А вот что будет тогда, никто не знал. Просто боялись перемен ...
Боялась и Ксения. Как не бояться? Но сейчас она думала не об этом.
Думала она о школе...
Баб такими раньше и не знали. По всей деревне яркой желтизной пылали уже клены, а бабы решили их перещеголять. Они надевали яркие платки, наряжались в лучшее и, ещё по свету, шли в Красный уголок. Были среди них и старухи.
У бабы Клавы Митрофановой в работники в глубокую Сибирь забрали внука. Он писал бабушке нежные письма, а она носила их за пазухой, ходила – то по пятам за старостой, то к Люсе Бочковой в дом. Дочка Люси раньше училась в церковно-приходской школе соседнего села, читала хорошо.
Она долго стояла у дороги, спрятав морщинистые руки со свёртком под темный передник, и смотрела на окна избы Бочковых. В свертке была нехитрая снедь: пара яиц, огурчики соленые. Неловко было отнимать чужое время,и она выбирала момент. Потом решалась, тихо заходила во двор, поднималась на крыльцо. Маленькая, сухонькая, седая. Кланялась хозяевам.
Люся была бабой гордой. Не раз уж баба Клава получала от ворот поворот.
– Некогда ей письма твои читать. Подушки чинит..., – дверь перед ней закрывалась, а баба Клава мелко кивала головой, просила простить, что помешала, шла со двора, искренне переживая, что отвлекает хороших людей своими никчемными заботами. Так проходил день за днём, а письмо оставалось нечитанным.
И теперь баба Клава вместе с бабами тянулась в Красный уголок. Очень хотелось научиться самой читать письма внука. А если б ещё и написать ответку... Но пока ей казалось, что это невозможно, несбыточно и очень сложно... Стара она для такой науки.
Ксения встретила баб недалеко от церкви. Она водила Стёпку к лекарке, пропадали и болели у него зубы. Он держался за щеку – только что вытащили ему молочный зуб. Ксения искала глазами Галину. Но сегодня ее среди баб не было.
– Ксюш, а ты чего? В школу не пойдешь что ли?
– Нет. Дети же. С кем я их... А Галя-то где?
Бабы ответили многоголосьем. Рассказывали наперебой, как ворвался вчера Николай к ним в Красный уголок, как испугал всех до смерти, как вытащил Галину за шкирку на улицу и повел домой, толкая перед собой, как скотину. Знали бабы, что побил – слышали соседи. Но вот видеть – больше никто не видел. Они горевали, качали головами, осуждали. Но Николая боялись, связываться с ним никто не хотел.
Ксения пошла дальше по кривой деревенской улице. Начинало темнеть, с севера наползали слоистые холодные осенние тучи. Она проходила мимо проулка Зацепиных – Николая и Галины. На ноги вскочил пёс, но не залаял, заскулил только, заметался на цепи.
Меньше всего Ксения хотела впутываться в семейные распри. Была в Николае какая-то звериная злость, боялись его многие. Но сейчас он точно был на ферме, занимался ремонтом. Прохор забежал домой перед школой, сказал, что работы там много, что Николай там, злющий и молчаливый.
Ноги понесли ее к плетню, она заглянула во двор, окликнула.
– Галя ! Галь!
Скрипнула дверь сарая. Ксения отправила Стёпку домой – малыши одни. Стёпка побрел, все ещё шмыгая носом, охая и держась за щеку, а она осторожно пошла к дому Зацепиных, постучала, дернула дверь.
Дверь была заперта. Сначала никто не отзывался, она звала. Наконец, послышались шаги, и в щёлочку двери высунулась дочка Галины и Николая, восьмилетняя Оленька. Глаза красные, заплаканные.
– Оля! А мама где?
– Дома. Уходите! Папка не велел никого пускать, заругает.
– Маму позови-ка...
– Нет, – она начала было закрывать дверь, но Ксения дернула за ручку, девочка растерялась, захлопала глазами, попыталась закрыть опять, но Ксения отодвинула ее в сторону и прошла в дом, – Папка ругаться будет! Вы что! Вы что! Он меня побьет!
