Как-то в начале 1990-х годов мать моего друга повздорила с одним пожилым мужчиной, который лез без очереди в магазине, и тот, в конце ссоры, не найдя нужных аргументов, распалившись, сквозь зубы со злобой прошипел:
- Я за таких как Вы, воевал …
На что женщина ему холодно и резонно возразила:
- Вы не за нас, а за себя воевали…
Казалось бы, совсем неуместный вопрос. За кого воюют те, кто идёт на войну?
- Странно! – воскликнут некоторые. – Конечно, они защищают стариков, женщин и детей. Мирных жителей. Защищают свою страну, близких и родных людей…
Да, конечно, мы это всё проходили ещё в советской школе, писали сочинения и читали в патриотических книгах. Однако между говорильней на митингах и реальным положением вещей существует огромная пропасть. Именно здесь и лежит «камень преткновения».
Если человек отправляется на войну добровольно, то каковы мотивы его поступка. Что им движет? Что оказывает больше влияния – выплачиваемые деньги или всё-таки «чувство долга»? Тогда перед кем? Если человек идёт с желанием кого-то защитить, то, конечно, он больше желает защитить своих родных и свой дом, а не каких-то чужих, ему неизвестных людей, которых в обычное время он даже не заметит.
Людей, которые хотят ПРОСТО ТАК убивать других людей, от нечего делать, от безделья, ради развлечения – единицы. И они не совсем нормальны.
А, если призыв принудителен, из-под палки (т.е. его заставляют идти воевать другие люди), то какие в этом случае могут быть претензии к остальным, которые на войну не попали?
Вопрос о том, кого защищает и за кого воюет человек, которого насильно взяли «под ружьё», всегда останется открытым, но не обсуждаемым.
Всё дело в том, что люди, на которых надели хомут, агрессивно настроены к тем, кто этот хомут не носит и носить не хочет. Никто добровольно не желает быть рабом, но, если уж такое свершилось, то те, кто поневоле стали рабами, хотят, чтобы и все вокруг также ими являлись. Поэтому и возмущаются.
- Раз уж я попал, так пусть и другие также попадут!
Это и есть их философия. И в этом они видят свою, особую, справедливость.
Наверняка найдутся те, которые сейчас будут возмущаться и говорить, что всегда в истории было полным-полно добровольцев, готовых рискнуть собственной жизнью, чтобы только восстановить справедливость. Что именно на них и «держится земля». Тем более, что есть книги и фильмы…
Да, безусловно. Книги и фильмы… Элементы пропаганды. Причём пропаганды со стороны тех, кто на эту войну сам никогда не пойдёт.
В «Хождении по мукам» бывший вестовой Вадима Рощина, Алексей Красильников, «великолепный тип умного, даровитого русского мужика», прямо называет все красивые слова фантазией власть предержащих:
- Обманывали мы - солдаты, мужики... Отвернетесь, а мы смеёмся. Эх, Вадим Петрович! Беззаветную отвагу, любовь к царю, отечеству - это господа выдумали, а мы долбили по солдатской словесности...
Очень метко. «Господа выдумали» для того, чтобы холопы их защищали.
****
Одним из первых, кто осветил эти вопросы был Лев Николаевич Толстой.
Для некоторых «Анна Каренина» заканчивается гибелью главной героини под поездом. Это – конец 7-й части. Собственно, для экранизации этого вполне хватает.
8-ю часть издатель «Русского вестника» М. Н. Катков отказался печатать из-за критических мыслей писателя. Для чего надо было держать читателей в напряжении три года? История неверной жены была завершена, а история Левина могла быть мало кому интересна.
Толстой в феврале 1875 года писал ему: «В последней главе не могу ничего тронуть. Яркий реализм, как вы говорите, есть единственное орудие, так как ни пафос, ни рассуждения я не могу употреблять. И это одно из мест, на котором стоит весь роман. Если оно ложно, то всё ложно».
Однако 8-я часть в самом первом варианте до читателей не дошла, гибель аморальной женщины их вполне устроила. Толстой после окончательного разрыва отношений с Катковым отдал последнюю часть «Анны Карениной» в типографию Ф. Ф. Риса, где она и вышла отдельной книжкой объемом чуть больше сотни страниц. В предуведомлении к изданию Толстой подчеркнул, что не мог пойти на те уступки в отношении романа, которые от него требовал издатель.
В этой последней части, в частности, великий писатель поместил размышления на тему войны, которые он затрагивал ещё в «Войне и мире».
В финале романа граф Вронский, после смерти Анны, едет добровольцем на сербско-турецкую войну, которая началась 30-го июня 1876 года (буквально накануне русско-турецкой войны).
По словам Толстого, «славянский вопрос сделался одним из тех модных увлечений, которые всегда, сменяя одно другое, служат обществу предметом занятия».
«… Он признавал, что газеты печатали много ненужного и преувеличенного, с одною целью — обратить на себя внимание и перекричать других. Он видел, что при этом общем подъеме общества выскочили вперед и кричали громче других все неудавшиеся и обиженные: главнокомандующие без армий, министры без министерств, журналисты без журналов, начальники партий без партизанов. Он видел, что много тут было легкомысленного и смешного; но он видел и признавал несомненный, все разраставшийся энтузиазм, соединивший в одно все классы общества, которому нельзя было не сочувствовать. Резня единоверцев и братьев славян вызвала сочувствие к страдающим и негодование к притеснителям. И геройство сербов и черногорцев, борющихся за великое дело, породило во всем народе желание помочь своим братьям уже не словом, а делом…»
Однако часть здравомыслящих людей всё же не понимают, какое дело здесь в России до сербов? Кто дал право чужой стране вмешиваться в посторонние интересы?
Так, старый князь Щербацкий недоумевает:
«… Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до болгарских ужасов никак не понимал, почему все русские так вдруг полюбили братьев славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует…».
Реальные причины никто не смел озвучивать, а, между тем, извечный «восточный вопрос», мираж византийской короны, наследие Римской империи – вот что мерещилось русским царям, начиная с женитьбы Ивана III на Софье Палеолог, принесшей с собой в наследство и мифический титул. Отнять Константинополь у османов, «удалить султана с берегов Босфора и стать там самим твердою ногою», как писал Константин Леонтьев – вот главная задача на XIX век. А причина этого – проста:
«… Не потому надо, например, удалить султана, что он самодержавный азиатский монарх (это хорошо), а потому, что держава его стала слаба и не может уже более противиться либеральному европеизму…».
Безумная задача, поскорее разделаться с «больным человеком» Европы, как называл Император Николай I Османскую империю, в итоге овладела умами всей России.
Толстой крайне негативно отнёсся к желанию добровольцев из России воевать за Сербию. Их характеристику он решает вложить в уста университетскому товарищу Константина Левина Катавасову. Тот едет вместе с ними в поезде и специально переходит в их вагон, чтобы познакомился.
Добровольцев было трое. Первый - «высокий, со впалой грудью юноша», который, очевидно, был пьян, оказался московским купцом, промотавшим большое состояние до 22-х лет.
«… Он не понравился Катавасову тем, что был изнежен, избалован и слаб здоровьем; он, очевидно, был уверен, в особенности теперь, выпив, что он совершает геройский поступок, и хвастался самым неприятным образом…».
Другой, немолодой отставной офицер, «в австрийской военной фуфайке гвардейского мундира» -
«… Это был, как видно, человек, попробовавший всего. Он был и на железной дороге, и управляющим, и сам заводил фабрики, и говорил обо всем, без всякой надобности и невпопад употребляя ученые слова…».
Третий, «скромный, тихий человек, очевидно преклонявшийся пред знанием отставного гвардейца и пред геройским самопожертвованием купца». На вопрос Катавасова, «что его побудило ехать в Сербию», он ответил:
— Да что ж, все едут. Надо тоже помочь и сербам. Жалко.
Тем не менее, все трое произвели на Катавасова «невыгодное впечатление». Однако, желая проверить это впечатление в разговоре ещё с кем-нибудь, он на станции обратился к одному старичку «в военном пальто». Как оказалось, тот был военным, прошедшим две кампании.
«…Он знал, что такое военный человек, и, по виду и разговору этих господ, по ухарству, с которым они прикладывались к фляжке дорогой, он считал их за плохих военных. Кроме того, он был житель уездного города, и ему хотелось рассказать, как из его города пошел только один солдат бессрочный, пьяница и вор, которого никто уже не брал в работники…».
Как видно, явно не спроста эти трое производят «невыгодное впечатление» не только на Катавасова, но и на другого постороннего человека. «Плохие военные» - ещё одна уничижительная характеристика, данная Толстым добровольцам.
Старый князь Щербацкий в разговоре с единоутробным братом Левина, известным писателем Сергеем Ивановичем Кознышевым, спрашивает:
- Ради Христа, объясните мне, Сергей Иванович, куда едут все эти добровольцы, с кем они воюют?
Усмехаясь, он продолжал:
— Но кто же объявил войну туркам? Иван Иваныч Рагозов и графиня Лидия Ивановна с мадам Шталь?
На что Кознышев ответил, что «люди сочувствуют страданиям ближних и желают помочь им»:
«… Тут нет объявления, войны, а просто выражение человеческого, христианского чувства. Убивают братьев, единокровных и единоверцев. Ну, положим даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков; чувство возмущается, и русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы. Представь себе, что ты бы шел по улице и увидал бы, что пьяные бьют женщину или ребенка; я думаю, ты не стал бы спрашивать, объявлена или не объявлена война этому человеку, а ты бы бросился на него и защитил бы…».
Щербацкий активно возражает Кознышеву, говоря, что простому народу до сербов и их проблем нет никакого дела, и уж никак не выражает свою волю.
— Да извините меня. Я этого не вижу. Народ и знать не знает.
На робкое замечание Долли, что в церквях по воскресеньям читают проповеди, а потом собирают «по копеечке» на помощь братьям-славянам, князь отвечает:
— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А на что — они сами не знают.
За разрешением своего спора они обращаются к «красивому старику с чёрной с проседью бородой», Михалычу, стоящему неподвижно рядом и держащему чашку с мёдом. Что, мол, он думает обо всём об этом? На что старик отвечает традиционным «холопским ответом»:
- Что ж нам думать? Александра Николаич, император, нас обдумал, он нас и обдумает во всех делах. Ему видней...
В разговор вступает Левин и между ним и братом идёт уже ожесточенная беседа. По словам Кознышева, добровольцы и жертвователи на войну – «лучшие представители народа», в то время как по Левину – бесшабашные люди, «которые всегда готовы — в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию».
Левин утверждал, что нельзя говорить «от имени народа», поскольку само понятие «народ» крайне неопределённо:
«…Писаря волостные, учителя и из мужиков один на тысячу, может быть, знают, о чем идет дело. Остальные же восемьдесят миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?...».
Кознышев не сдаётся. По его мнению, для того, чтобы узнать. Прочувствовать волю народа, не стоит считать голоса. Есть и иные пути. «Это чувствуется в воздухе, это чувствуется сердцем». «Общественные органы» (т.е. пресса) «говорят одно и одно, все почуяли стихийную силу, которая захватила их и несет в одном направлении».
Щербацкий парирует:
«…— Да это газеты все одно говорят, — сказал князь. — Это правда. Да уж так-то всё одно, что точно лягушки перед грозой. Из-за них и не слыхать ничего…».
И добавляет, что поставил только бы одно условие –
«… Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!».
Долли говорит, что все они убегут и только помешают, но князь беспощаден:
— А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить, — сказал князь.
Мысль Толстого сводится к тому, что существует кучка краснобаев-газетчиков, владеющих общественным мнением и навязываюших свою волю народу, причём такую, которая выражается в мщении и убийстве. Левин (то бишь Толстой) «не видел выражения этих мыслей в народе». Народ не хотел войны, и не хотел идти ни на какую войну.