Я был членом счастливого братства «ДМБ — осень, 85». Возвращение из армии есть одно из самых ярких и радостных впечатлений в жизни каждого служилого человека. Ты — дембель и весь мир в твоём кармане! С небрежным видом сидишь в своём плацкартном вагоне, с ленивой усталостью бывалого ветерана отвечаешь на вопросы любопытствующих соседей. Постукивают колёса на стыках рельсов, позвякивает ложечка в стакане с железнодорожным подстаканником. Хорошо… Утром буду дома.
Представляю, как теперь в это время по всей необъятной стране тысячи отставных военных мальчишек в ушитых по–дембельски шинельках, с позолоченными буковками на щегольски выгнутых погонах, с собственноручно плетёными чудовищно–дикими аксельбантами, с немыслимыми украшениями–улучшениями парадной формы одежды… Сколько сил, сколько мытарств, сколько времени потрачено на все эти хлопоты… А всё для чего? Всё для них, для прекрасноглазых. Всё для того, чтобы перед девчонками покрасоваться! Но самое занятное то, что ведь ни одна козичка ни за что не поймёт и не оценит все эти кропотливые старания, этот фасонистый форс… Для них — всё едино — солдат и солдат…
Сам я над своей «парадкой» особенно не изгалялся, лишь так, для приличия что–то усовершенствовал.
Зато целых три дня и две ночи провёл в вожделенном Ленинграде! Вырвавшись на волю, самозабвенно, от души, бродил по улицам и паркам, посещал музеи, пытался ощутить внутреннее настроение этого удивительного города. Ночевал на вокзале, в зале ожидания, счастливо поглаживая свежеприобретённый в Гостином дворе дефицитный альбом с двумя пластинками рок–оперы Алексея Рыбникова «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты»…
Занятно получилось, когда на Сенатской площади, невдалеке от Медного всадника, вздумал я спросить у случайного прохожего, где тут находится тот самый лев, на котором во время наводнения спасался Евгений, герой пушкинской поэмы… Прохожий доброжелательно посмотрел на меня, аккуратно поправил очки и затем с апломбом произнёс: «Молодой человек! Вам исключительно повезло. Я, старый ленинградец и, конечно же, я с радостью теперь Вам всё расскажу и покажу!»
И он, действительно, немедленно прочитал мне целую историко–литературную лекцию, в ходе которой я узнал немало для себя интересного и поучительного. С тех пор истинные ленинградцы, стали для меня эталоном подлинно высокой человеческой культуры.
Прекрасный город ещё не успел тогда стать «Бандитским Петербургом», и в нём таилось ещё, по выражению Джека Лондона, «всё чистое, прекрасное, благородное, — всё то, что оправдывает и украшает жизнь и вознаграждает человека за труд и лишения». По крайней мере, мне очень хотелось в это верить!
Многое вспоминалось поздним вечером в моём плацкартном вагоне, когда, наконец, после восторженных блужданий по питерским улицам, усталый, но счастливый, ехал я своим «дембельским» поездом на долгожданную встречу с родной Ригой.
Первые дни после возвращения домой оказались просто расчудесными. Соскучился, истосковался донельзя и теперь наслаждался общением с родными, близкими, друзьями…
Сразу восстановился в университете и, даже, «с корабля на бал», умудрился без долгов сдать зимнюю сессию. Правда, не без снисходительного участия преподавателей, с пониманием относившихся к некоторым пробелам в познаниях, извиняемых моим двухлетним отсутствием.
Но, погрузившись в процесс обучения, каюсь, «гранит науки» грыз я уже без прежнего рвения. Моя новая университетская группа оказалась весёлая и очень даже компанейская. Дружно отмечали совместные праздники и дни рождений, ездили в большие походы на природу, а также в разные занимательные турпоездки. Признанными заводилами у нас были весёлый разгильдяй Женя Лоцик и жизнерадостный эрудит Андрей Чайкин, рядом с которым я живо почувствовал свою ущербность в плане всеобъемлющих исторических познаний. Возобновил также и свои старые «доармейские» знакомства, так что надолго компания «лихих друзей и хмельных красавиц» стала для меня гораздо милее и притягательней, нежели аромат ветхих книг и пыль архивных манускриптов. В общем, как некогда писал поэт Игорь Северянин: «Вонзите штопор в упругость пробки…»
За некоторые свои дела и легкомысленные поступки мне сегодня досадно и стыдно. Многих совершённых ошибок хотел бы избежать. Но, простите все, пред кем я виноват, кого обидел, по отношению к кому оказался несправедлив. Горько сожалею теперь об этом… Простите меня, пожалуйста!
На работу я устроился вновь на знакомый завод «Коммутатор», слесарем–сборщиком. Это дало мне честное основание разыгрывать девиц при знакомстве, когда на вопрос: «Чем занимаешься?», я начинал валять дурака, изображая из себя туповатого «слюсаря» и нудно канючил по поводу «подлеца–мастера, что расценки нам режет».
Приятели прятали ухмылки, а барышни ошарашенно хлопали длинными ресницами, недоумевая от странного сочетания вполне интеллигентной физиономии со скудоумием «недалёкого работяги». Зарабатывал в месяц больше двухсот рублей, что считалось тогда весьма неплохо.
Впрочем, совсем учёбу, конечно, не запускал, ведь изучение истории всегда оставалась для меня любимейшим занятием. С каким наслаждением сиживал я в отделе летоники Государственной библиотеки, что находился в то время в Старой Риге на ул.Комъяунатнес, 6/8 (Jēkaba iela). Там можно было изучать литературу, связанную с историей Латвии, а также старую периодику. С каким удовольствием перелистывал интересовавшие меня газеты и журналы XIX — начала XX веков! Из окон читального зала виднелись черепичные крыши Старого города, зеленоватый шпиль храма Св.Екаба, и как же красив и притягателен он был в лучах заходящего солнца! Как органично сочетались «дела давно минувших дней» с атмосферой средневековой Риги, которой дышало всё вокруг… Теперь Национальная библиотека переехала в Задвинье, в холодное современное здание, и мне от души жаль нынешних студентов, которым уже не суждено пережить то восторженное счастье естественного и неосознанного погружение в глубь истории, которое по–настоящему было возможно в ауре Старого города. Убеждён в этом совершенно и однозначно…
Иногда я думаю о том, как часто мы не способны понять, что в нашей жизни совершается по великому промыслу Судьбы, нам же во благо. Как горевал я, помнится, потерпев позорное фиаско при поступлении в МГУ…
Но вот теперь, по здравому размышлению, понимаю, что путь мой лежал, несомненно, исключительно в Ригу, и потому неизбежным стало моё возвращение в родной город.
Обучаясь в Латвийском университете, я получил возможность не только изучить, но и ПОНЯТЬ историю Латвии изнутри, со многими её явными и скрытыми нюансами. Как пригодилось всё это мне в работе, в дальнейшем!
Конечно, наш университет не имел громкой славы и считался, чего уж греха таить, увы, глубоко провинциальным. Хотя и у нас имелись свои громкие имена, например, признанная звезда европейской медиевистики, профессор Александра Давыдовна Ролова.
Мне повезло учиться у людей, которые сами являлись очевидцами эпохи, свидетелями ярких исторических событий. Очень нравились, например, лекции профессора Витольда Ромуальдовича Раевского, который умудрялся скучнейший, казалось бы, курс «История КПСС» читать нам с таким несравненным блеском, что каждое его выступление перед аудиторией превращалось в феерически увлекательное действо.
Мой почтенный Учитель, Эрик Адольфович Жагарс — Историк с большой буквы, благодаря которому для меня прояснились многие туманно–лукавые вопросы латвийского прошлого XX века.
Долгие годы этот выдающийся учёный являлся моим постоянным научным консультантом. Он ушёл из жизни 27 ноября 2022 года, в то время, когда я работал над своей очередной книгой… Светлая ему память!
С теплом и признательностью вспоминаю Петра Яковлевича Крупникова, моего
научного руководителя при написании дипломной работы о национальных отношениях в Прибалтийском крае на рубеже XIX—XX веков (по материалам газеты «Рижский вестник»). Это был редкий человек, с богатой биографией, немало повидавший на своём веку, встречавшийся со многими знаменитыми, уникальными людьми. Рассказывал он всегда невероятно увлекательно, ярко.
Из многих его удивительных повествований выделю многочисленные воспоминания о Борисе Александровиче Энгельгардте (1877—1962), с которым Крупников познакомился в Риге вскоре после войны.
Энгельгардт являлся весьма заметной исторической фигурой. Потомок старинного дворянского рода, полковник царской армии. Окончил Пажеский корпус. В бытность свою камер–пажом, во время коронации последнего российского царя, он нёс шлейф вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны.
Не без кокетства имею основания теперь утверждать, что между мной и Николаем II — всего два рукопожатия (Энгельгардт и Крупников).
Другим камер–пажом, дружбу с которым Энгельгардт сохранил до конца своих дней, был знаменитый впоследствии генерал–лейтенант А.А.Игнатьев, дипломат и военный, опубликовавший известные мемуары «Пятьдесят лет в строю».
Служил Б.А.Энгельгардт в лейб–гвардии Уланском полку. В 1903 году окончил Николаевскую академию Генерального штаба. Участник русско–японской и Первой мировой войн. Депутат 4–й Государственной думы. В 1917–м,
в дни Февральской революции, Энгельгардт стал военным комендантом Петрограда. Его можно видеть на многих фотоснимках Временного правительства. В годы Гражданской войны фактически он являлся руководителем Отдела пропаганды и агитации в армии А.И.Деникина. После поражения Белого движения, в начале 20–х годов — шофёр такси в Париже. С 1926 года Энгельгардт жил в Латвии. Удивительная биография яркого, неординарного человека…
В своё время Пётр Яковлевич много общался с ним, и всякий раз эти беседы обогащали его, как историка, любопытнейшими деталями прошлого. Мой профессор нередко пересказывал нам один характерный эпизод из парижской жизни Энгельгардта, но полагаю, правильнее предоставить слово самому Борису Александровичу. Вот отрывок из его недавно изданных воспоминаний:
«В 1916 году, во время войны, я приезжал во Францию в составе русской
парламентской делегации: тогда на вокзале нас встречали члены палаты депутатов и сената, министры, генералы, вокруг вокзала толпился народ, на великолепных автомобилях нас везли в роскошный отель „Крильон“, на берегу Сены, на площади „Конкорд“… <…> Тогда я выходил на крыльцо в элегантном походном кителе… подкатывал автомобиль, не глядя на шофёра я садился в машину и ехал из дворца во дворец…
Минуло пять лет. Теперь на подъезд выходили нарядные дамы в золочёных туфлях, с перьями на голове, кавалеры во фраках и белом галстуке, не глядя на меня садились в моё такси, и я развозил по домам или по злачным местам Парижа, а они давали мне полтинник на чай! Сама жизнь толкала к переоценке ценностей! Я оставался тем же, что и раньше, с теми же недостатками и достоинствами, а отношение людей ко мне повернулось на 180 градусов.
На своей собственной судьбе я убедился в равноценности человеческой личности независимо от её общественного положения».
Колесо истории, поворачиваясь, переменяет порой судьбы людей самым причудливым и нежданным образом…
Рига, вообще, зачастую оказывается невероятно мала, и нередко случается так, что линии знакомств и родственных связей в нашем городе образуют причудливейшие переплетения.
Уже в 90–е гг. в гостях у одного рижского краеведа мне показали недавно обнаруженный семейный альбом полувековой давности. Типичные советские рижане, чьи имена нам были неизвестны, гуляли, позировали на фоне природы или за праздничным столом.
И вдруг, на потускневшей фотографии, в одном из участников застолья я неожиданно узнал уже знакомого мне Б.А.Энгельгардта. Спутать его с кем–либо было просто немыслимо. Строгое лицо, ироничный прищур и невероятная осанка, которой и близко не просматривалось у других персонажей на том снимке. Как прямо сидел он, как держал столовые приборы, с каким благородным достоинством глядел в объектив фотоаппарата! Во всём чувствовалась особая стать выпускника Пажеского корпуса…
В третий раз наша заочная встреча с Энгельгардтом состоялась при совсем неожиданных обстоятельствах ещё через пару лет.
В 1997 году я с самыми серьёзными намерениями ухаживал за Олечкой Д., очаровательной, хотя довольно взбалмошной девушкой. Семья её, из довоенных рижских русских, вела родовую линию от остзейских баронов фон Нольде, прабабушка обучалась в Смольном институте, и лёгкий снобизм по отношению к моей плебейской персоне виделся невооружённым глазом. Почтенная бабушка моей породистой избранницы, как писалось в старинных романах, «имела в лице своём следы былой прелести». Рождённая в 1918 году, юность свою она провела при Первой латвийской республике, о которой вспоминала с неизменной ностальгией. В доме с гордостью сохранялась широкая выцветшая лента цветов национального латвийского флага, знак её победы на одном из предвоенных конкурсов красоты. И вот однажды, когда гостил на их загородной даче в Саулкрасты, извлёк я из сумки, чтобы почитать на досуге, один из выпусков альманаха «Балтийский архив», где в то время как раз публиковались воспоминания бывшего камер–пажа. Бабушка Олечки, узрев, что я читаю, заинтересованно спросила меня: «Это какой же Энгельгардт, уж не Борис ли Александрович?» И получив утвердительный ответ, разглядывая портрет из альманаха, она изрекла с надменно–томной интонацией женщины, знающей себе цену: «Как же, помню его… Ухаживал за мною в конце 30–х… Вот уж и не думала, что он пережил войну!» Так что Рига, дорогие мои друзья, город очень–очень маленький. А с Олечкой мы потом всё–таки расстались…
Я твёрдо убеждён, что многое в профессии историка основывается именно на таких неформальных контактах, когда от очевидцев и участников исторических событий передаются не только информация и факты, но переносится особое, личностное отношение, некий дух времени, энергия контакта, мелкие детали, которые в силу своей кажущейся незначительности порой не попадают в солидные научные труды, но ведь именно из таких мелочей складывается мозаика целостной картины исторической эпохи. Через рассказы и воспоминания моих Учителей протянулась нить, связывающая меня с теми, кто жил и творил историю сто, или даже более лет назад. Велика же моя удача, что выпало счастье ухватить за ускользающий кончик этой волшебной нити!
Я действительно удачлив. Порой такие нити подстерегали меня в самых неожиданных местах. Так, однажды, находясь в гостях у друга–одноклассника, Вадика Э., я уже привычным взглядом скользил по многократно виденным фотографиям на стене гостиной их старинной квартиры. И что–то вдруг заставило меня чуть внимательнее вглядеться в один из снимков, на который ранее как–то не обращал внимания. Это был старомодный фотопортрет в рамке, на котором представительный господин с милой дамой держали на коленях очаровательного малыша.
Эта пара показалась мне подозрительно знакомой. Оторопев от неожиданности, я несмело спросил: «Эээ, Вадик, а это кто, Райнис?» «Да, — спокойно ответил он, — а рядом с ним — Аспазия». «Аааа… На коленях, кто?» «На коленях — папа», — так же спокойно произнёс Вадик. Я смотрел на стоявшего рядом, улыбающегося Якова Леопольдовича, пытаясь осознать, что этот уважаемый человек, отец моего близкого друга, будучи ребёнком, сидел когда–то на руках у великого классика латышской литературы, чей памятник много лет украшает Эспланаду! И я, историк Игорь Гусев, лишь теперь случайно узнаю об этом. Было от чего прийти в замешательство… Но Рига — город маленький.
Продолжение следует