– Галина? – на кровати сидела растрепанная младшая дочка Галины, Ксения стремительно просмотрела комнаты, чулан – Гали нигде не было, – Где мать? – и по выдавшему взгляду девочки догадалась – Галина в подполье.
Она мигом скрутила пёструю дорожку, потянула за кольцо, тяжёлые половицы поднялись, открыв чёрное пространство.
– Галь, Галина! – Ксения подобрала подол за пояс, начала спускаться, – Галя, ты где?
– Ксень, ты чё ли? – обычно звонкий голос Галины был глух.
– Я, я. Не вижу, где ты, – глаза привыкали к темноте, в углу, меж полок на полу сидела Галя.
– Койка-то где? – прошептала Галина.
– На ферме он. Чинят там. Надолго. Как ты, Галь? Чего говоришь-то так?
– Я номально, – она зашевелилась, встала, – Пойдем, пока нету его, детей покомью. Гоодные весь день, пачет Ойка.
– Что случилось-то, Галь?
Галина ступила на лестницу, как-то очень долго вылезала наверх, к торчащим у подпола детям. Ксения тоже поднялась и ахнула. Галина была избита до неузнаваемости. Лицо ее скатилось в сторону синим огромным яблоком свисала щека. Оттого и говорила она скомкано. Она хромала, морщилась, когда наступала на правую ногу, держалась за поясницу.
Но несмотря на это – быстро бросала на стол. Там уже появился спешно нарезанный крупными кусками хлеб, зашипела на печи яичница. Потом она подошла к ведру с водой, оно было почти пустым, взяла его в руки, вылила себе в рот остатки воды.
– Галь! К лекарке тебе надо. Ты же...
– Нет, не пойду... Уходи, Ксень. Меня тойко закъой и уходи, а то Ойке тяжео... Я хъеба возьму и ... Воды бы детям.
– Я принесу...
– Койке не попадись. Убьет и нас и тебя...
Галина наказала испуганным свои девочкам – папке не перечить, подхватила пуховую шаль и начала спускаться в подвал.
– Галь! Так нельзя! Давай я Ване пожалуюсь, или давай Прохор мой придет...
Галина подняла на нее испуганные глаза.
– Никому! Слышь! Никому! Сами мы азбеёмся! Никому не говои! Слышь! – она спускалась, – Закывай...
Ксения, чуть не плача, закрыла Галину в подпол, развернула дорожку. Погладила по голове Олечку, улыбнулась ей, велела не бояться. От ласки Оля завздрагивала сильней. Младшая так и лежала на полу, заглядывая в щели подполья. Ксения подняла ее на руки, перенесла и усадила за стол, чтоб поела. Она отправилась на колодец, оглядываясь на дорогу – с Николаем встречаться не хотелось.
А потом шла домой, зачем-то оглядывалась и утирала слезы. До того схватило за душу! И в голове – сумбур. Не одна мысль не вызрела, понамешано. Вроде, чего соваться-то в дом чужой, в порядки чужие? И не соваться грешно. Послушай Прохора, так Галина сама виновата, а коль глянуть по-другому, так в чем вина-то ее? В том, что научиться читать хочет? Сильна вина, ничего не скажешь.
Но правила семейные никто не отменял. Испокон веку жена мужа слушала. И коль сказал он – не ходить, нельзя было поперек. Вышла замуж – тяни лямку, терпи. Так и ее отец учил.
Ксения пришла домой, полечила Стёпку, покормила детей, потом опять начала собирать на стол, ждать мужа. А из головы не выходила история Зацепиных.
Ксения никогда не жалела о содеянном, не оглядывалась назад. Жизнь – не одёжка, ее по десять раз не примеряют. С Прохором ей тоже нелегко, но даже в мыслях она не переиначивала свою судьбу. Рядом с собой другого мужика и не видела.
