Дожди, мешаясь со снегами, нудно вытесняли их. Ксении чудилось, что слышит она протяжное, надсадное их нытье. Природа ещё не проснулась, висела по деревне туманная весенняя морось.
Прохор часто бывал сейчас дома, работы весенние ещё не начались – земля тяжелая. Ксения раньше любила это время. Приятные минуты, когда можно было побыть вместе с мужем, почаёвничать вечером, сидя перед самоваром, поговорить о будущем, когда уж дети спят. Эти разговоры не были разговорами дружественными. Говорил Прохор, а Ксения чаще соглашалась, иногда вставляя свое женское хозяйское слово.
Она так и не сказала ему о том, что узнала от Любки Степановой. Просто – не сказала и всё. Когда пришел он домой в тот день, молча накрыла стол, ни о чем не спрашивала, не упрекала.
Вместо тревоги, которая почему-то присутствовала всегда, когда возвращался Прохор домой, вместо суеты и щепетильной старательности, вдруг наступило спокойствие. Нашла на Ксению некая уверенность и женская гордость.
Вот, мол, посмотри – я у тебя тоже не хуже той...
Она накрыла на стол и ушла, а потом вернулась, убрала со стола лишнюю посуду, спустила капусту и бутыль с молоком в подполье, накрыла чай. Лишь руки слегка дрожали.
Обычно садилась чаевничать с ним, поправляя волосы, поглаживая себя по коленке, как будто стесняясь. Но в этот вечер постелила ему, повесила на крюк свежее полотенце и ушла во двор управляться. Сидеть с ним за одним столом не хотелось.
И пока ходила по слякотному двору, вспоминала себя такую, какой пришла сюда, в этот дом. Как нурила заранее голову в покорности неизвестному, неизбежному будущему в бесприютном чужом доме.
Разве сейчас она такая? Нет. Хоть и осталась покорной мужу, потому что положено так, но всё же ...
Если поначалу, как узнала, что Прохор изменяет, сердце жить не хотело, то теперь оно вдруг встрепенулось. Обида на Прохора была столь сильной, что думы о его измене она просто вычеркнула из головы. Еды на стол поставила – ешь, а вот думать сейчас о нем, о том, что любила, что жалеет, не могла.
Не нужна? Ну, и Бог с ним... Заберёт детей и уйдет. Вернее, уедет... Вот только подсохнет – дороги совсем развезло. Дождаться надо, да к Ване пойти, к старосте – с работой решить, да и с телегой заодно.
Она справится!
Родительский дом в Дементьевке стоит пустой. Порой они ездили туда с Прохором, когда давал староста лошадь, не давали дому пропасть совсем. Там и окна забиты досками, и печь вычищена. Ох, лежал, конечно, в доме песок, забивающийся в щели меж бревен. Надо будет дом приводить в порядок. Но впереди было целое лето.
Конечно, Дементьевка опустела, разорилась совсем, но люди там остались, работают на станции и в леспромхоз ходят. И она устроится. Дядя Веня поможет с устройством. Чай, не чужой...
Вот ещё б грамоту подтянуть ... Веня говорил, что грамотных на станцию берут работать с охотой. Очень она сейчас нужна – эта грамотность. И переехать надо побыстрей, чтоб огород посадить уж там. Огород – это важно.
И страдания душевные заглушила Ксения думами о жизни своей будущей. Даст ли Прохор ей хоть несколько кур, отдаст ли козу? Вряд ли! Будет злиться, не даст. Но ведь понимает же – дети... Отчаяние ее перешло в равнодушие к мужу.
И почему-то не было страха перед ним. Он сам так решил. И чего ждал? Что терпеть будет она измену? Нет, не будет. Посмешищем здесь не останется.
Помощь мужу — была ее внутренней потребностью, она заложена была в ней. Любила ли она его? Наверное, любила. Гордилась и любовалась точно. Она просто прилепилась к нему, считала, что они – семья, единое целое. Ее осуществление, ее смысл жизни – в помощи мужу.
А теперь взыграло в Ксении неведанное прежде чувство гордости. Чего там Любка советовала? Сходить к разлучнице? Нет. Не пойдет она. Зачем? Прохору выбор делать, и он его сделал. Где уж ей с этой Элеонорой тягаться! Но она и не собирается. И в ней есть то, за что, она надеялась, полюбить ее можно. Неужто годами жизни и труда не заслужила? А коли нет, так и нечего бороться. Она не станет роптать, просто уйдет.
Она стояла в белой ночной рубахе с распущенными волосами перед небольшим зеркалом, разглядывала себя, чего прежде никогда не делала. Думала – собою она хороша. Не в этом дело. Дело в другом – в том, что Элеонора не из их деревенского теста слеплена. Вот и притянула к себе Прохора.
А дожди зарядили, как назло. И как назло, Прохор то и дело торчал дома. Он перебрал каменку в бане, поправил плетень вокруг дома, поколол еловые кряжи, лежащие про запас под окнами избы.
Настроение жены приметил. Ксения стала немного другой. В делах не суетилась, на указы его и советы реагировала спокойно, без прежнего беспокойства.
Даже жесты ее изменились. Полотенце и то начала подавать, как совать, не как бывало – аккуратно и уважительно. И Прохор догадался – доложили. Разве в деревне такое утаишь?
От того, что догадался, стал лишь больше злиться. Срывался на детей, на ее саму. От этой самой злобы, когда делал отгородку для свиней, стукнул себе молотком по пальцу, да так, что взвыл, потемнело в глазах. Но даже тогда Ксения не засуетилась, не запричитала, не заохала, а просто посмотрела на палец, развернулась молча и ушла. А потом вернулась со льдом в полотенце. Лёд приложили, обмотали руку.
– О-ох! Больно! – палец и правда сильно болел.
– Больно – пойди к лекарке. Может раздробил? – равнодушно сказала, без озабоченности.
– Не-ет, я б почуял. Целый, отойдет. Болит уж больно только ...
Ксения поспешно направилась в дом.
– Ксень, – Прохор окликнул, – А ты чего такая?
– Какая?
– Ну, нежалливая какая-то...
– Какая есть. Другой уж не стану.
Прохор смотрел на красивый пучок убранных волос уходящей жены, подыскивал слова, чтоб остановить ее. Он был возмущен! Как разговаривает она с мужем! Почему не осталась, почему огрызнулась и пошла дальше... Он искал слова и не находил, остановить и вернуть так и не решился.
Палец болел, а душа болела ещё больше. Что ж это происходит с ним? Всё вокруг рушится! И никакого просвета! И эта ещё ...огрызается... Нет, определенно нужно с ней жёстко поговорить. Пусть знает свое место, баба!
Но тут и у Прохора закрались сомнения. Уж больно странно ведёт себя жена. Уж больно смела. Чего надумала, может? Он и сам притих, как будто навалилась вина. Он все откладывал и откладывал "жесткий разговор" с Ксенией.
А Ксения жила. Жила и даже вдруг начала получать некое удовольствие от жизни. Подолгу возилась с детьми, чего раньше себе не позволяла, продолжала учить с ними азбуку. Хоть Лиза и не ходила уж к ним, но книжку оставила, никак не забирала. А потом Ксения взяла газету, которую оставил у них дядя Веня, и потихоньку начала читать. Сначала отдельные слова, а потом и целые фразы.
А когда начала понимать целые абзацы обрадовалась необычайно. Несколько раз прочла быль о речке и океане, пересказала ее детям. И не нужна ей никакая школа, она и сама читать научится, и на станцию ее возьмут.
Она смело ходила по деревне, смело смотрела всем в глаза, как будто доказывала сама себе – нет ее вины.
– Здорово, бабоньки! – даже здоровалась по-другому, смелее и громче.
Бабы оглядывались, шептались за ее спиной – она чувствовала каждой клеточкой своей, но гордо несла голову. Та тихая и пугливая Ксения уже не существовала. Теперь она сама ответственна за жизнь свою и за жизнь своих детей. Она должна быть сильной – таковой и станет.
Ксения ждала конца дождям. Вот как они кончатся, так всё и решится. Где ей жить, с кем, на кого злобиться, а на кого молиться.
И тут новая напасть – Ксения вдруг поняла, что беременна. Замутило, как бывало и прежде, отвернуло от еды. Посчитала – и верно... Это было совсем некстати, но даже это не отвернуло ее от решения – уехать. Уж всё – решение принято.
А потом начались работы полевые. Вот там-то, в поле, и подошла она к старосте, открыла ему первому свое решение.
– Ксения, ты головой-то подумала ли? Ведь муж... Как ты одна-то. Да и нет там ничего, как известно мне. Или я не знаю чего?
– А я и знать не хочу, телегу лишь прошу. Дед Кузьма отвезёт, договорюсь с ним. А там, в Дементьевке, сама уж устроюсь. Дайте лошадь.
– Сыро ещё, да и заняты все – посадка же, – противился Ваня, пытаясь найти причины, пытаясь отговорить..., – Семеро — не один, в обиду не дадим. Оставайся, Ксения!
– Ничего не сыро уж. Приезжали оттуда к Ливановым гости, говорят – хорошая дорога, сухая. А коли откажете, пойду в Кузьмичи жаловаться...
Ксения знала, что староста меньше всего любит, когда народ жаловался уездному его начальству.
– Ладно... Давай вечером завтра. Но ты подумай ещё, Ксения. Не спеши. Прытко бегают, так часто падают.
Но Ксения уже не слушала. Главное – телега будет.
Говорят, болтливы бабы. Но, оказалось, у мужиков в деревне языки не короче. До Прохора быстро долетела весть, что жена от него уезжает.
– Ага, – смеялся он преувеличенно громко, – Прям-таки! Кто б ее отпустил!
Смеялся на глазах, а отвернувшись кусал губы, и первым побежал с работы домой. В дом ввалился, схватил Ксению за рукав прямо при детях. Закричал так, как не кричал никогда:
– Это кто тебе позволил гадости про меня говорить, а? Кто тебе дал такое позволение?
– Я разе..., – Ксения испугалась лишь на мгновение, растерялась от неожиданности, – Я не говорила ничего ...
– А уезжать? А кто уезжать собрался? А? Да кто тебя отпустит? – он толкнул ее на кровать, погнал детей во двор, но Стёпка не ушел, остался в дверях. Тогда Прохор рванул к дверям, зло дёрнул дверь, закрыл на крючок.
Ксения тем временем подскочила, схватила в руки ухват, направила его на мужа.
– Только тронь! – прошипела, – Не трогай меня! Я всё равно уеду. Силой ведь не привяжешь! Только тронь!
– Ах ты ...– Прохор легко и ловко схватил ухват, отвёл его в сторону и обхватил Ксению за талию, – На мужа, да? На мужа?
– Не муж ты мне! – Ксения рвалась, летели пуговицы на кофте, разлетались убранные волосы, – Какой муж, если уж с другой?
– Да уймись ты! Уймись, – он толкнул ее на скамью, она села, прикрывая раскрытую грудь разодранной кофтой.
Прохор стоял посреди избы, опустив руки. Казалось, стоял потерянно. И что с ней делать? И отпускать нельзя, и бить не хотелось. Да ещё и Стёпка прыгал под окном.
– Ступай в подполье. Посидишь, охолонешься! Нет у меня никакой другой, выдумки все это, – но говорил неуверенно, глаза в пол.
– Не пойду! Поросята там и... Я уезжаю завтра, мне собирать детей нужно, – сказала первое, что пришло в голову.
– Я сам поросятам дам. Ступай, – он уже открывал дверцу подполья.
– Прохор! Прохор, что делаешь ты? Ну, спущусь я, ну посижу денёк другой. Так ведь всю жизнь там меня не продержишь. Выйду – уеду всё равно. А не будет телеги, пешком с детьми уйдем. Не буду я жить с тобой. Обманул ты меня. Так как же жить-то нам вместе? – говорила, как увещевала. Без крика, без истерики.
– Выдумки все это бабские! А ты и развесила уши, поверила...
– Я сердцу своему поверила. Видела же, что полюбил ты. Так иди с миром, видишь, отпускаю. Сама уйду, а ты живи. С ней живи. А я и сама справлюсь. Я-то тебе зачем? Чтоб пред мужиками не совестно было – удержал, мол, жену, наказал! Так выходит?
– Иди, я сказал, – Прохор держал дверь подполья, – Или силой?
Ксения смотрела на мужа смело, с укоризной, но в подполье спустилась. Не драться же, детей пугать. Пусть потешится. Самолюбие свое порадует – справился с женой.
Да разве так справишься?
Ксения деловито, как будто ничего особенного и не случилось, подвинула в подполье мешки, постелила себе соломы и уселась на полку. Всё до капельки в Прохоре она понимала, понимала, что уж в конце этого дела и засомневался, но уступить не смог – мужское самолюбие не позволило. Поэтому и злобы на него у нее вроде как и не было.
Она подогнула под себя колени, оперлась на брус, немного посидела и вдруг подкатила обида к сердцу, и она горько заплакала. Сердце не слушало разума. Все последние унижения подкатили к горлу.
