Глава 34
Но сколько не задаю этот вопрос полицейским (майору Никоненко и капитану Рубанову прежде всего), они ничего толком ответить не могут. Не выдержав напряжения, набираю номер единственного человека, который способен, кажется, решать любые проблемы, причём большую часть не выходя из своей шикарной квартиры.
– Элли, совсем забыли старуху! – возмущается Копельсон-Дворжецкая. – Думала, в следующий раз увидимся только в морге.
– Что?! – спрашиваю, поперхнувшись. – С вами что-то…
– Нет, милочка, а как вы хотели? Я с каждым месяцем моложе не становлюсь, а приключиться может всякое.
– Напугали, Изабелла Арнольдовна! – говорю с укором.
– Вас напугаешь. Вы каждый день столько всякого видите.
– Но есть всё-таки кое-что, – произношу и вздыхаю.
– Через час. У меня, – и вешает трубку.
Вот такая она, Народная артистка СССР. Отказов не признаёт, отсрочек не принимает. Мне ничего не остаётся, как быстро собраться и, временно передав дела Тумановой, сесть в машину и поехать домой к Копельсон-Дворжецкой. Через сорок минут вхожу в её квартиру с большим букетом алых роз, купленных по пути. Прекрасно понимаю: с пустыми руками в гости не ходят – это раз. Тем более к женщина – это два. Самое главное – к такой женщине, то есть привыкшей не просто к вниманию, а поклонению и любви.
– Шикарный веник! – заявляет Изабелла Арнольдовна, принимая букет и опуская в него лицо, чтобы вдохнуть розовый аромат.
На секунду теряюсь, но тут же вижу: она смеётся.
– Элли, вы чудо! Обожаю алые розы! – искренне произносит моя визави, а потом несёт букет в гостиную. Там собственноручно, не пользуясь услугами домработницы («эта глупая Лизка только всё испортит, лучше я сама»), ставит цветы в большую хрустальную вазу и водружает на середину круглого стола.
– Лизка, подай нам чаю, будь любезна! – кричит Копельсон-Дворжецкая.
Меня её обращение к домработнице немного коробит. Режет слух, поскольку Лизка на самом деле 54-летняя женщина, Елизавета Борисовна Михайленко, невысокого роста миловидная женщина с мягким южнорусским говором. Они знакомы много лет и стали, как две сестры. Изабелла Арнольдовна свою домработницу искренне уважает и даже любит, как родного человека, и Лизка (я уже и сама её так про себя называю) отвечает ей взаимностью. Потому эпитеты вроде «глупая» – показное, игра на публику.
Потом сидим и пьём чай из настоящего китайского фарфорового сервиза, подаренного Копельсон-Дворжецкой самим Председателем Мао. Я невольно любуюсь тончайшей работой мастеров Поднебесной, и моя собеседница, видя это, смеётся:
– Милочка, да что у вас за любовь такая к барахлу?
– Ну что вы, Изабелла Арнольдовна! Это же настоящее произведение искусства!
Она фыркает.
– Подумаешь! Мелочи жизни. Я один такой разбабахала уже.
Поднимаю на неё удивлённый взгляд.
– Да был у меня один адмирал. Привёз подарочек, что называется. Гордился: смотри, Белка, трофейный! Открываю коробку: сервиз. Шикарный, вот почти как этот. Красота! На 50 персон! Четверо солдат притащили. Достаю чашку, любуюсь. Переворачиваю, а на донышке…
– Что? – спрашиваю нетерпеливо.
– Орёл со свастикой! И надпись: Бавария, 1939 год.
Изабелла Арнольдовна хмыкает, довольная произведённым впечатлением: у меня опять глаза большие. Громко хрумкает кусочком рафинада. Манера пить чай у неё забавная: наливает в блюдце, держит его на одной руке. Другой берёт кусочек сахара, ставит вертикально. Ждёт, пока тот впитает немного жидкости, затем отправляет в рот и – хрум-хрум! Ну прямо купчиха с картины!
– Что же было дальше?
– Путь до улицы товарища адмирала бы усеян осколками, – смеётся Народная артистка СССР. – Я швыряла в него, пока он был в квартире. Пока шёл к двери. Пока топал вниз по парадной. А потом ещё выскочила на балкон, схватила одну из коробок и ухнула прямо на крышу его машины!
– Боже… – вырывается у меня.
– Да как он смел, этот… – дальше следует непередаваемый набор идиоматических выражений, – подарить мне фашистский сервиз! Человеку, который всю семью в блокаду потерял и сам едва не умер от голода! – возмущается Изабелла Арнольдовна.
Мне остаётся только кивать. И сдерживать смех. Представила, как адмирал, поджав полы пальто, улепётывает под градом снарядов и осколков.
– Вас не наказали? – спрашиваю.
– За машину? Пф-ф-ф! Ну была попытка, конечно. Приходил один. Целый полковник из госбезопасности. Интересовался: уж не хотела ли я устроить покушение на товарища адмирала, заместителя начштаба Балтийского флота? Сунула ему под нос один кусок тарелки. Оставила на память, как знала. Вот, говорю, какие подарки ваш адмирал раздаёт. Полковник забрал с собой как улику. Потом узнала: адмирал тот уехал на Дальний Восток. Капитаном третьего ранга. Понизили и сослали.
Мы снова пьём чай. Он у Копельсон-Дворжецкой удивительно вкусный. Иранский. Его привозят ей прямо оттуда, и подобного в нашей стране нигде не купишь. Какой-то её давний поклонник старается.
Когда наступает момент, признаюсь, что пришла не просто так. Притащила большую проблему. Говорю Изабелле Арнольдовне, как мне стыдно снова обращаться к ней за помощью…
– Стыдно тем, у кого видно, – прерывает меня и тут же, прищурившись хитренько, выдаёт: – Собрались барышни на девичник. Всю ночь рассказывали забавные истории, делились друг с дружкой своими мечтами и планами. Потом разошлись спать, и едва закрылась дверь, из шкафа выпал умерший от стыда поручик Ржевский.
Я улыбаюсь и слышу:
– Надеюсь, вы не с такой проблемой ко мне?
– Ну что вы! – краснею, отводя глаза.
Потом, под строгим взглядом Копельсон-Дворжецкой, рассказываю обо всех событиях, что случились вокруг задуманного Борисом и его компанией преступления. Народная артистка СССР хмурится, слушает, не перебивая. Машинально раскрывает портсигар, потом выпускает в потолок дым. Мне хочется сказать, чтобы вела здоровый образ жизни, но слова застревают. Что за глупости! Её организм давно привык. А то, что не убивает, делает нас сильнее.
– Значит, мой пинок под зад полицейскому начальству эффекта не возымел, – рассудительно произносит Изабелла Арнольдовна, когда я наконец замолкаю. – Что ж, как говорил Володя Ульянов, мы пойдём другим путём.
Настрой у неё становится решительным, а у меня холодок по спине пробегает. Что же такого она может придумать ещё, если даже звонок дедушке высокопоставленного чиновника из президентской администрации не помог?
– Думаешь, почему через этих, – она указывает в потолок, – не вышло? – спрашивает моя визави.
Пожимаю плечами.
– Потому что они умеют обещать и ничего не делать. Называется: спустить на тормозах.
– Может, тот человек, которому вы звонили… – нерешительно говорю.
– …замешан? Вряд ли. Они там триллионами ворочают, что им какие-то миллионы, – усмехается Изабелла Арнольдовна. Потом встаёт. Я тоже поднимаюсь, останавливает меня властным жестом худой руки: – Сиди. Жди.
Остаюсь в столовой. Здесь тихо, только большие старинные часы на камине исправно отсчитывают секунды. Копельсон-Дворжецкая уходит в глубь квартиры. Потом возвращается, поскрипывая половицами дубового паркета. В руке смартфон. Встаёт с ним у окна, смотрит на улицу, набирает номер.
– Мартын! Узнал? Здравствуй, уважаемый. Ой, прости. Как там у вас говорят? Вечер в хату, часик в радость, чифир в сладость, ногам ходу, голове приходу?
В трубке слышно далеко мужской голос.
– Да, знаю, есть продолжение. Но у нас же тут не конкурс престарелых поэтесс, верно? Мартынушка, – голос её становится ласковым. – Помощь твоя нужна. Не для меня персонально, для члена моей семьи. Внучка. Ну и что, что детей нет? Мартын, ты меня обидеть хочешь? – слышу суровые нотки. – Ну, вот и молодец. Короче, моя внучка, – произносит с особой интонацией. – Прошу, приезжай. Поговорим. Ты же не будешь настаивать, чтобы я сама к тебе тащилась через весь Питер по такому холоду? А ты привыкший, да и мы не в Воркуте живём. Жду.
Она убирает телефон, кладёт на комод.
– Сейчас приедет мой давний знакомый. Не удивляйся только. Он вор в законе.
«Только этого не хватало», – думаю, ощущая, как липкой лапкой внутрь забирается страх и готовится сжать сердце.
– Ну, чего испугалась? Как маленькая, ей-Богу! – смеётся Изабелла Арнольдовна. – Знаешь, почему я Народная? Вот потому, что меня всякие люди любят и ценят. Ну, может, и не меня персонально. Однако персонажей, воплощённых на сцене и экране. Раньше сила искусства была поистине великой, помогала людям. Не то, что теперь. Ну, не буду брюзжать.
– Как же вышло, что вы и… он… – лопочу, боясь спросить.
– Снималась в фильме одном. Играла мать уголовника. Старуху, которая всю жизнь ждала сына, пока он с одной ходки на другую. Тридцать лет так. В конце он возвращается. Мать умирает, сын входит в хату. Всё старое, покосилось, вот-вот рассыплется. За все годы он ей копейки не прислал. Она ему последнее отдавала. Сын к ней, падает на колени, просит простить за всё. Кашляет натужно – туберкулёз, тоже немного осталось.
Изабелла Арнольдовна вдруг подходит ко мне, кладёт руку на щёку и говорит голосом доброй старой матери, которая несмотря ни на какие его проступки любила всю жизнь своего мальчика:
– Вот ты и вернулся, Андрюшенька… Простудился, сынок? Я сейчас полежу немного, картошечки тебе сварю. Покушаешь горяченькой…
Пока смотрю в глаза Копельсон-Дворжецкой, вижу перед собой не её, а ту несчастную умирающую старуху. Слышу её измученный болезнью голос, вижу натруженную руку. Столько любви и нежности в этих глаза, что невольно мои наполняются слезами.
– Ну что ты, маленький мой, не грусти. Всё будешь хорошо. Господь с тобой… – произносит Изабелла Арнольдовна. Потом медленно проводит рукой по моей щеке, отворачивается.
В комнате повисает гробовая тишина. Моё сердце бьётся часто-часто. Я словно побывала в теле того мужчины. Словно увидела его мать, услышала её последние слова, даже ощутила запах комнаты: смесь травяного аромата, картошки, керосина, пыли…
– Как… – прочищаю горло. – Как вы это делаете? – спрашиваю поражённо.
Народная артистка СССР снова достаёт сигарету. Судя по эмоциональному напряжению, этот фрагмент дался ей нелегко.
– В общем, Мартын увидел эту сцену, а потом специально нашёл меня в Ленинграде, чтобы приехать и поклониться. Сказал: всё это было в его жизни. С тех пор он мой преданный поклонник. Но ты не подумай, милочка! – голос Изабеллы Арнольдовны становится звонким. – Что я какие-то услуги у него просила! За тридцать лет знакомства это первый раз! – потом усмехается. – Век воли не видать, в натуре!
Мы продолжаем пить чай, Лизка привычно возится на кухне, получив распоряжение приготовить к визиту гостя что-нибудь народное. Вскоре на столе появляются бутерброды с докторской колбасой, селёдка с лучком и варёной картошкой, бутылка запотевшей «беленькой». Я понимаю, что гость не любит ресторанных изысков. Он человек простой.
Когда Мартын входит в столовую, поднимаюсь и приветствую его. Передо мной высокий, 185 см примерно, худощавый, немного сутулый пожилой (на вид ему около 75-80) лет мужчина. Он прекрасно одет: в бежевый костюм, сверкающие туфли. В левой руке инкрустированная золотом тонкая трость с набалдашником из янтаря. Гладкое выбритое, за исключением изящных тонких седых усиков на верхней губе, лицо. Гладко зачёсанные волосы. Всматриваюсь и понимаю, где мужчина перенял этот стиль: он так похож на Кларка Гейбла из «Это случилось однажды ночью»! Самое смешное в том, что в этом фильме 1934 года главная героиня – моя тёзка.
– Вечер в хату, – приветствует вошедшего Копельсон-Дворжецкая. Как всегда, со своим особым юмором.
Мужчина едва заметно усмехается. Проходит, церемонно берёт её руку и, склонившись, вежливо целует. Затем приближается ко мне, делает то же.
– Добрый день, дамы, – говорит хрипловатым голосом. – Разрешите представиться. Мартын.
– А по отчеству? – спрашиваю его.
– У них не принято, – отвечает вместо гостя Народная артистка СССР. – Да и это не имя, а погоняло. Так, кажется?
Может, другой бы на его месте и обиделся, но гость лишь по-доброму улыбается.
– Вы как всегда правы, прелестнейшая Изабелла Арнольдовна.
– Проходи, Мартын. Сад… нет, не так. Присаживайся, дорогой. Затем она представляет меня, называя своей внучкой.
Ничто не говорит в этом солидном пожилом мужчине о его принадлежности к преступному миру. Разве что татуировки на фалангах пальцев. В них я не разбираюсь, но их, изображающих перстни, много. Это значит, вероятно, разные заслуги или награды. Меня немного коробит из-за другого – нарочитой будто неспешности гостя. Он делает всё очень медленно, хотя может и быстрее. Видимо, статус не позволяет «мельтешить».
Некоторое время мы ведём светскую беседу. Лишь примерно час спустя Копельсон-Дворжецкая переходит к делу. И тут мне становится по-настоящему страшно. Насколько я помню, одна из заповедей общения с криминальным миром звучит так: вход – рубль, выход – два. В лучшем случае. Это значит, что за услугу Мартын может потребовать что-то ещё. Я же не хочу, убежав от одного преступника, попасть под влияние другого.
Изабелла Арнольдовна смотрит на меня и, словно прочитав мои мысли, говорит:
– Мартынушка, дорогой. Только сразу уговор: должна буду я, а не моя внучка.
Солидный старик усмехается, проводит большим и указательным пальцами левой руки по своим шикарным усикам, приглаживая их.
– Ну что вы, милейшая. Какие могут быть долги? Я всё сделаю из безмерного к вам уважения.
– Договорились.
– Так не пойдёт. Дай слово.
– Слово законника.