И если сказал он – делай так, значит уж судьба. Значит – Бог так распределил, не перечь. Ведь на всех счастья полного не хватит – кому повезет, а кому нет. Но вот впервые вдруг думала она о том, что как хорошо было бы, если б Прохор, как некоторые мужики, отпустил ее в эту школу. Хоть просто – смотреть на эту Элеонору, перенимать ее манеры, ее движения, правильность речи – и то б наука.
Но его мнение об учении баб знала она хорошо. Ничем оно не отличалось от мнения Николая. А против – она не пойдет. Не судьба... И нет просвета.
Прохор вернулся, как обычно, сердитый.
– Горох в валках на поле мокнет. И никому дела нет. Разе можно? А мы буквы учим. Дела..., – он вздыхал, смотрел в одну точку, хлебал щи.
– А Николай Галину побил за то, что в школу вашу пошла.
– Так чему бывать... Понял уж я, когда встретил его, да и сказывали... Поделом, не будет поперек мужа ходить.
Ксения все сомневалась, говорить ли Прохору о том, что заходила к Зацепиным, что в подполье сидит Галя, что дети брошены. И решила пока не говорить – скандалу не хотелось.
– А коли сильно побил? Может покалечил, а никому и дела нет, – как бы между прочим, убирая посуду промолвила.
– Не покалечит. Нужна ему калеченная-то потом? Чай, хозяйство. А коли и так, так его дело, его жена, – Прохор встал из-за стола, – Осенью Стёпку в школу эту отправим. Пущай в детстве читать да считать научится, чтоб не как мы – вместо работы дурью маемся.
– Неужели не нравится тебе читать-то? Вон как обрадовался, когда газету прочитал у Вени.
– Прочитал, ага... Название. Всю-то ее разе прочтешь! Это ж сколько времени надо, чтоб ... А вот Элеонора читает. Диву даюсь, как легко у нее это выходит. Тетка Клава письмо ей приносила, так она вмиг и несколько раз ей прочла, – глаза Прохора засияли.
– Хорошо, а то ведь... Жаль ее, Клаву-то....
– Так всех жалеть, не пережалеешь.
Прохор пропадал в поле или на ремонте, строил сарай для поросёнка и кур. А Степка, повадился с другими пацанами бегать в школу. Они смотрели в окошко, как учатся их матери. Впервые мамки были такими – не стирали, не крутились на кухне, не управлялись с огородом или скотиной, а сидели смирно за столами – учились.
Мальчишкам было смешно видеть таких матерей. Чинные, напряженные и, как ребятне казалось, немного поглупевшие, сидели они над раскрытыми книгами, неумело царапали буквы карандашом.
Дети всегда твердо знали, что их матери умеют всё. И вдруг, такие сильные, они стали неуверенными и неловкими.
Мальчишкам было невдомёк, что ликбез – одно из удачнейших мероприятий того времени. Ликвидировать свою безграмотность хотели тысячи крестьян. Требовалась действительно целая армия бойцов-энтузиастов, чтобы осуществить невиданную в истории культурную революцию в стране, где чуть ли не каждый третий был неграмотным.
В деревнях, артелях, колхозах и заводах работала огромная партия культармейцев – армия, несущая грамотность в массы.
В Красном уголке Элеоноры висел лубочный плакат «Неграмотный — тот же слепой. Всюду его ждут неудачи и несчастья». Постижение грамоты воспринималось, как пропуск в новый прекрасный мир.
Конечно, далеко не все рассуждали так идеалистично. Бабы и мужики стыдились тому, что учатся, но не показывали виду. Иногда до того хватал стыд перед своими же детьми, что женщины бросали школу, махали рукой, даже несмотря на то, что муж позволял.
– Да пропади она, учеба эта!
Стёпка прибежал из школы. Ксения занесла ушат из сеней, побежала в клеть за солью, собиралась солить собранные грибы. И тут сын озадачил вопросом.
– Мам, а я в школу пойду?
– Посмотрим. Отец говорил – пойдешь. Но тебе семь ещё.
– Скоро восемь, тогда и пойду. А ты пойдешь? Санькина мамка ходит, и Федькина... А ты почему не ходишь?
Она заправила выбившуюся прядку волос за маленькое ухо, засомневалась в ответе. Нельзя ж на отца сыну жалиться.
– Потому что незачем мне. Вон дома сколько дел! И вас трое, и скотина... Некогда мне глупостями заниматься.
– Вот и будут все умные, а ты нет. Читать же только умные могут, остальные – дураки.
Ксения аж присела, ударила ладонями по коленям.
– Здрасьте–квасьте! Выходит, дед Кузьма – дурак? – она знала, что Степка соседского деда уважает, часто бегает слушать его россказни, – Значит, дядя Веня – дурак? Думай, что говоришь-то!
Дядя Веня был их дальним родственником, работал в городе, на станции, знал о жизни очень много. И, когда приезжал к ним в гости, слушали они его новости с особым интересом – и частенько прогнозы его сбывались. Но он тоже был безграмотным.
Стёпка насупился, пробурчал:
– Дядя Веня говорил, что учиться читать нужно, я помню.
– Дядя Веня... А что нам дядя Веня, – Ксения успокоилась, начала лить воду в ушат, – У нас папка есть. Он, между прочим, уже читать умеет. Так что поумнее будет. Вот как скажет, так и сделаем.
– Ма-ам, а ты папку боишься? Да?
Ксения оглянулась на сына. Анна, дочка, навострила уши тоже, повернула свое румяное личико.
– Чего это? С чего ты взял? Уважаю просто. Чай, он – хозяин у нас. Главный, считай. Отцов всегда уважать требуется. Вот и ты глупости-то не говори!
Она занималась грибами, а думала о другом. А ведь есть правда в словах Степки. Даже он, такой маленький ещё, а уж заметил. Прохора она побаивается. Всё старается угодить, не опростоволоситься перед ним в хозяйских делах. Так уж повелось. Отец у нее был властный, мать вовсю лебезила перед ним, вот и Ксения сейчас – перед Прохором. А как иначе, она не знала.
Однажды Прохор пришел с ремонтной мастерской, вошёл в избу, постоял неприкаянно под порогом, а потом вдруг набрал в холщовую сумку картошки, не глядя на нее, и пошел к церкви.
– Это чего ж делается? – развела руками Ксения.
Картофелины были уж посчитаны – четыре на похлёбку, штук восемь на завтра, на обед. Этой зимой такого голода, как прошлой, уже не было. Подготовились они исправно, но и изобилия не было, дотянуть бы. А уж картошки, так вообще, по счету. Ксения то и дела спускалась в подпол, перебирала, срывала ростки, берегла каждую картофелину.
– Куда картошку-то унес, может скажешь? – опустив глаза, спросила вечером.
– Не твое дело. Надо.
– Не мое, значит... Ну-ну!
Прохор изо всех сил ударил ладонью по столу. Прыгнула и повалилась керосиновая лампа, вздрогнули дети. Ксения задрожала, но сдержалась, спокойно поставила лампу, начала убирать со стола молча, опустив глаза.
Но обида засела. Она тоже эту картошку сажала и копала, а уж сколько ходила за ней... Неужто не имеет права знать, куда унес он картошку?
Вскоре выяснила. Оказалось, Элеонора и те, кто живёт в бараке голодают. Элеонорина дочка находилась часто с ней на занятиях. Видя голодные глаза ребенка, начали взрослые ученики подсоблять – кто хлеба принесет девчушке, кто капусты матери, кто картошки. Чем богаты...
Своего хозяйства, кроме хилого огородика, у учительницы на было, подвала – тоже, а на артельный паёк не больно-то прокормишься.
А зимой пошла Ксения загонять домой разгулявшуюся свою ребятню, а у соседней калитки сидит дочка Элеоноры с ее Анечкой и маленькой Катюшкой, замотанной в пуховой платок, словно матрёшка.
– Мам, а Лизе есть нечего совсем, давай ее помормим маленечко.
– Стёпку позовите, и пошли, покормлю, – Ксения подхватила Катюшку на руки, а девочки побежали за Степкой.
Но вернулись без Лизы.
– А подружка где же? – выглядывала в сени Ксюша.
– Она не пошла. Сказала – неловко это, мама поругает.
– Это как же?
Ксения накинула шаль и выбежала за калитку. Девочка медленно и понуро уходила в сторону бараков.
– Лиза! Лиза! Стой! – она направилась к девочке, – Ты чего это? Пошли к нам, пошли. Поедим. Я пирог испекла с картошкой. Кисель есть, пошли.
– Нет. Нельзя мне. Мы ж не побирушки какие... Мама так говорит. Нехорошо это.
– Побирушки? Да какие ж побирушки? Мама ж учит, вот мы и... Муж мой у нее учиться, папка Ани, Стёпка пойдет скоро. Вот и, считай, плата – тебя покормлю.
– Это мама работает, а я не заработала ещё. Мне нельзя плату брать, – девочка насупилась, смотрела на свои сапожки.
Ксения всем сердцем чувствовала, что девчушка борется сама с собой – и есть хочет, и стыдно.
– Скажи, а ты же читать умеешь?
– Да-а, – Лиза подняла на нее голубые глаза.
– Вот и хорошо. Поучишь Аню и Степу буквам. Вот и будет – твоя плата.
И девочка сдалась, кивнула. За плату она поесть согласна, чего уж... Ксения взяла ее за руку, повела к дому.
А после еды, убрали со стола и тут же сели. Нашелся карандаш и бумага – вырисовывали буквы "А", "У", писали "Мама". Ксения была рядом. Как ребенку, ей была интересна грамота. Интереснее, чем ее детям.
Лиза стала приходить частенько. Она вытряхивала из сумки тетради и азбуку, карандаши и перо. Деловито ела, получая заслуженную плату, и объявляла какую букву будут учить они дальше.
Учила она несколько бестолково, по-детски, не умея нормально пояснить, поэтому подключалась Ксения. Азбука была понятна ей, и, с помощью Лизы, постепенно она осваивала ее, превращаясь уже сама в обучающую детей.
Лиза, поплевав на бумажку, оттирала чернильные кляксы на своих маленьких пальцах и уходила домой, оставив им азбуку, а Ксения все крутила и крутила ее в руках, пытаясь вникнуть в непонятные ещё буквы. Потом она прятала азбуку с глаз. Отцу о визитах Лизы они говорили. Мол, приходила поиграть с детьми. А вот об учебе молчали. Он реагировал угрюмо, но отчего-то не серчал. Видимо, жалел девчушку...
Прохор вообще как-то изменился этой зимой. Порой Ксения замечала, что муж не спит ночами. В синеве ночи она видела, что он лежит, закинув руки за голову, смотрит в темноту. А порой ворочается, вздыхает...
Прошла зима, ударили первые оттепели. И тут пришла беда. Прибежала к ней Любка Степанова, затараторила сначала что-то непонятное беспокойное и, казалось, ужасное...
– Ты, Ксюх, сходила б к ней. Сходила б... Это ж что она чужих-то мужиков уводит? А? Ты посмотри, что делается! А он...а он каков? Ведь так и вьется вокруг нее. Уж все знают, все заметили. Только ты и не знаешь...
Оказывается, вся деревня говорит, что Прохор влюбился в Элеонору, что там уж дела сердечные. А она, значит, брошенная ... Или скоро станет таковой. И ни сном ни духом. Она привечает дочку разлучницы, она – с уважением... Она – дура последняя...
Ксения бросилась в подушки и горько разрыдалась. Вся жизнь шла под откос! Хоть в петлю... А дети? И детей не пожалел!
Как жить теперь? Как жить?
***
Благодарю от души вас за прочтение и ожидание развязки этой истории! Спасибо, дорогие мои друзья!
И, как всегда, предлагаю для прочтения законченные уже мои истории: