Предыдущая часть здесь.
Мощеная кирпичом дорожка вела к портику белоснежного пятиглавого собора. Вдоль дорожки цвели розы – алые, желтые, белые, пурпурные.
– Как в райском саду, – с восхищением сказала Верочка.
Остро пахло свежескошенной травой. С четырехъярусной колокольни собора плыл благовест, возвещавший о начале богослужения.
В храме было многолюдно. Голос священника, нараспев читающего молебен, устремлялся вверх и возвращался легким эхом. Девочки Ася и Вера пытались вслушиваться в малопонятные слова, повторять «Господи помилуй» со всеми вместе, но быстро устали. Они рассматривали роскошное убранство храма, белые, устремленные ввысь под расписной купол колонны, сияющие в блеске свечей золоченые оклады икон, лики святых. Асе казалось, что их глаза смотрят на нее укоризненно. Она одергивала себя и снова старательно крестилась, бормотала за дьяконом и священником лишь отчасти понятные слова литургии.
С клироса молящимся вторил хор детских и женских голосов. Вот запели тропарь, словно это сами белокрылые ангелы поют под куполом храма. Ася и Верочка на несколько минуточек забыли об усталости, о голоде, о волнении, детские сердца наполнились благоговением. Одно песнопение сменялось другим. Вскоре и это утомило сестер. Наконец Царские Врата закрылись, хор в последний раз пропел «многая лета», служба закончилась. Прихожане потянулись за причастием и благословением, Севастьяновы тоже встали в очередь.
Из клироса вышли девочки-хористки, все в длинных черных юбках и белых блузах, головы покрыты тонкими батистовыми платками, отороченными узким кружевом. Послушниц вела за собой монахиня в черной рясе. Матрена, схватив внучек за руки, устремилась к ней.
– Матушка, будьте милостивы. Вот сестры сиротки, возьмите их в монастырский хор. Они обе певуньи, остались без отца, без матери. Не дайте пропасть детским душам.
– Но я только регентша ... Это надо к матушке игуменье обращаться. Подождите в храме, я отведу девочек в трапезную, узнаю, может ли матушка Феофания вас принять, и приду за вами.
Последовало томительное ожидание в тишине почти опустевшего после окончания службы храма. Лишь несколько прихожан задержались возле икон. Густо пахло ладаном, у Аси от этого запаха разболелась голова. Бесшумной тенью двигалась монашка, собирающая огарки свечей и протирающая растаявший воск с паникадил. Молодая женщина в темной одежде и черном платке усердно клала поклоны, стоя на коленях перед ликом богородицы. Столько горя было в ее согнутой фигуре, что девочкам стало не по себе, захотелось скорей на волю, к солнцу, к цветущим розовым кустам, к мирному воркованию голубей. Но это было нельзя, останавливал строгий взгляд тетки Евдокии, и девочки лишь тоскливо переминались с ноги на ногу.
Наконец регентша вернулась за ними и проводила в соседнее здание в просторную келью настоятельницы. Цветные стеклышки в узких оконных рамах отбрасывали разноцветные зайчики на беленые стены и сводчатый потолок. Да и сама матушка Феофания смотрела на вошедших приветливо. Девочки повеселели, Ася ободряюще улыбнулась сестренке, дважды тихонько пожала ее руку, что по уговору означало «я с тобой».
Настоятельница, выслушав просьбу Матрены, задумалась.
– Певуньи говорите... Тебя как зовут? – повернулась она к старшей из сестер. – Анастасия? Ну-ка спой нам свою любимую песню.
Асю уговаривать не надо. Она сложила руки на груди, повела плечиками и завела сначала тихонько:
– Ой, ты берёза, ты моя берёза,
Раскудрявая моя берёза.
Ой, да мы берёзу заломили,
Милку пьяну напоили.
Певунья разошлась, голосок полился уверенно, задиристо:
– На речке была, беломылася,
Сердечко моё простудилося…
Настоятельница с регентшей переглянулись, лица озарили удивленные улыбки. А Ася разошлась, распелась пританцовывая. Голос лился свободно, звонко. Уж что-что, а петь она любила и умела, знала, что людям нравится, как она поет:
– Ой, ты, береза, не качайся,
Ко мне миленький не шляйся.
Ой, со березы лист спадает,
По мне миленький страдает.[1]
– Хватит, хватит, – со смехом остановила ее матушка Феофания, – видим, что способности тебе Бог дал. А скажи, почему ты хочешь петь именно в церковном хоре?
– А где же еще? Я хочу научиться петь так же красиво, как ваши послушницы.
– Ну а ты что скажешь? – повернулась игуменья к Вере. – Чего ты хочешь?
– Я? Я как сестра... Хочу жить в монастыре, Боженьке служить, в храме петь.
– Хорошо. Но должна вас, девочки, предупредить, что в монастыре вам уж не придется мягко спать, сладко есть, а придется каждый день вставать до свету на утреннюю молитву, соблюдать посты и исполнять послушания, какие назначат, без капризов. Вся эта благодать нашими руками создается. И огород сами возделываем, и за скотиной ухаживаем. К этому вы готовы?
– Да оне... – вступила было Матрена, но осеклась под строгим взглядом игуменьи, отступила за спины внучек.
– Им здесь жить, с них и спрос, – сказала матушка Феофания и посмотрела на девочек.
– Я буду стараться, – голос Аси не дрогнул.
– Я тоже... как сестра, – прошептала Вера потупившись.
– Не слышу.
Девочка оглянулась на бабушку, тетку, сестру, подняла глаза на настоятельницу и ответила уже громче:
– Готова.
Игуменья обратилась к Матрене:
– Ну что ж, учитывая обстоятельства и желание девочек, примем их послушницами.
Затем обратилась к Матрене и Евдокии:
– Сейчас матушка Ксения, наша регентша, проводит вас в трапезную. А как отобедаете, девочек проводят в келью, а вы пожалуйте ко мне с их документами.
В трапезной было чисто, светло и многолюдно. Длинные столы накрыты белыми скатертями и уставлены блюдами с пирожками, хлебом, крупно нарезанными свежими овощами. На лавках за столами сидели богомольцы. Одни, поев, вставали, их место занимали следующие. Между столами сновали послушницы, подавая наполненные тарелки, убирая опустевшие. За порядком следила пожилая монашка.
После постного, но вкусного обеда девочки попрощались с бабушкой и тетей и, взявшись за руки, последовали за матушкой Ксенией.
Продолжение следует...
