Николай, хлопнув калиткой, выскочил со своего двора, когда Прохор почти сравнялся с ним. Залаял пёс, Николай крикнул угрожающе. Пёс, поджав хвост, убежал в глубь подворья.
Не глядя в сторону Прохора, Николай помчался к бывшей церкви, алтарь которой превратили сейчас в Красный уголок. Прохор посмотрел ему вслед. Николай в расстёгнутой кофте вышагивал, широко размахивая рукой.
Ох, и достанется сейчас там всем! В том числе и главной – культармейке Элеоноре. А Галину так точно ждёт дома взбучка. Николай на руку силён, а Галина у него глупа, без конца напрашивается и бывает бита.
Вот и сейчас... Зачем туда пошла? Ну, знала же...
Прохор только что видел Галину, подходила она с бабами к церкви. Группа баб собиралась на учебу после них.
То ли дело его Ксюха! Хозяйничает, детей нянчит и никуда не рыпается.
Уже темнело. Туман начал стелиться над невидимой рекой за задами изб. Пахло сеном, тут и там оно высилось в пухлых стогах. Колодец с высоко вздёрнутым журавлем, крыши с деревянными коньками, вместительные амбары – Прохор любил свою Большую Димитровку. Он родился тут, жил тут, знал здесь каждую тропинку, всех живущих, всех стариков.
Он шел домой, думал о тяжёлом нынешнем времени.
Много деревенских поумирало этой зимой. В основном, старых, но умирали и дети. Страшная она была, зима, голодная. Сплошная коллективизация, обдирающие хлебозаготовки сделали деревню нищей. Впервые деревенские поели домашний скот, многие кормились желудями свиными, липовой корой и берестой. Всё шло в ход.
Но его семья уцелела, уцелела благодаря ему и жене его Ксении. Трое детей у них – мал мала меньше. Козу не съели, прятали в доме, кормили, чем могли. И хоть и сдала коза к весне, стала скелетиной, но жидкое молоко у нее доилось до конца. Дети. Как же без молока-то!
Ксения, жена, бесстрашно одна ходила на опушку леса, рвала там тонкие ветки, ставила из в ведро и, когда пробивалась зелень, подкармливала козу. Страх перед голодом мобилизовал всех. А Ксению с Прохором этот страх как-то сплотил.
Весна, беспощадно медленная, не сразу принесла облегчение. Ксения разгребала лопатой снег, искала первые травы. Ну, когда же...
Из города тянулись нищие, побирающиеся истощенные люди с детьми. Голодные дети бродили по всей России. В заброшенном пустом амбаре поселились несколько городских семей. Кто-то с документами, а кто без оных. Пришли они с пустыми мешками. Деревенские бабы, пряча под армяки и полушубки, таясь, совали изголодавшимся городским детям подачки.
Ползли по деревням слухи о бандитизме, о том, что творится в городе, на вокзалах и поездах, о расстрелах и расправах. Рядом, в соседнем селе обчистили и убили целую семью. Старушка – богомолка вошла во двор, начала увещевать, призывать бандитов к совести – ударили ножом. Страшно было даже ходить в лес по грибы. Боялись бандитов.
Прохор вспомнил, как совсем, казалось, недавно собрал староста сходку. Все стояли на ногах. Стульев и скамей не было. Сходка проходила в амбаре раскулаченного и сосланного Самойлова Петра. Бегали дети, кучковались отдельно мужики и бабы. Лепились к стенам старики, интересующиеся переменами жизни порой больше молодых.
– Каждый батрак должен уметь читать, – как-то неохотно вещал Ваня Левшин, избранный старостой артели совсем недавно. Он и сам не владел грамотой, а потому и грустил – в ликпункт придется ходить и ему.
Рядом с ним сидел приехавший комиссар в кожаной куртке, ремень с кобурой. Ему предоставили слово, и он начал читать с помятого желтого листка.
– Декрет со-ве-та народ.. народных ко...комиссаров об ... об уче-реж-де-нии все...Всероссийской чре...чререзвычайной комиссии о лик- ви-да-ции безграмотности..., – читал он по слогам непонятно и долго. Люди пытались вникнуть в суть читаемого, но понимали с трудом. Зашептались.
Наконец, комиссару самому надоело читать, он аккуратно сложил листок и объявил:
– В общем, учиться грамоте должны все. И дети, и бабы, и мужики, и старики. Вечером в Красном уголке организуем. Кто нарушил – значит против власти новой идет.
– Да не до чего сейчас. И так... Ваня, скажи! – мужики и бабы зашевелились, замахали руками. Выжить бы! Осень, самые заготовки, ну, какая учеба?
– А детей-то куда, коли грудные? А? Что ль побросать в подпол? – выкрикнул многодетный Лёха Горбунов. У его жены только родилась двойня.
– Ну..., – комиссар замялся, – По очереди бабы пусть присматривают.
– Ха, – не унимался Лёха, – Это кто ж за моими детьми смотреть будет?
– А управляться-то как? Ведь с работы сразу за свою скотину..., – бабы не понимали, как они оставят дом.
– Да! – комиссар повысил голос, – Вот еще. Предписано тому, кто в ликпункт ходит сокращать рабочий день на два часа, но в трудодень записывать полный.
– О! Другое дело! Тогда я целыми днями там сидеть буду, пущай другие – в поле. Один пашет, а семеро руками машут, – балагурил дед Ерёма.
– Зачем нам это, скажи, комиссар? Деды наши читать не умели, и получше нашего жили. И нам грамота ваша ни к чему, – уже серьезно без шуток спрашивал Николай, мужик серьезный.
– Грамотность – меч, побеждающий темные силы, – парировал комиссар.
– Какой меч? Меч от темных сил вона– у тебя в кобуре. А нам артель подымать надо, зиму пережить, детей голодом не уморить! – Николай готов был махнуть рукой и уйти из амбара, но сдерживался. Уж очень всё сейчас было непонятно. Комиссара побаивались.
Комиссар говорил ещё, но не доказывал, не кричал. Он и сам не понимал смысла этой затеи, считал, что ничего из нее не получится. И сам-то грамоту эту никак не мог освоить.
– Вот. Учить вас будет культармейка Элеонора ...., – он махнул рукой куда-то в центр стоящего перед ним народа, – Элеонора...
– Артемьевна, – напомнил женский голос из толпы.
Вперёд начала продвигаться невысокая женщина в черном пиджаке и цветастом платье. Она была без платка, вела за собой девочку лет шести. Все их узнали – из общего амбара, из тех, кто пришел сюда из города, спасаясь от голодной смерти.
– Да. Элеонора Артемьевна умеет читать и писать. Красный уголок в ее распоряжении.
– Да она сама – голытьба! Чему она научить-то сможет? – крикнули в толпе.
– Сможет! Я привез немного бумаги и ещё привезу. Топить там будем, когда холода, староста дров даст. Распоряжение. Утром – дети там, а вечером – взрослые. Столы сегодня доделаем. Ещё раз говорю – всем надо учиться! Всем! – повторял он преувеличенно строго.
Элеонора молчала, смотрела на людей, переминалась с ноги на ногу. Казалось, она и сама не верит, что может чему-то научить. Огня в ее глазах не было, скорее – хандра. Да и какой огонь – лицо, с проваленными щеками и даже висками, изможденное долгим голодом и страхом за дочку.
Народ валил из амбара, обсуждая услышанное.
– Давайте, бабоньки, побежала. Ведь столько дел! Витька сейчас приедет, прибьет – не готово там ничё.... Хватит – научилася грамоте.
С тем и разбрелись, унося по избам и дворам пересуды о новой неосуществимой идее властей. И чего только не придумают! Странная идея. Лучше б муки людям дали, а то только забирают... А взамен – нате вам веру в чудесную силу азбуки. А разве азбука детей накормит?
А вот идея с обучением детей пришлась по душе больше. Особенно маленьких. Нет, в грамотности люди прока не видели, а вот отправить детей, чтоб с ними занимались – это да, хорошо. Всё – под присмотром. Только вот старших в школу нельзя – у старших и дома по хозяйству дел полно, да и в артели уж многие трудодни копят.
В общем, в первые дни работы ликпункта Элеонора увидела лишь маленьких детей. Пришлось даже искать декрет, чтоб доказывать бабам, что брать может с восьми только лет, а не младше. Но бабы не умели читать, врали возраст, и сейчас в школе за сдвинутыми деревянными столами из неотёсанных свежих досок сидела малышня и дети чуть постарше.
На окнах тоже висела ребятня. Те, кому родители в школу ходить не разрешили, но им было очень интересно подсмотреть – что происходит там. Они подставляли бревна, лезли друг к другу на плечи и, как назойливые мухи, облепляли высокие узковатые окна старой церквушки.
Они отвлекали, шумели, строили кривые рожицы, и Элеонора периодически выходила, разгоняла их. Этот процесс повторялся несколько раз, но она не жаловалась никому. Она надеялась – и эти придут к ней учиться.
Когда, месяц назад, пришел к ним в жилой амбар староста Левшин, спросил – кто тут умеет читать, она отозвалась сразу. Решила, что помощь ему нужна. Но, оказалось, что он, по заданию властей, помогал в формировании отряда культармейцев, которые будут обучать деревенских грамоте. Обещал за эту работу трудодни. Элеонора согласилась.
Вот уж не думала, что будет помогать она этой власти, что наденет красную косынку. Но... Она натерпелась такого, что теперь готова была пожертвовать хоть чем, лишь бы не голодать, не смотреть в бездонные несчастные глаза дочки.
А ей было за что ненавидеть эту власть. Все, что было у нее, ушло, потеряно безвозвратно.
В городе осталась заселенная незнакомыми людьми ее квартира. Тяжёлая мебель, резные дубовые столы, буфет ещё уцелели. Вернее, были целыми, когда они с дочкой уходили оттуда. А вот этажерки, фарфоровые безделушки и вазы, фотографии и картины в рамках исчезли в первые же дни раздела и заселения их квартиры.
Муж ее Владимир Берестов вступил в какой-то добровольческий отряд и исчез на долгие месяцы. Лишь потом пришел к ней старик с бородой, принес письмо от соратников мужа – Владимир Берестов был убит в соседнем городке.
Кем убит? Как? Элеонора не знала. Она так привыкла быть под защитой мужа, что в первое время потерялась. Ей все казалось, что должен приехать кто-то важный, забрать их с дочкой, перевезти, кто-то должен начать о них заботиться. А когда поняла, что ждёт зря, что они на грани голодной смерти, начала распродавать вещи. Вернее, менять их на продукты питания.
Потом в их квартиру вселили посторонних людей – семью из Узбекистана. Точнее, женщину с пятью детьми. Муж ее, красный комиссар, был в постоянных разъездах, дома появлялся редко. Дети были крайне невоспитаны, они без стука забегали в их комнату, а когда Элеонора попросила мать детей попридержать, та обозвал ее буржуйкой и устроила форменный террор. Она воровала ее продукты, орала при каждом удобном случае, дёргала Лизу – дочку.
Вскоре в квартиру въехали ещё два мужчины. Жили они в одной комнате временно, после них въехали другие трое. Эти мужчины приструнили лихую узбечку и немного помогали Элеоноре. В глазах соседки она сразу стала шалавой. Но до поры до времени ее никто не домогался. Жилось все равно тяжко. Наступала голодная зима. Все, что можно было продать, она уже продала. Продала любимый рояль немецкой дорогой фирмы за полмешка картошки.
Разговоры о том, что в деревнях, где свое хозяйство, живётся вполне себе сносно, услышала она как раз на рынке. И когда один из подвыпивших очередных квартирантов действительно начал домогаться, когда придвинула она сундук к двери, когда неожиданно помогла, вступившись за нее, как раз бойкая соседка-узбечка, Элеонора собрала сумку, взяла дочку и отправилась вместе с другими беженцами на поиски лучшей жизни. Узбечка собрала ей в дорогу узелок с едой, сунула молча, не сказав ни слова. Почему-то она плакала.
Эля горько пожалела, что ушла. В дороге исстрадались они так, что чуть не умерли обе. В этой деревне остались только потому, что дочка разболелась, и ноги Элеоноры уже не несли ее дальше. Ей казалось – остались тут умирать.
Но мир не без добрых людей. Дочку она выходила, а местная артель и люди поддержали, чем могли. Весной Элеонора вместе с другими бабами уже работала в поле. И белые музыкальные ее руки стали черны от земляных работ.
Идея с деревенской школой поначалу ей показалась утопией – не условий, не базы. А самое главное – никакого доверия ей от жителей. Ну, какое обучение!
Но когда увидела она горящие глаза детей, когда прочитали они первые свои слоги, успокоилась и загорелась. У нее получается!
Уполномоченная, приехавшая с проверкой кастила ее последними словами, что не агитирует на учебу она народ взрослый, что не учатся у неё мужики и бабы. А она не умела агитировать, стеснялась.
За дело взялся староста и приезжающие комиссары. В ход пошел известный в те годы принцип: «Не умеешь — научим, не хочешь — заставим». За нежелание учиться с мужиков срезали трудодни. Мужики роптали, ругались, но потихоньку потянулись. А за ними пошли и бабы, но не все. Их пока трудоднями не наказывали.
Вспоминал все это Прохор с нелегким сердцем. Что ж будет-то дальше? Он шел по деревне с ликпункта. Его изба стояла крайняя.
Высокая, немного усталая к вечеру от хозяйских забот и троих детей, с подоткнутым по-крестьянски подолом, Ксения встречала мужа привычным выставлением на стол снеди для ужина. Голубые, слегка прикрытые глаза ее, как будто опускались наружными кончиками вниз. От этого было постоянное ощущение лёгкой грусти на ее лице.
Прохор решил сегодня быть чуть веселее обычного, поговорить. Обычно он отмалчивался.
– Галине сегодня перепадёт от Кольки. Бита будет.
– Чего? – Ксения тоже была немногословна.
– В ликпункт пошла. Дура! А ты ж Кольку знаешь, он и сам-то от трудодней отказался, не ходит, а она... Точно – схлопочет по шее. Совсем бабьё ошалело, – а потом переключился на хозяйство, – Сено-то сама зачем убрала?
– Что? – Ксения не сразу переключилась, видно было, что думает ещё о Гале, – Так боюся, вдруг задожжит. А пока сухое...
– И то верно, – Прохор взял ложку, начал есть. Хвалил жену мысленно, вслух – не хвалил.
"Не бездельница, не то что другие... Азбука им приспичила."
Хотя сам Прохор, если честно, получал некое удовольствие от учебы. Не ожидал. Он решил просто отсидеться, угрюмым взглядом сверлил культармейку Элеонору. А она, казалось, была безразлична к тому, как относятся к ней мужики.
Поднимала букву, называла ее. Потом ее же царапала мелом на черной крашеной доске, потом называла слова на эту букву, потом выискивали они эту букву среди других – угадывали. И Прохор вдруг заопережал всех в этих поисках так, что сам себя одёрнул. Чего это он? Отсидеться же хотел. Не солидно. И он замолкал на следующем занятии, дабы не выдать свой интерес.
– Из-за трудодней и ходим. А так бы...
– А зачем ещё, – рассуждали мужики меж собой.
А когда зачитали они "Мы не ра-бы, ра-бы – не мы", когда поняли, что вот-вот и они научатся читать, выходили с ликпункта необычайно радостными. Глаза светились.
Нескладно и смешно, как левши, держали они первые свои карандаши, когда пришло время писать. Грубо плевали на пальцы, прежде чем перевернуть страницу, когда поступили в школу первые азбуки. Бестолково читали, нервничали, стеснялись. Егор Барзыкин перевернул однажды стол, ушел, послав учительницу грубо не по-детски, когда не смог прочитать слово – "всходы".
А она спокойно попросила поставить стол на место и сказала, что затем они и собрались тут, чтоб не получалось сначала, а потом получилось. Это и называется – учёба.
Как-то постепенно, не желая того сам, Прохор Элеонору зауважал. Это ж надо – баба, а такая умная!
Прохор в этот вечер заснул моментально, а Ксения, умахавшаяся на уборке сена, никак не могла уснуть. Она всё думала и думала о Галине, об этой учебе, об учительнице, которая вызывала у нее чувство какого-то благоговения. Когда встречала ее на дороге, выпрямлялась, сдерживала дыхание, как бывало в детстве перед священниками.
Удивительная женщина. Такая, каких Ксения видела лишь в городе, когда отец возил ее юную на базар. Отец таким кланялся, провожал взглядом. И этот внутренний свет, каким владела Элеонора, не стереть было никаким обнищанием.
В шестнадцать лет Ксению выпихнули замуж. Она все переживала, стеснялась, что не было у нее еще грудей. Была она тонка, высока, голенаста. Как тонконогая газель, сразу из детства шагнула в жизнь семейную. Батюшка ее на жилье жениха позарился – один сын в доме, дочь хозяйкой будет.
Ксюша мужа Прохора всегда побаивалась. Был он грубоват, разговаривать с женой не больно-то хотел, указывал и присматривался. А она перепуганно старалась всё поспеть. Свекровь ее тоже не баловала, невестка – такая худая да нескладная, ей не нравилась. И лишь, когда пообвыкла, когда увидела, что девка добрая, работящая, когда родились один за другим сын Стёпка и дочка Анна, привыкла и чуть смягчилась. Спустя четыре года послал Бог ещё доченьку – Катеньку. Было сейчас ей два года.
Начались в деревне перемены коллективизации. Родители ее сразу уехали к старшему брату далеко на юг. А вскоре от накатившего нервного срыва умер свёкр, а за ним ушла и шибко загоревавшая свекровь, оставив совсем юную Ксению одну на хозяйстве в столь страшное время.
Ксюша испугалась, растерялась, Прохор это приметил, начал понемногу помогать. А уж когда время голодное пришло, сплотились ещё больше. Выживали.
Это лето после голодной зимы пронеслось стрелой, в заботах и хлопотах, в нелегкой выработке трудодней, чтоб заработать положенный паёк. Катенька оставалась дома. Семилетний Степан – за старшего.
Все считали трудодни в артели, в лицо знали продотрядовцев и ненавидели их. Начались и эти новоявленные чудеса – детей и взрослых заставляли учиться.
Сейчас, когда готовились к зиме следующей, опять нагнетался, селился в душах страх. Как зиму переживут? Продовольствие из артели увозилось и увозилось. И без заготовок остаться было нельзя, и прятать продукты было боязно. Слышали – расстреливали за это. А ещё до сих пор говорили о смене власти – мол, скоро армия белых войдёт в Москву и тогда...
А вот что будет тогда, никто не знал. Просто боялись перемен ...
Боялась и Ксения. Как не бояться? Но сейчас она думала не об этом.
Думала она о школе...
,***
Спасибо за ваши комментарии и лайки!
Пишу для вас...
Читайте ещё на моем канале: