Она рано стала осознавать, что красавицей родилась. Да и как это не понять, когда вокруг все восхищенно языками щелкали и сравнивали ее с солнышком на небе.
Матушка, расчесывая детские косички, торчащие в разные стороны, шептала ласково:
— Не дай Бог, завистливые люди сглазят красоту такую!
Видать, права матушка была. Как выросла и верно словно сглазили. Все наперекосяк пошло. Но тогда девочка смеялась:
— Глазками в маму! Щечками в папу! А волосиками в солнышко! — и радостно так в ладошки хлопала.
Когда перед образами на колени становилась да молилась, Господа об этом же просила. Только вот беда, о том, что молодым должен быть, говорить забывала. Как забывала говорить, чтобы ее пуще жизни любил. Мала была, не ведала, что это тоже должно иметь было место. А подсказать было некому.
Потом к батюшке обращалась, что не скрывал улыбки на нее глядя:
— Найди мне жениха красивого и богатого.
Родитель в ответ крестился:
— Как пожелаешь, девонька, все исполню! — и добавлял шутливо, — все сделаю, костьми лягу, а быть тебе царицей московскою...
Марьюшка смеялась. Ей и без этого хорошо жилось! Кто же думал, что исполнит батюшка свои обещания... В детстве родитель представлялся эдаким сказочным героем, перед которым любой противник сразу сдавать начинает. Он и верно смотрелся очень даже красиво: в парчовом, пусть и несколько потрепанном халате с длинными рукавами, высоком меховом колпаке да шубе, с густой русой бородой, где уже начали мелькать седые волоски. Когда саблю за поясом родителя видела и вовсе от восторга в ладошки хлопала, верила: от всех врагов спасет.
Ах, как счастливо жили они в Чернигове, где родитель воеводой служил! Все их любили и с уважением относились. Часто подарками одаривали, да и они тем же платили. По праздникам постоянно соседям-боярам дары отправляли... Необыкновенно красивой девочке казалась матушка. Особенно нравились ее небесно-голубые глазами в обрамлении густых черных ресниц. А уж коса у нее какая была! Всем косам, коса! Двигалась родительница плавно, мягко, словно лебедушка по воде плыла.
Девочка очень хотела быть на нее похожей. Но никак не получалось. Все ее движения были настолько порывистыми, что порой даже кокошник с головы сваливался. Мать ахала: непокрытая голова — верх бесстыдства и постоянно одергивала, заставляла медленно ходить и руками плавно взмахивать. В итоге, молодая боярышня постепенно научилась двигаться сдержанно. Старалась на людях смотреться скромно, хотя смех буквально рвался наружу. Чтобы никто веселья не видел и не осудил — стала рукавом лицо при посторонних прикрывать.
Но это лишь когда на улице находилась. В тереме все так же быстро носилась, порой падала и сильно коленки расшибала. От боли плакать начинала и тут же, будто по волшебству, рядом кто-нибудь из взрослых появлялся. Угол сундука о который расшибалась, нещадно наказывался.
Девочка знала — за нее всегда есть кому вступятся. поэтому чувствовала себя в полной безопасности. Верила — с родней, какая у нее имеется, никто не посмеет обидеть. Кто же думал, что придет пора и выясняется — не было никакой защиты. Лопнула как рыбий пузырь!
Когда подросла, осмотрительнее себя вести стала. Приучила себя ходить медленно. Благо, что на высоких каблуках, которые полагалось носить, особо не побежишь.
Когда шла по улице след в след за матушкой, старалась держать глаза опущенным. Но нет-нет и зыркала по сторонам, хотела увидеть реакцию окружающих Видят ли они, какая красота по земле ходит? Одну руку, как полагалось, держала на груди, вторая была опущена. Физическим трудом в родительском доме не занималась.
Пусть и жили Нагие не богато, но в достаточном количестве слуг имели, которые всю черную работу могли делать. Десятилетняя отцовская опала никоим образом на семейном быте не отразилась. Не хуже других одевались и питались.
Основным занятием молодой боярышни были вышивание и плетение кружев. Первое нравилось больше. По вечерам при свете лучин собирались в светелке с резными окошками и рукодельничали. Мамушка да нянюшка по очереди рассказывали сказки и разные истории, а потом все дружно молились. Женщина смахнула набежавшую слезу. Как славно тогда жилось! Ни о чем плохом и не думалось! Вернуть бы обратно счастливое времечко!
В те годы ей нравилось бывать в церкви. Молитвы тогда прямо из сердца лились, такой радостью душу наполняли, что к небу горлицей взлететь хотелось и благодать в душу входила. Опять же, можно было на народ посмотреть, с молодыми боярскими сынками взорами перекинуться,с подругами новостями обменяться.
А вот когда в царском тереме переехала, ничего кроме тоски, бесконечные моления вызывать не стали. Разве дело это было — стояла в церкви на отдельной половине, и никто к ней подходить не осмеливался, словно заразная какая. Поездки на богомолье настоящей пыткой стали. Никогда не думала, что подобное возможно. Во время моления злобу, что изнутри прорывалась, с трудом сдерживала. Какое тут единение с Богом! Хорошо, если «Отче наш» до конца без запинки прочитает. Последнее не всегда получалось.
От всех нахлынувших воспоминаний пришлось четки второй раз перебирать, а потом и третий. Ибо первые два не столько успокоили, сколько кручины прибавили. В довершении всего ясно представилось, как невестку Маришку русским обычаям учила. Иноземка, сама росточком два вершка от горшка, губы презрительно кривила и шипела что-то на своем змеином языке. Испуганный толмач не решался переводить сказанного. Только она и без него понимала: ничего хорошего ясновельможная паночка сказать не может.
В какой-то момент поняла — еще не много и сорвется, опустится до скандала, отхлещет иноземку по щекам, чего никак нельзя было допустить. Потому и предложила девице ее приданное посмотреть. Девица согласилась, Видимо, хотела богатством своим похвастаться. Хотя Мария знала: все, что в ее сундаках, сынок ей подарил. У нее до встречи с ним лишней рубашки не имелось... Неожиданно среди вещичек заносчивой девицы, предназначение многих было неведомо, увидела маленькое зеркальце в изящной серебряной оправе.
Не удержалась,посмотрелась и ужаснулась, едва в голос не завыла. Не сразу поверила, что эта представшая в отображении высохшая женщина с впалыми щеками, больше на сухую жердь похожая, чем на человека, она и есть. Только взгляд серых глаз, как когда-то в молодости, горячим остался. Ни молитвами долгими, ни постами бесконечными не удалось огонь в них погасить. А вот смех навсегда ушел. Припомнить не может, когда последний раз улыбка розовые уста трогала. Да и их-то не осталось. Подобие какое-то, едва на губы похожее, скорее темная сухая щель...
Высокая грудь, так всех восхищавшая и государя Ивана Васильевича более всего, пропала. Теперь она напоминает обвисшие кожаные мешочки, нежели некогда роскошные перси. Кожа на теле и руках трещинами да струпьями от постоянного ношения власяницы покрылась.
Зная об этом, в мыльню идет, когда уже все помылись. Не хочет окружающих пугать. Хорошо, что сейчас ей по статусу подобная привилегия полагается. Густая русая коса, что когда-то ниже пояса выросла, заметно поредела и поседела. Прежде толщиной в две руки была и вокруг головы словно венцом укладывалась, Теперь на крысиный хвостик стала похожа. Да что там коса! Порой кажется — она сама в росте уменьшилась, будто земля к себе притягивать стала. Хотя, наверное, так оно и есть. Жизнь клонится к закату и дни ее на убыль идут. Сколько их еще отмерено, только Господь Бог ведает.
В молодости, когда только-только постриг приняла, духовник всегда молвил строго:
— Усмири свою гордыню.
А затем произносил, тыча холодным перстом в лоб:
— Не забывай — это грех смертный. Нечего головой, словно кобыла норовистая, вскидывать! Сейчас ты никто! Монахиня Марфа! Помни об этом всегда!
Слушая это, величайшим усилием воли душила в себе гнев, падала на колени и биться лбом о холодным пол начинала. Как ни странно, помогало успокоиться.
Публикация по теме: Марфа-Мария, часть 34
Начало по ссылке
Продолжение по ссылке