Да за что ж это все? И когда кончится эта пытка?
Она уедет – сейчас в этом она была уверена ещё больше.
Уж совсем отсидела она бока, потеряла счёт времени, когда дверца подполья открылась. Прохор выпустил ее поздно вечером. Открыл подпол и ушел в постель.
Ксения осторожно поднялась, закрыла яму, поправила половичок, умылась, выпила воды из ведра и направилась к детям. Она легла к девочкам, и тут же, несмотря на обиду, уснула лёгким и скорбным сном, как выплакавшийся вдоволь ребенок. И точно в загаданное мгновенье утром, будто кто подтолкнул её, она очнулась и почувствовала себя вполне отдохнувшей и ещё более твердой в своем решении.
И опять управилась по хозяйству, подала хмурому мужу на стол. А в голове – последний раз... Последний... И стало немного даже жалко его, потерявшего ее, такую желающую доброго семейного дома для них для всех. До такой степени жалко, что она подала ему полотенце, как прежде, чуть ли не с поклоном.
А Прохор не понял. Решил, что остыла жена, одумалась. Оглянулся на нее, уходя, с надеждой в глазах, посмотрел так, как никогда не смотрел раньше. Ксения приметила его взгляд, полный какой-то горести.
Она управилась по хозяйству старательно, так, что и комар носа не подточит, накормила детей и пошла на работу. А вскоре уж и вернулась вместе с дедом Кузьмой на телеге, объявила детям, что переезжают жить они в далёкую деревню, в другой дом.
Дед Кузьма, охая и горюя по-стариковски, помогал перетаскивать вещи, а она благодарила его мысленно, что не отговаривал, а вздыхал только. Соседка – старушка Ведерникова подошла к плетню, постояла тихонечко, утирая глаза подолом широкой юбки, а потом махнула рукой от жалости и заковыляла в избу.
Сердце Ксении ломило. Было жаль оставлять всё это – и дом, ставший родным, и хозяйство, и привычную утварь. Сперва она хотела забрать побольше, но когда начали грузить, поняла, что на телегу все задуманное не влезет. Она с жалостью сняла тазы, оставила вилы и ещё кой-какой инструмент, деревянный бочонок, который нравился ей очень. Важнее было взять продукты, а ещё семена для посадки – хотелось больше, но даже картошки пришлось взять всего с ведро. Дед Кузьма сказал, что на днях, как даст староста лошадей, приедет к ним ещё, привезет кое-что.
Денег Ксения брать побоялась. Козу – тоже. Но нескольких кур все же взяла. А еще взяла украшение – кольцо материнское старинное и подарок свекрови – серебряный крестик на верёвочке. Прихватила она и газету, которую знала уж почти наизусть.
Небо перилось облаками, подувал прохладный ещё ветерок. Ксения закутала детей, а особенно младшую – сидела та кулем, одетая по-зимнему, неотличимая от пухлых мешков и узлов.
Убегала вдаль Большая Димитровка. Ксения смотрела на Стёпку – тоска в глазах, уезжает от друзей, с родных и знакомых мест. Да и взрослый уже – понимает всё. Притихла и Анна. И стало жаль не себя, а их – детей.
Ксения начала бодриться, приговаривать:
– Там, на новом месте, тоже ребятня есть. Как задружите! Новые друзья – это ж всегда хорошо. И речка там рядом. А ещё на поезда посмотрим.
– Да видали уж..., – Стёпка грустил, ничто его не радовало.
А Ксения почему-то подумала сейчас с тоской, что Степка грустит не по отцу. Так ей казалось. Уж больно строг был Прохор с ним, и Стёпка смотрел на отца всегда настороженно, всячески старался не попадаться на глаза. А когда помогал, был невесел и хмур, делал все через силу, хотя на задания Ксении сынишка был спор, отзывался с охотой.
Лошадка бежала ходко, ровно. Лужи и ямы встречались, но дед Кузьма умело их одолевал. Казалось, знает он здесь каждую рытвину.
Свежий ветер, пахнущий свежей весенней землей, нес предчувствие нового, входил в душу. Ксения в сером платке и черном жакете сидела рядом с дедом Кузьмой. Она только сейчас, в лесной влажности, вдохнула глубоко и свободно. Так глубоко, что дед посмотрел на нее, не отпуская вожжи, шевеля губами, перенёс папироску в угол рта.
– Чего, девка? Намаялась, видать в замужестве-то... Да-а, – протянул, – Замуж выходи - в оба гляди.
Ксения ничего не ответила, посмотрела на деда с благодарностью. Прав – намаялась, натерпелась обид. Вот и хватит! Теперь – сама себе хозяйка.
Наконец, доехали. Катюшка уснула в кулях.
Изба, огороженная частоколом, сейчас показалась более убогой, чем прежде. То ли долгие дожди зачернили ее, то ли заросла уж больно по осени она буреломом, вишняком, спряталась в зарослях. Одна крыша и торчит.
Скрипучие двери и половицы, промозглая сырость внутри. Стёпка вовсю загрустил, а Аня распахнула свои глазищи.
– Мама! Мы что, здесь будем жить?
– Будем! А как вы думали? Думали, приедем, а изба сама пирогов напекла? Нетушки! Это без хозяев изба плачет, а приехали мы, хозяева, вот и наведём порядок, – Ксения говорила преувеличенно громко, уговаривая заодно и свое собственное сомнение.
Дед Кузьма помог разгрузиться, а потом, качая головой, взял с телеги топор и отправился в лес – по дрова.
Стёпка и Аня лазали по двору и дому, исследовали новое жилье, Катюшка бродила рядом, а Ксения села на разломанное крыльцо и тихо, чтоб не заметили дети, заплакала. А дом подвывал ей всеми своими сквозняками, стонал заржавелым скрипом.
Но вот она уткнула лицо в подол, утёрла набежавшие слезы, подхватила вёдра и пошла по воду. Вскоре загудел в печи огонь, зашаркал по глиняному полу старый веник, закипела водица, появилась на столе снедь. Дом оживал. Дед Кузьма оторвал доски с окон, и направился в обратный путь, все также вздыхая и сомневаясь в правильности содеянного.
Это был дом, в котором Ксения выросла. Были у дома проблемы. Помимо происходящих перемен, как раз и старость дома подтолкнула родителей к переезду в сторону южную, когда сын позвал. Считали, что дочь они определили удачно.
Но дочь вернулась ... Вернулась безмужняя, беременная, с тремя детьми...
А дети... А дети есть дети. Стёпке с Аней уж всё было интересно. Они лазали по чердаку, находили и стаскивали какие-то старые вещи, устраивались, исследовали окрестности. Стащили с чердака и церковную книгу. Ей Ксюша обрадовалась чрезвычайно. Но открыв, увидела и незнакомые буквы. Язык в книге был другим, церковнославянским, но Ксения этого не знала, отложила книгу на потом.
Она уже немного успокоилась. Только б устроиться тут, паёк получать. Завтра же найдет она на станции дядьку Веню, объявит ему, что вернулась. А ещё сходит к тете Клаве – подруге матери. Может и та что подскажет.
Ведь своя сторона не даст пропасть.
В доме нашлись запасы керосина, старая, но вполне пригодная утварь. Но многого не хватало. Одеяло у них было одно на всех.
Когда мать поставила на стол дымящийся чугунок с похлебкой, Стёпка уже мирно спал, свернувшись на мешках калачом, на единственной в доме широкой скамье у печи. Убегался. Ксения уж поняла: теперь ему казалось, что он ответственен за мать и сестер – единственный мужик.
Спали они все вповалку, на одной скамье, закутавшись всем теплым, что у них было.
А наутро Ксения поднялась по темноте, затопила остывшую печь и направилась на реку – по воду. Столько забот было теперь. Столько...
Утренний туман ещё тянул по воде. Вода почти совсем не слышно шлёпала по камням на берегу.
Было ещё очень темно, но странное дело – представляла Ксения всю реку до самого горизонта и даже далеко за ним. А всё потому, что совсем недавно прочла в газете быль о маленькой мелкой речушке, которая впадала в большую полноводную реку, а потом текла дальше и дальше в море и океан, становясь с океаном одним целым.
И не разобрать уж было, кто творит большие океанские дела – та река, другие реки, или воды океанские?
Просто стала и мелкая река – океаном...
***
Всем, кто не любит читать вот так, урывками, настоятельно рекомендую) дождаться окончания истории. Я всегда сообщаю, что глава является окончанием...
/Кстати – "Безмужняя, беременная, с тремя детьми..." – саму коробит) но советуют таким вот образом привлекать читателей – привлекаю)/
Доброго лета вам, дорогие мои читатели!
И, чтоб оно было чуточку добрее – мои вам истории: