Вернулась Ксения с учебы уж к концу зимы. Пока училась – вступила в партию. Изменилась совсем. Стала будто городская – черное пальто, портфель. Она похорошела, похудела, взгляд ее стал мудрее, а длинные девичьи косы притягивали.
Прохор робел при ней. Казалось – чужая. Даже речь ее изменилась, голос сделался строгим и уверенным. Она приехала за детьми. Дали ей домик у железной дороги. Каменный, белёный и неуютный. Не было вокруг него даже плетня. Но она забирала девочек туда. Теперь на станции она была почти постоянно, удобнее было жить рядом. Лишь Стёпку оставила у отца – он учился.
Узел железнодорожный разрастался. Из форменного кителя Ксения не вылезала. Она спала по несколько часов, и опять возвращалась в диспетчерскую или бегала по путям, составляя товарники, решая вопросы с людьми. Людей не хватало всегда. Проблемы путейцев, отгрузка леспромхоза, неисправность паровозов – всё было ее делом.
И не было никакой возможности вырваться в Димитровку, навестить сына. И тогда Прохор стал приезжать сам, привозить скучающего по матери Степана.
– Прохор, посмотри, хвостовой миновал водокачку аль нет. Сбегай... Молчат, сволочи...
И Прохор бежал. Теперь всё было иначе, чем раньше. Теперь Ксения указывала, а он исполнял эти указания.
Как-то приехал он со Степкой, пришлось им с Ксенией идти по делам в леспромхоз. А возвращались по путям обратно уж, когда стемнело. Тускло поблескивали рельсы, вдали на станции горели красные и зелёные сигнальные огни. Было ещё прохладно, китель грел слабо. Ксения поежилась, и Прохор снял с себя фуфайку, накинул на нее.
– А ты как же?
– Привычный я...
– Прохор. А вот ты учиться собирался на тракториста. А на машиниста не хочешь?
– На машиниста? Да где мне... Чай там пятилетка хошь нужна?
– Нужна, – Ксения вздохнула, – Нужна, но ... Сейчас вот указ пришел, чтоб обеспечить... А где народ-то с пятилеткой взять? У кого и есть, так уж работают. Вот и ищу... Учиться долго, семь месяцев там ... А меня, прям, измучили – выдай! А где я возьму?
– А где учиться-то?
– В области...
– Так посевная скоро, как...?
– Это-то решим. А там и платят даже, за учебу-то. И не так это трудно. Я тоже, знаешь, как боялась, когда ехала, а потом училась получше других. И ты справишься...
Рельсы тихо запели, приближался состав.
И тут Прохор шагнул ей навстречу, взял за плечи:
– Ксения! ... – он тяжело задышал, – Одного хочу. Жить с тобой хочу! Вернуть всё хочу! Скажешь – учиться, поеду. Скажешь, головой в омут – брошусь. Только прощенья твоего жду. Понимаю – не достоин уж, вон какие вокруг тебя вьются ... Разе мне, безграмотному, чета. Начальники, комиссары... А я что? Мужик – деревенщина...
Налетел ветер, мимо застучал состав, он долго и протяжно гудел. Ветер бил наотмашь по лицу, по плечам, трепал волосы. Ксения обхватила руками Прохора за небритое лицо, приблизила свои губы и нежно несмело его поцеловала. И, казалось, наполняется душа силой и ветром, будто росли за спиной крылья.
Он крепко и напористо обнял ее, начал целовать и обещать обещать... Что будет любить всю жизнь, что больше никогда не обманет, что сделает все, как хочет она... Его слова не были слышны, Ксения лишь видела, что он говорит, но не могла разобрать слов. Громыхая пролетали платформы, цистерны, пахло бензином. Но Ксения и без слов всё поняла.
Решили, что Прохор поедет учиться. Ксения занесла его в требуемые списки. Ждали начала обучения. Прохор так и жил ещё в Димитровке со Степкой, а после того, как Прохор уедет, Стёпка должен был перебраться к Элеоноре.
Тем временем в марте на станцию Ксении пригнали теплушки. Оставили на запасном пути. Несколько милиционеров с солдатами распоряжались там.
По особому распоряжению артели и колхозы подали сани, милиция направилась по местным поселениям. Ксения догадалась – будут массовые аресты. Это угнетало, пугало, но обеспечение отправки было ее обязанностью.
Прохор прилетел на день следующий со Степкой и страшной вестью – в деревне забирают четыре семьи, а ещё бывшего старосту Ваню Левина, Николая, и... Элеонору. Дали им полдня на сборы.
Ксения, распорядившись в самом необходимом, оставив детей на соседей, отправилась в деревню вместе с Прохором. Она понимала, что уже бессильна, что ничего сделать не сможет, но не поехать не могла.
На центральной улице Димитровки стояли запряженные сани. Вдоль них расхаживали солдаты с винтовками. У правления стояли деревенские отдельными кучками. Было подозрительно тихо.
Ксения было собралась к Элеоноре, но у ангара ее остановил вооруженный солдат:
– Не положено!
Ксения побежала в правление, но внутрь ее не пустили. Новый председатель с серым лицом вышел только через полчаса. Он был хмур, от вопросов народа лишь отмахивался.
Ксения несколько раз подступала к уполномоченному милиционеру, спрашивала, говорила о беззаконии, но тот, определенно показывая, что ему понятны ее тревоги, лишь разводил руками и твердил:
– Предписание у меня. Должен выполнить... Предписание...
– И куда их?
– На выселение. Не знаю я... Мне не докладают.
Прохор сдерживал ее порывы, то и дело хватал за руки, боялся за жену.
Вся деревня вывалила на центральную улицу.
На санях уже сидели старухи, закутанные до бровей в тяжелые, с бахромой шали, с неподвижными, отрешенными лицами. Двоих маленьких детей матери держали в полах полушубков.
Элеонора сидела с семьёй Бочковых, зажиточных крестьян. Испуганная Лиза, укутанная в пуховый платок, сидела рядом с матерью, держала на руках кошку, смотрела на окружающих, как будто ища спасения.
Николая вывели из дома со связанными руками, красный и потрепанный. Он был без верхней одежды. Солдат вернулся в дом, вынес овечий длинный полушубок, сам накинул ему на плечи. Никакой котомки или вещей у Николая с собой не было. Видно было, что брали его силой. Жены Галины было не видать.
Ксения поспешила к ним в дом. Кроме Галины и детей в доме уж были бабы. Тетка Клава, бормоча и поругиваясь на хозяйку, собирала хозяину вещи и провиант. Галина сидела с остекленелым взглядом, казалось, совсем спокойная.
– Галь, Галь! Остаётесь? Вас не забирают?
Лида Степанова ответила за застывшую хозяйку.
– Нет. Только Николая взяли. Его осудили только... Остаётся она с девчонками.
Милиционер огласил предписание. Говорил тихо, невнятно, читал, проглатывая слоги. Ему самому хотелось скорее бежать от жгучих людских взглядов. Он читал о подрыве и дискредитации Советской власти, о вредительстве и связи с бандитскими элементами... Все притихли, слушали внимательно, лишь деревенская дурочка баба Параня всхлипывала и всхлипывала. Вряд ли поняли деревенские прочитанное.
– Справился, сука! — в бессильной злобе выматерился на милиционера дед Кузьма, — Это ж надо – с детьми да бабами воевать!
Ксения бросилась назад, к Прохору. Всё казалось ей, что может она чем-то помочь.
– Есть у тебя чего дома. Есть хлеб? Тащи скорей все, что есть... Отдадим им, – а потом крикнула в народ, – Бабоньки, тащите чего есть, ведь поездом их повезут, дорога длинная, тащите...
И бабы бросились по избам, потащили котомки, засовали в руки уезжающим. Поднялся тут немыслимый плач, как будто эти действия оттаяли всех, заставили осознать случившееся.
Баба Клава совала свёрток Люсе Бочковой. В последнее время Люся отказывала ей, не давала дочке читать письма сына, брезговала и гордилась своей зажиточностью. А сейчас Люся взяла протянутый Клавой свёрток и слезы полились из глаз.
– Ты уж прости меня тёть Клав, прости меня, не поминай лихом... Прости. Коль даст Бог вернутся, зачитаем тебе все письма по сто раз! По сто раз! – плакала она.
Элеонора сидела с прямой спиной. Увидела Ксению, зацепилась взглядом. Ксения подскочила, но оставалась в метре от Элеоноры, остановил ее солдат. Она передала увесистый свёрток и, держа за плечо солдата, заговорила:
– Там хлеб и баранки, картошка сырая, может запечешь где, а ещё консервы. Как так, Элеонора? Тебя-то за что? Как же...
– Оговорили, наверное... Да и сословие мое неподходящее. Ты не убивайся, Ксень! И там люди живут. И там ... Не убивайся. Если школа работать будет, детей отдавай, слышишь. Обязательно отдавай. Ты б Прохора приняла, Ксень. Любит он тебя..., – Элеоноре б думать о себе, а она все наказы давала.
– Приму. Ты как же?
– Мы выживем, Ксень. Не беспокойся. Живучая я... Береги детей, Ксень. И себя береги, будь стойкой, дорогая моя... Помни – жизнь она по слогам пишется, и каждый слог верным быть должен. Думай о каждом слоге. Только так ...
Сани тронулись. Ксения растерялась совсем, заметалась в поисках Прохора, хотелось ехать следом, тем более, что везли всех на ее станцию.
И тут из избы Зацепиных выскочила раздетая и растрепанная Галина. С диким воплем кинулась она к мужу. Он так и сидел на санях сзади в накинутом полушубке со связанными руками. Она подскочила, сдернула с его плеч полушубок и начала хлестать им мужа:
– За жизнь мою порченную, ирод! – орала она истошно, – За детей моих битых, паскуда! Ненавижу тебя, ненавижу...
Прорвалось все то, что накипало годами. Она отставала от саней и вновь догоняла их, хлестала согнувшегося от ударов жены Николая. А когда отстала совсем, взяла в руки грязный обледенелый ком снега с обочины, бросила вслед. Ком не долетел, ударил под ноги Николая. Он поднял глаза, смотрел на жену без злобы, просто смотрел как на пустое место.
Дед Кузьма подхватил валяющийся на снегу полушубок, догнал сани, положил его Николаю на колени. Запыхаясь, проговорил:
– Виноват ты перед нею, Коля. Сам и виноват... Езжай с Богом, – Кузьма остановился на обочине, а Николай все смотрел на него, как будто и не с кем ему больше было прощаться.
Последними на санях ехали провожающие, погонял Прохор. Там же уже сидела и Ксения.
На станции сама же она и распорядилась подогнать с запасных путей теплушки – вагоны с узкими прорезями вместо окон. Подводы и сани подъезжали со всех сторон. Добрая сотня людская отправлялась на выселение. За два часа, что стоял там вагон, людей снабдили всем необходимым – печками – буржуйками, водой, одеялами, какие были, и тюками с сеном. Носились солдаты. Не могла успокоиться Ксения. В какой-то горячке собирала людей в такой страшный путь.
А перед самым отправлением вдруг подскочила к старшему уполномоченному по составу с выселенцами:
– Пустите проститься, сестра там...
– Какая сестра? Не положено, – он глаза вылупил. Паровоз уже гудел.
– Родная... , – Прохор страшно переживал за Ксению, пытался увезти, брал за плечи, но она рвалась, – Пустите... На минуту... Ну?
– Аа, – милиционер махнул рукой запирающему вагон солдату – уж очень понравилась ему начальница станции, так помогла с этой отправкой, просто – гора с плеч.
Ксения вскочила в вагон, нашла глазами Элеонору с Лизой.
– Элеонора! Дорогая моя! – она присела на корточки перед ними, дышала тяжело, – Оставь нам Лизу, слышишь... Оставь! Как свою любить буду. Куда с ребенком-то? Ну... Вернёшься – твоя она. А мы убережём. Оставь...
Элеонора моргала глазами, медленно соображая, что предлагает Ксения. Но решение нужно было принять быстро, паровоз гудел, в дверь уже покрикивали, торопили...
– Партийная я. Чай, меня не тронут. С Прохором, как свою мы ее ... , – тараторила Ксения.
И Элеонора молча начала подталкивать дочку, чтоб встала, чтоб пошла с Ксенией. Лиза поднялась, глядя то на мать, то на Ксению. Она по-прежнему держала рыжую Муську на руках. Элеонора сидела на тюке сена низко, над ней уж возвышались Ксения с Лизой, она оцепенела:
– Вещи есть ее?
Лиза сама взяла из кучи узел, тихо произнесла.
– Вот моё.
– Метрика? – Ксения спешила.
– Вот, вот, – Элеонора, наконец, очнулась, достала из внутреннего кармана документы, дрожащими руками протянула Ксении метрику дочери.
Ксения с Лизой отправились в широкие приоткрытые двери вагона, Элеонора, ещё не веря в содеянное, шла следом.
Ксения спрыгнула, подхватила Лизу и уже в закрывающиеся двери крикнула:
– И не смей сомневаться! Слышишь, не смей! Мы ждать тебя будем, ждать...
– Э-эх! Отправляемся, – милиционер сделал вид, что не заметил девочку.
А Лиза смотрела на закрытые двери и ещё не понимала, что рассталась с матерью. Всё произошло так быстро.
– Мама! Мама! – тихо говорила она, удивлённая тем, что мать осталась там, в закрытом вагоне, а она – здесь.
Вагон тронулся, провожающий народ закричал громче, бросился следом, запричитали, заревели бабы. Следом долго бежали и Ксения с Лизой. Муська спрыгнула с рук, а Лиза и не заметила. Она бежала за матерью.
Сквозь узкое окошко видна была чья-то машущая в прощании рука. Лиза решила, что это рука мамы, она махала тоже. Перрон кончился, а они всё ещё бежали.
И когда последний вагон обдал бегущих снежным вихрем, когда красной точкой поплыл он вдаль, когда наступила вдруг тишина, пустая и грустная, народ понуро потек обратно на перрон.
Ксения с Лизой шли последними. Она крепко держала девочку, а когда подняла голову, увидела Прохора. Он шел против людского течения, навстречу им, держа на руках Муську. Он приблизился, молча подхватил девочку на руки, прижал к себе и пошёл вперёд.
А Ксения замерла на секунду, глядя им вслед.
Этот слог своей судьбы она точно написала верно. Верно, как велела Элеонора.
А значит и жизнь напишет.
Всю жизнь напишет по слогам ...
***
Друзья!
Эта повесть окончена.
Но я оставлю за собой право вернуться к ней. Когда? Не отвечу. Наверное, когда следующий слог созреет. Хочется, чтоб и мои слоги письма, как слоги жизни героини, были верными ...
А вас попрошу поделиться с друзьями началом этой истории, если она понравилась. Это очень поможет автору. Достаточно поделиться стрелкой внизу друзьям в Ватсапп или – в свои группы Ок или ВК.
Вот это начало. Делитесь...🙏
Благодарю вас за теплые комментарии и прочитки, дорогие мои друзья!
Ну, и традиционно, прикрепляю ещё рассказы:
