.
А дети? Ее дети сейчас с этой женщиной. Той, из-за которой всё и случилось. Так что сейчас она делает в ее доме?
Но на каком-то женском интуитивном уровне Ксения понимала – ничего плохого детям Элеонора не причинит. Ничего плохого не скажет никому о ней самой. Возможно, не случайно появилась она рядом с ней именно в нужный момент, тогда, когда Ксении нужна была помощь. Поди распознай – что в жизни случайно, а что – судьба.
И Прохор... Прохор виноват больше всех, хоть и не знал о четвертой беременности жены.
Мысли кружили и кружили, пока лекарства не начали уносить в сон. И последним видением перед провалом в глубокий сон был маленький мальчик, лежащий на спинке, бодро взбрыкивающий ножками и ручками. И Ксения не то прошептала, не то подумала: "Прости, сынок." Только сейчас, впадая в дрёму, она определенно решила, что никто не ответственен за случившееся, кроме ее самой.
В больнице навестил ее Прохор. Робко и неловко посидел в белых стенах палаты. Выглядел он совсем плохо – усталый, пыльный, густо пахло от него табаком и самогоном. Немного рассказал он о полевых работах, о новом дележе земель, пожаловался на семена и на нехватку сил у артели.
Об этом говорить было проще. О потерянном ребенке не говорили. И Ксения подумала, когда он ушел, что раньше столько о делах Прохор не говорил с ней, вообще не говорил, можно сказать.
Сообщил еще, что Элеонора в ее доме с детьми, и ее дочка там же, а он – дома, в их избе. Слышать это было странно. Какая-то непонятная у них семья.
Через три дня Ксению, настойчиво рвущуюся на волю, выписали из больницы.
Больничные помогли найти попутную повозку, которая доставила ее почти до самой деревни. Пройти оставалось совсем немного. Земля уже просохла, шел сев яровых. Ксения вдохнула полной грудью свежий весенний воздух. Навалившаяся тоска оставалась в стенах больницы. Пора было возвращаться к жизни. В предчувствии пробуждения гудел лес. Кое-где уже зеленела листва. Столько дней потеряно. Столько добрых весенних дней. И как же не воврямя она попала в больницу – земля вошла в готовность принять семя, а она...
А еще волнительно было встречаться с этой Элеонорой. Неужто не мог забрать Прохор детей? Зачем она с детьми? Ксения уже насупилась, нахмурились, приготовилась к тому, что встреча эта будет крайне неприятной.
Уже вечерело. Незнакомая рыжая пушистая кошка лениво потянулась на крыльце, глядя на вернувшуюся хозяйку дома. Ксения постучала, услышала шаги. Дверь ей открыла Лиза и пронзительно зачирикала:
– Степка, Анька, Катька, мамка вернулась! Она излечилась, излечилась!
На столе, под керосинкой разложены были книги, карандаши и тетрадки. Дети выскочили из-за стола, окружили Ксению, Аня и Катя прильнули к коленям. Посреди кухни стояла Элеонора. Ксения подняла на нее взгляд и увидела добрую улыбку и неподдельную искреннюю радость в глазах. Как будто пуд тяжести спал с плеч Элеоноры. Она вздыхала облегченно и радостно встречала хозяйку.
– Ох, слава Богу! Дети, дети... Дайте мама отдохнет, она ведь еще не совсем здорова. Тихо... Сейчас, ради такой радости, поедим еще разок, чаю напьемся. Убирайте-ка тут всё.
Ксения присела на скамью, а дети бодро убирали со стола. Элеонора хозяйничала в ее доме и оправдывалась за это одновременно.
– Вы уж простите, Ксения, что у вас мы. У нас-то в ангаре комнатка – одни палати, да стол. Туда никак. А я старосте так и объявила – говорю, пока работы полевые, пока... Ничего. Небольшой отдых школе нужен, – она доставала чугунок, выкладывала на стол ломоть хлеба, – Мы тут покупали в лабазе кое-что. А яйца, муку брала у вас тут. Простите. Белку Степка меня учил доить, вот ведь... Но я получу когда паек, вернем вам, не сомневайтесь. А в яму я не спускалась, хоть Стёпа и говорил... Обошлись.
Она говорила и говорила, оправдываясь за каждый свой шаг в чужом доме. А Ксения подошла к подполью, взялась за кольцо. Тут же подскочила Элеонора, помогла открыть тяжелую дверцу.
Ксения спустилась потихоньку и подняла на стол квашеной капусты и соленых огурцов, принесла банку мясных консервов из пайка, которую берегла на особенный день.
Дети тараторили наперебой.
– Мам, а мы морковь посеяли и редиску?
– А семена? Где взяли-то?
– Элеонора Андреевна дала.
Она, опять оправдываясь, добавляла:
– Так мне Катя Копрова много дала, она ж в школу ко мне ходит. А у меня там кусочек... земли-то. Вот и посеяли у вас. Извините, Ксения. Я, наверное, совсем обнаглела, да? Расзозяйничалась, как дома.
– Мам, а мы две яблони посадили, – отчитывался Степан.
– Это не я, не я..., – Элеонора замахала руками, – Это дядя Кузьма приезжал.
– Мам, а давай Муську себе оставим, она такая хорошая... И молоко любит, а у Лизы нет козы.
– Нет, Муську я вам не отдам. Я ее заберу, – не соглашалась Лиза.
Элеонора говорила, развлекала детей, не отрывая взгляда от Ксении. Несмотря на деланную весёлость все больше и больше впадала она в напряжение. И как остались одни, вышли на огород, посмотреть посадки, оглянулась и тихо заговорила:
– Ксения, Вы ведь позволите сегодня у вас заночевать? Темнеет уж. А как светать начнет, уйдем мы с Лизой, – она шла чуть впереди, оглядывалась на Ксению.
– Конечно..., – Ксения и не думала гнать их на ночь глядя.
– Вот не замечала, а сейчас думаю – уж слишком я влезла в хозяйство ваше, недопустимо влезла... Некрасиво это. Знаете... знаете столько на меня навалилось в последнее время, хоть кричи. Вы простите, Ксения, я не жалуюсь, нет, но... – они подошли к грядкам, Элеонора говорила сбивчиво, волнуясь, перескакивая с одного на другое, – Вот морковка тут, отметила я. Три рядка, а тут репа, но совсем чуток, – она продолжала, – Меня ж в деревне не слишком жалуют, порой камнями готовы закидать. И районные власти косятся. Лозунги только и присылают, а я возьми да ляпни – "Надоели вы со своими лозунгами, мне книги нужны..." А староста... Ох, вот сняли хорошую дверь с амбара. Говорю – давайте ворота забьем, чтоб тепло не уходило, а новую дверь поставим. Так он ее..., – голос Элеоноры вдруг сорвался, она резко замолчала, сдерживая в груди сдавленный ком скопившихся обид и горестей.
И вдруг вырвался он из груди надрывно, Элеонора зарыдала.
Она столько ночей обдумывала этот разговор о Прохоре с Ксенией, а теперь все эти умные слова казались глупыми, безжизненными и искусственными.
И она, как простая деревенская баба, сквозь слезы забормотала:
– У меня нет ничего с Прохором. И не было. Не верите, Ксень? – она горько плакала, – Он хотел, да – хотел быть со мной, но Вы поверьте ему, поверьте – он уж жалеет. Просто это увлечение, понимаете? А ничего не было. Глупость простая. Он Вас очень любит, Ксения, просто сказать не умеет... А я мужа любила очень... Так любила...
Она плакала, прижав ладони к лицу, а сквозь пальцы бежали слезы.
Ксения стояла в меже потерянная и удивлённая. Элеонора с ее высоко поднятой головой, с ее выдержанностью плакала навзрыд. А Ксения не знала, что и предпринять.
И до того ей стало жаль ее, ту, с которой поначалу хотелось брать пример, ту, которой она завидовала, у которой мечтала учиться. Ту, которую пришлось возненавидеть.
Она подошла, сначала робко тронула ее за плечо, протянула руки. Элеонора приподняла лицо. И вдруг они обнялись крепко и естественно. Так, как обнимаются сестры в большом человеческом горе.
– Прости меня, Ксень, прости..., – плакала ещё громче Элеонора.
– Так ведь не виноватая ты, не плачь так, не убивайся... Простила я. Простила. А вот его... Его нет сил простить. Уж нет... Ребёночка ведь я потеряла, ребёночка невиновного убила. Не плачь, Элеонора, успокойся. Это время такое тяжкое, а ты ... ты не виновата.
***
Весна проскочила незаметно. В Дерюгино у многих затопило погреба, и приходилось отливать воду. Прохор прослышал про это, приехал к Ксении, перетягивал картошку и полупустые кадушки с солеными огурцами и капустой, ставил их в сенях.
– А у нас сухо,– пожимал он плечами и поглядывал на Ксению.
Ксения понимала – приглядывается, что ответит она. Молчала. Возвращаться она не собиралась. На Прохора смотрела с жалостью – осунулся, выпивает, совсем замкнулся в себе.
Она понимала, что одной с детьми ей будет нелегко, но теперь уж настроилась – будет жить без мужа. Лишь бы ничего плохого в жизни не случалось, лишь бы шло всё, как идёт.
А весна шла своим порядком, уже игрались свадьбы, на одной погуляла и Ксения с детьми. Замуж выходила девушка со станции, гуляли работники, отплясывали свахи и сваты. Там Ксения опять встретилась с Элеонорой. Жених учился у нее, позвал на свадьбу. Сразу Ксения и Элеонора сели рядом, разговорились. Так и были вместе до конца.
На них поглядывали гости из Димитровки, но они не робели.
– Стёпке учиться осенью нужно, Ксень! – глядя на выплясывающих детей, сказала Элеонора, – В школу ему надо. Вот и Лизка моя пойдет.
– Так у нас нету. Некуда ему идти.
– Я знаю.
Гармонист разводил меха, народ отплясывал, сваха потянула Ксению танцевать, следом вышла и Элеонора, неумело по-городскому притопывая, заплясала.
Ксения отбила дробь, плясать она любила, почти прокричала сквозь звуки гармошки Элеоноре:
– Неучем останется. Жалко... Вон Лиза когда нас буквам учила, так он в момент схватывает, немного и читает уж. По слогам только.
– Я знаю. Способный он. Пока ты в больнице была, занимались мы.
Громко заголосили частушки:
– Мне мой милый изменил, я ему сказала:
В белых тапочках в гробу я тебя видала!
И другая подхватила:
– Не ходи, товарка, замуж, замужем неловко жить:
С половицы на другую не дают переступить.
И опять, запела первая, глядя на Ксению и Элеонору;
– Отбивай, подруга, друга, тебе милым не владеть:
На твои коленки сядет, на мои будет глядеть!
Но они как будто не слышали.
– Ксень, а привези Степу ко мне осенью, пусть с нами поживет, со мной и Лизой в школу походит. А? Мы ж не только читать учимся, мы числа учим, и дробные, и проценты..., – ошарашила предложением Элеонора.
Ксения перестала плясать, остановилась...
– Это как? Как? Чего ж я ребенка своего из дому отдам в чужие люди?
Элеонора перестала притопывать тоже.
– А как на учебу детей отправляют? Иногда в даль страшную. Ты вот Пушкина не знаешь. Был такой. Так его в лицей отправили родители, хоть и не бедные были. Богачи, считай. Учиться отправили. Так и ты... А я ж не чужая. Ну... Надеюсь... Не доверяешь?
– Ну, что ты... Не в этом дело, просто... А кормить, а теснота ваша...
– А мне дом поповский за церковью отдать собираются. Там сейчас тракторист живёт, с МТС прислали. Но он уедет осенью, так я на зиму туда переберусь. Ксень... Это будущее его. Подумай.
Свадьба пела и плясала, народ осуждал и обсуждал, но они уже были на своей обособленной волне.
И не было теперь дня, чтоб Ксения не думала об этих словах Элеоноры. Она ничего не говорила Стёпке раньше времени, приглядывалась к нему, тяжело вздыхала.
Весна и начало лета проскочили незаметно. И вот уже вовсю заколосились хлеба на артельских полях, а на яблонях начали наливаться плоды, сосредотачивая в себя всю яркость и полноту жизни. Яблок в Дементьевке было много. Они росли в оставленных хозяевами огородах и дворах. Дети ели их зелёными, а матери не успевали лечить детские животы.
– Степка! Ты опять зелени наелся? Где ж я тебя лечить буду, ирода? Сдам в больницу, так и знай!
Стёпка опять бежал в уборную, никак не мог он удержаться от зелёных яблок.
Всё шло у Ксении хорошо. Работа прибавлялась, как снежный ком. Но сейчас, в летний период, когда отошёл на второй план страх голода, жить было можно. Стояли теплые дни, дети, управившись с незамысловатым хозяйством, бежали на реку купаться, таща с собой и маленькую Катьку.
Звенели косы в лугах, ворошилось сено, складывалось в копны. И опять приехал Прохор. Приехал косить. Прихватив с собой Стёпку уходил в луга. А Ксения ждала их, готовила на стол. Стёпка подражал отцу, с усталым видом садился к столу, ел деловито, молча – мужик с сенокоса вернулся.
А Ксения удивлялась, глядя на сына – ведь купаться куда интереснее, чем собирать колючую траву в такую жару, но Стёпка отца встречал с радостью, помогал с желанием. Совсем не так, как прежде. И понимала – это не Стёпка изменился, это Прохор становится другим.
Погода в сенокос всегда обманчивая, с утра вовсю может печь солнце, а к полудню, глядишь, ярче засинеет небо с какой-нибудь стороны. И в нагретый, густой от спелых запахов воздух вдруг войдет первое, слабое дуновение ветерка, несущего сырость. Бывало, из-за смены погоды, Прохор оставался с ночёвкой.
Он рассказывал о севе, о нормах на пахоту в бригадах, посвящал ее в самые главные артельские новости. А ещё много говорил о тракторах, об МТС. Ксения, уже владевшая некоторой рабочей своей информацией о перевозках машин, грузов, разговор поддерживала. И Прохор, с удивлением, обнаруживал вдруг, что жена его порой знает гораздо больше, чем знает он сам. Она как будто смотрит на ситуацию глобально, рассуждает грамотно, опираясь на новые советские законы, которые действительно изучила.
– А ты как читаешь-то? Не училась ведь... , – удивлялся он, когда понял, что жена прекрасно читает. Он читал по слогам, хоть и учился... Правда, не доучился ...
– Я – самоучка. Научилась как-то. Хотелось, просто, очень. Сначала тоже по слогам, а теперь уж, – отвечала сдержанно.
А про себя думала, что если б не эта их семейная история, если б не ослушалась, не ушла бы, если б не случилась обязывающая работа, возможно, грамотность бы она так и не постигла.
И это хорошо, что никаких притязаний на примирение Прохор не проявлял. Помогал просто детям, да и всё. Она ещё не простила, мириться не было желания, возвращаться не собиралась.
А Прохор плыл по течению. Работал, выпивал вечерами, навещал Ксению. Об Элеоноре думал всё меньше. И когда предложили ему осенью, после уборочной, поехать на учебу в район, сразу согласился. Советскому сельскому хозяйству нужны были ремонтники и трактористы. Так, значит так.
А в душе переворачивалось. Вот станет он трактористом, тогда... Ещё месяца три назад подумал бы он об Элеоноре, а теперь поймал себя на мысли, что думает о жене. Странно – раньше б взял силой, да привез, цыкнул бы – и никуда б не делась. А теперь уверен – не получится так.
Однажды завернул он после работы на огонёк к Николаю. Весь день они пробыли в бригадах на сенокосе, устали. Просторная изба Николая покрылась этим летом железом. Николай был работящим, прижимистым, хозяйство его разрасталось на зависть другим.
– Вот, ещё сарай дострою к осени. До страды хочу успеть. Хочу о досках с Ксенофондовым договориться. Чего их за сорок верст возить, если леспромхоз уж тут, под рукою, – Николай щеголял своим знакомством с заведующим нового леспромхоза, – Я времени не терял, штаны в церкви не просиживал, я делом занимался. И дом у меня теперь... многим тут не чета.
Они зашли в дом. Просторно, светло. Младшая быстро и как-то испуганно собрала свои вещички и ушла в дальнюю комнату.
– Чего стоишь, – прикрикнул он на старшую дочь, – Не стой зря, скажи матке яишницу изжарить поболе, пусть не жалеет. Сходи в подвал, яблочков моченых набери да капусты, – а потом другим тоном к Прохору, – Хороши у меня ноне яблочки-то, ох хороши, сроду так не удавались. Так и светятся.
Со двора зашла Галина, лишь кивнула Прохору и сразу бросилась к печи. Суетливо и потерянно подавала на стол. В глазах такая угодливость, что Прохору живо вспомнилась Ксения. Он и сам удивился, что вспомнилась неприязненно, и подумал о том, что Ксения, уверенная и гордая сейчас, совсем не та. И такая она нравится ему куда больше. Вернее, просто, такую ее он любит, а ту, прежнюю не мог бы полюбить никогда.
У Галины, больше похожей сейчас на старуху, повалился на бок чугунок. Дочка подхватила, помогла матери.
– Эх! Скотина безрукая! – от отклика мужа Галина вздрогнула, руки ее задрожали, – И что за баба! Самогон давай, да вон пошли ...
И Галина безропотно поставила на стол бутыль самогона.
– Этих баб в узде держать надо! Чуть спуск дашь... Ты-то так бобылем и будешь? Чего свою обратно не притянешь, коль с училкой не сошёлся?
– Пущай одна поживет, – признаваться, что силой вернуть Ксению он не может, Прохору было неловко. Разве Николай поймет?
– Так ведь хозяйство... Без баб-то никак. Тянут свою лямку. Я на днях велел моей яму раскопать под навоз. Напугал чуток, не без этого, так она за два часа управилась, – Николай усмехнулся, мелькнуло язвительное жестокое выражение, и Прохор вдруг живо представил, что царит в этом доме, когда тут нет гостей. Его аж передёрнуло, – Через два-три года все бабы будут общими. Да-а... не знал? Какая-то монашка об этом в святой книге пророческое указание усмотрела. Давно пора...
Уходил он от Николая сытый, пьяный, с полными руками угощений, но с чувством отвращения от порядков в этом доме, уверенный, что такого уклада себе он не хочет.
А вернуть Ксению так хотелось. От нахлынувших эмоций и количества выпитого навернулись слезы. Он шел, шатаясь, по деревне, прижав к груди холщовую сумку и слизывал бегущие по щетинистым щекам слезы.
Вот станет он трактористом... Надо учиться. Без этого нынче никуда. И жены без этого не вернёшь.
А у Ксении своя история. Из их станции и впрямь решили сделать разъездной узел. Потому что разворачивался тут леспромхоз, строилась узкоколейка. Потому что новое советское хозяйство накручивало свои обороты, производились новые паровозы, разрасталось хозяйство.
В августе дежурный по станции начал с ней разговор.
– Понимаешь, Ксения, тут такое дело ...
– Ну, говорите уж! – она испугалась.
– Столковалось начальство тебя в правленцы узла выдвинуть.
– Ты что! Что! Нашли правленку. Тоже себе – умные головы! Я и пишу-то с ошибками!
– Да чего ты сразу отмахиваешься. Не в грамоте дело, хотя и в ней ... – он увесисто шлёпнул себя ладонью по колену и встал, – Ты вот что. Подумай, Ксения, маленько. Баба ты умная. Отказываться-то я б не советовал. Время, знаешь-ли, такое... Тебе б в партию ещё...
И Ксения все поняла. Время, и правда, становилось каким-то другим. Оказалось, что у советской власти повсюду враги. Врагом становился зажившийся при новой власти крестьянин, ошибающийся в расчетах работник, сказавший хоть слово против властных структур сотрудник.
То и дело являлись на станцию уполномоченные, нервные, вооруженные. Планово совершались аресты. Подводами увозили людей из ближайших сел. Даже меж своих говорили об этом шепотом. Нынче – отказ от такой должности значил – причинение вреда властям.
Но для того, чтоб взять на себя такую ответственность, нужно было поехать на двухмесячные курсы. А как же дети?
Ну, Стёпку, может, и определит к Элеоноре. А девочки? Нет, невозможно ей было уезжать на учебу. Должны же понять...
В сентябре приехал Прохор за Степкой. Опять вдвоем с дедом Кузьмой.
– Учёным будешь, Степан,– растягивал слова дед Кузьма, – Уче-оным...
Стёпка гордился, был серьёзен, как взрослый. Они укладывали его вещи на телегу.
– И я учиться поеду после уборочной, – вдруг вставил Прохор, – Может трактор даже получу.
Ксения подняла на него глаза. Она рада была за Прохора, в последнее время жалела его сильно – страдает мужик. Сам ошибок наделал – сам же и расхлебывает. Теперь она управляла мужиками на станции, понимала их суть поболе прежнего.
– Ох! Хорошо как! Я рада за тебя, Прохор. А мне вот – не судьба,– не хотела говорить, само вырвалось.
– А чего тебе-то?
– Да-а... Выдумали умники! – она махнула рукой, как на пустое, – Меня... Меня в директора узла путевого. Разе справлюся я? Да и как учиться-то? Детей-то куда? А там долго, два месяца. Придумали себе глупость..., – Ксения говорила и укладывала вещи, переживала – сына от себя отправляла впервые.
Прохор не сказал ничего. Только пока ехал, думал всё. Такой поворот – Ксеня – директор узла паровозного. И не верится. Но не стать ей директором, потому что дети не дадут. И оставить не на кого. Нет бабок и дедов у них. И ведь как странно-то это. Какой она директор? Но, если поразмыслить, вспомнить, сколько рассказывала она ему в последнее время, как дотошно разобралась в движении поездов, в формировании составов, к взвешивании, дозировке грузов... И не училась нигде, а понимает...
Стёпку приняла Элеонора. Жили они ещё в ангаре, но встретила с радостью. Старый ангар стал совсем непригоден к проживанию, но Элеонора улыбалась. Стёпка был серьёзен и строг. А вот Лизавета щебетала без умолку – рада была другу.
Эту ночь Прохор не спал, выходил на двор, стоял на крыльце, смотрел на дождь, сворачивал козью ножку, дымил, а потом опять ворочался и опять выходил. В воздухе висела тяжёлая сырость, поскрипывал колодезный журавль, а Прохор все думал и думал – о жизни своей, о судьбе, о деревне и о любви.
А утром перелез через низенький плетень и, чавкая сапогами по раскисшей от прошедшего дождя земле огорода, решительно направился в сторону правления, доложил о своем решении – не поедет на учебу, потому что жена поедет.
– Плевать мне на станцию и их дела. У меня свои планы, – кричал новый председатель, которого назначили вместо Вани Левшина, его собирались судить за вредительство – артель не выполнила план по хлебозаготовкам.
– А мне не плевать на жену. Надо ей учиться сейчас, надо, а я и позже могу, коли пошлёте.
– Хрен тебе, а не "пошлёте". Мужик ты, али тряпка? – кричал ему вслед председатель, демонстрируя весомой кукиш.
Через день Прохор явился в Дементьевку опять. Эти поездки выматывали его, но он вернулся. Зашёл за плетень. С заднего двора услышал голос Ксении – она ласково внушала что-то Катюшке.
Оглянулась на него:
– Со Степкой что? – перепугалась, Прохора на ждала.
– Хорошо всё с ним, отвёз. Да только... Только к себе заберу. Пусть дома живёт.
– Так уедешь ведь. Ведь на учебу уедешь... Как же?
– Ксень! Давай детей ко мне, справлюсь, уж не маленькие, – он смотрел на свои сапоги, – Поезжай – учись. Отказался я от учебы, с детьми останусь. А ты езжай, нужнее тебе, – он говорил это, как будто стесняясь своего собственного решения.
Казалось ему, что не мужицкое оно какое-то, стыдное. Не зря ж председатель его тряпкой обозвал. Как это – мужик дома с детьми, а жена где-то изголяется, учится. Да ещё и начальником большим потом станет...
Непривычно это, но всей своей душой понимал – только так и надо, только так и может он заслужить ее прощение, только так будет у него к себе самому уважение.
– Поезжай, Ксень, учись. Я справлюсь с детьми. Ждать тебя будем.
Он вскочил на лошадь, возвращался в Димитровку. Осенняя дорога стелилась навстречу, а вольный ветер входил в самую душу.
И было на сердце легко – правильно он всё сделал, теперь он точно знал – правильно.
***
„Любовь как ртуть: можно удержать ее в открытой ладони, но не в сжатой руке.“
Дороти Паркер
С Днём России вас! Она, наша Родина, многогранна и многострадальна. Пусть все прошлые беды делают ее не только сильнее, но и великодушнее. Пусть будут счастливы ее жители – мы с вами, дорогие мои россияне ...
Подписывайтесь на канал Рассеянный хореограф, если ещё не успели.
Жду новых подписчиков.
А пока ещё рассказы: