Из семейной хроники Анания Петровича Струкова
В 1877 году я состоял причисленным к государственной канцелярии, куда поступил в 1875 году, по окончании кандидатом прав курса С.-Петербургского университета, и куда был принят вследствие записки великой княгини Александры Петровны к Марии Александрович Сольской, супруге тогдашнего государственного секретаря Дмитрия Мартыновича Сольского.
В конце 74 года, узнав однажды от брата Александра, который был в ту пору адъютантом великого князя Николая Николаевича (Старшего), что я еще не на службе, великая княгиня приказала мне прийти к себе и, приняв меня в своей большой гостиной, спросила, "отчего я не служу"; я ответил, что "желал бы поступить в государственную канцелярию, но, что туда, без особой рекомендации поступить трудно".
- А кто там начальник?
- Д. М. Сольский, - ответил я.
- Я его мало знаю, - сказала великая княгиня, - но знаю гораздо больше его супругу и, если вы хотите, я ей напишу, надеюсь, что моя рекомендация поможет.
Я поблагодарил, поцеловал ручку и откланялся. Через несколько дней я был вызван к Дмитрию Мартыновичу и был определен на службу с предупреждением, что "штатного места мне придется подождать года два". Мне пришлось его совершенно не дождаться, но так поступил я на службу.
Великому князю и великой княгине мы были известны с детства. В пятидесятых и шестидесятых годах собственный дом родителей моих на Английской набережной был известным домом в Петербурге; они принимали довольно много и у них бывало высшее общество того времени; я в детстве, помню, видел в родительских гостиных старуху графиню Разумовскую, Бутурлиных, Демидовых и многих других представителей тогдашней знати.
Старшего брата Александра крестил лично Наследник Цесаревич Александр Николаевич, будущий Царь Освободитель (Александр II), брата Алексея - великий князь Михаил Павлович, самого младшего брата Михаила - Яков Иванович Ростовцев, в Петергофе.
Матушка (Анна Алексеевна) была старшей дочерью генерал-адъютанта Арбузова (Алексей Фёдорович), командира пехотного гвардейского корпуса, фрейлина императрицы Александры Фёдоровны и слыла красавицей.
Когда отстроился Николаевский дворец (нынешний Ксениинский институт), родители возили "хлеб-соль" его хозяевам. Вскоре после этого великий князь был посаженным отцом у старшей сестры моей Александры Петровны, выходившей замуж за Михаила Николаевича Теренина, по поводу чего мы были очень грустны и много плакали.
Великий князь приехал за невестою в карете четвериком на вынос и вез ее в Благовещенскую церковь, я нес образ и сидел в карете.
В одну из следующих зим матушка сказала нам, т. е. брату Эммануилу, с которым мы росли, и мне, что мы будем ездить в Николаевский дворец делать гимнастику и танцевать с молодым великим князем (Николай Николаевич Младший), что её об этом просила великая княгиня Александра Петровна.
С тех пор мы целый ряд лет бывали во дворце и зимою и летом, когда жили в Петергофе по соседству со Знаменкой, в которую ездили почти ежедневно. Зимою бывали во дворце вместе с нами Николай и Павел Родзянки и Вилламов (Владимир Александрович?), летом же в Знаменке мы одни.
Гувернер наш М. Жакель снимал для великого князя фотографии видов Знаменки и лошадей его конюшни (тогда фотографии у нас только распространялась), и мы утром гуляли и завтракали близ приморского домика, где великая княгиня иногда сама, с нянюшкою молодого великого князя Бушинскою, готовила нам завтрак.
Это были счастливые годы супружества великого князя. Он был еще молод, но уже командовал войсками Петербургского округа. Красавец собою, унаследовавший благородную осанку Императора Николая Павловича, он был величествен и в то же время прост и ласков в обхождении, он привязывал к себе людей и был беззаветно любим приближенными.
В тот год, когда он был назначен генерал инспектором кавалерии, он однажды часов в 9 вечера приехал на лошадях из Красного Села и по дворцу заслышался его звонкий, веселый голос. Мы пили вечерний чай у великой княгини, на ее половине, и она угощала нас разным вареньем своего изделия, сорта которого она каждого из нас заставляла требовать по своему выбору. Поздоровавшись со всеми (мы всегда целовали великого князя в плечо, а он нас в лоб), он сказал нам с торжеством:
- Поздравляю вас, Мануша и Ануша - я взял вашего брата Сашу к себе в адъютанты, Государь утвердил. Мануша, пиши ему депешу, где он, в какой деревне? (брат был в ту пору поручиком Конной Гвардии и находился в отпуску в Тарасовке). Подали телеграфные бланки, но великая княгиня нагнулась к великому князю, что-то сказала ему, и он стал писать сам.
- Он должно быть сейчас придёт, как думаете? - сказал он, окончив писать.
Мы сказали, что не знаем.
В следующий приезд мы узнали, что брат Александр, отвечая, спросил, когда ему прикажет быть великий князь. Так произошло назначение брата Александра, которым обозначилась, его, затем сравнительно блестящая военная карьера.
Поездки в Знаменку скрашивали нашу жизнь в Петергофе, где мы оставались несколько раз одни с гувернером, пока родители ездили в Малороссию. Часто мы катались с великим князем и великой княгиней по петергофским паркам и ездили на музыку. Зимами мы два раза в неделю делали гимнастику в большой нижней зале детской половины Николаевского дворца с великим князем-младшим и бывали там каждый праздник.
На рождение младшего великого князя (Петр Николаевич) был большой съезд, была почти вся Царская фамилия, сам Государь Александр Николаевич танцевал кадриль с принцессою Ольденбургской (сестрою великой княгини Александры Петровны), и все это общество из детей и взрослых танцевало под звуки стенного органа, который крутил, что называется, "во всю ивановскую", великий князь Николай Николаевич Старший.
Когда в 67 году родители из Ларинской гимназии взяли нас в Екатеринославскую, переехав на жительство в Малороссию, отношения эти пресеклись, но в 1869 году, когда мы возвратились в Петербургский университет, мы вновь, хотя и изредка, встречались и виделись с хозяевами Николаевского дворца.
Осенью 1876 года армия была мобилизована и приведена на военное положение, и великий князь, назначенный Главнокомандующим, зимовал в Кишиневе со своим штабом. Он перенес там тяжелую болезнь, вселившую столько опасений не только любившей его армии, но и всему русскому обществу.
Я служил в государственной канцелярии и оставался в Петербурге один; матушка с сестрою переехала в Петербург, если не ошибаюсь, лишь в следующую зиму. Зимою брат Александр приезжал курьером к Государю, и я помню, что был поставлен в большое затруднение, когда однажды Государь потребовал его в 6 часов вечера, а его не было дома. Я бросился по городу и нашел его у Марии Александровны Топорниной, откуда он мигом схватился и полетел во дворец.
Брат рассказывал, что Государь, между прочим, велел передать удовольствие свое по поводу примерного поведения и образа жизни главной квартиры, где нет ни кутежа, ни карт. Помню еще, что брата удивило, что во время этой аудиенции Государь, уронив под письменный стол папироску-mariland, не дал ему поднять ее и сам полез под стол, и "мы чуть не стукнулись с ним под столом", - говорил брат.
Весною, по объявлении войны, успехи брата по занятию с полком казаков Барбошского моста на реке Серет, обеспечившему наступление армии к Дунаю, отразились в Петербурге на мне; знакомые поздравляли, и я был предметом их внимания, которого сам по себе никогда не заслуживал. После майского парада, который делал Государь, я писал брату о нем, и описание это, как и новости из Петербурга, брат прочитал великому князю Николаю Николаевичу, который, вспомнив обо мне, спросил его, что я делаю, и тут же решил вызвать меня в армию.
Решение это совпало с моими желаниями, ибо незадолго перед тем я писал брату, отчего бы мне не получить какой-либо должности по полевому штабу. В одно прекрасное утро меня курьером позвали к государственному секретарю, который, когда я явился, с некоторой иронией сказал:
- Наденьте большие сапоги и поезжайте в армию. Великий князь вас требует. Статские подтрунивали тогда на счет сапог, ибо все отъезжавшие в армию, прежде всего, надевали походную форму с большими сапогами.
- Вот депеша, побывайте у Ивана Ивановича Шамшина и отправляйтесь с Богом, - заключил Сольский.
Иван Иванович с отличавшею его вежливостью пояснил мне, что государственный секретарь и он затрудняются в точности исполнить просьбу великого князя, так как в депеше сказано: "Прошу выслать ко мне чиновника Струкова и снабдить его следуемым".
- Мы не можем расходовать и у нас нет никаких таких сумм.
Я успокоил его тем, что поеду на "свои", и откланялся. В несколько дней я собрался в поход, но снарядился плохо. Вместо того, чтобы ехать в чиновничьей форме государственной канцелярии, я, по указанию штабного генерала, заведовавшего формами, надел гражданскую форму военного министерства, как известно не пользующегося особым почтением.
Весь комфорт моего снаряжения заключался в походной кровати, гитарою раздвигавшейся, в папиросах и нескольких шелковых рубашках, вместо полотняных.
Направляясь в армию, я заехал попрощаться с отцом, который лежал тогда в постели; у него открылись на ногах раны от старых контузий, полученных в Венгерскую кампанию. Отпуская меня, он велел мне поблагодарить великого князя за то, что он взял меня к себе, и выдал триста рублей, чтобы доехать до главной квартиры, говоря, что походное снаряжение для обоза и лошадь приготовит мне брат Александр, которому он это поручили и которому он выслали на днях деньги. Я направился в Унгены.
Эта пограничная станция была битком набита едущим в армию людом, порядка было очень мало; я с трудом исхлопотал себе, как мне сказали, необходимое предложение и поместился в отделении с выходами по боками вагона, наполненном военными.
По въезде на Румынскую территорию меня поразил вид румынского часового у железнодорожного моста: он были одет в солдатскую шинель, вроде нашей, на ногах были какие-то туфли на босу ногу и на шапке голубиное перо.
Главная и Императорская квартиры находились в Плоешти, город представлявший цель моего пути. Ночью в наш поезд сел великий князь Алексей Александрович, возвращавшийся из плавания, и Государь с многочисленной свитою встретил его на платформе плоештинской станции.
Я ожидал видеть при этой встрече и великого князя Николая Николаевича, но я напрасно искал его глазами в этой нарядной военной группе. По первым же расспросам я узнал, что великого князя нет в Плоештах и что пребывание его неизвестно; оказалось потом, что это были те знаменательные дни, когда великий князь готовился к переправе через Дунай, для сокрытия места которой, он ночью ушел один из расположения Главной квартиры, оставив дом, где он жил, ярко освещенным, чтобы скрыть свой отъезд.
В Плоештах оставался 2-й эшелон главной квартиры, долженствовавший выступить через день по моем приезде. Положение мое оказалось не из приятных. Комендант главной квартиры генерал фон Штейн (Константин Львович), к которому я явился по приезде, сказал мне: - Уведомьте меня, сколько у вас будет прислуги и лошадей в обозе.
А у меня не было ничего ровно и приобрести не было на что, - деньги были на исходе и брата, посланного на заграждение Дуная, я не застал в Плоештах. В таком затруднении я пошел в главную квартиру, чтобы как-нибудь устроиться для похода.
Первого, кого я встретил, был почтенный и любезный наш домашний врач и доктор великого князя, впоследствии лейб-медик Александр Леонтьевич Обермиллер. Со свойственной ему дружеской бесцеремонной манерой он стал бранить меня:
- Чего ты сюда приехал, очень нужно, сдохнешь тут тридцать раз, сидел бы в своей канцелярии, худо тебе что ли, ослепнешь еще от здешней пыли, мало у тебя глаза болели.
- Великий князь приказал, - говорю я.
- Ну да, очень нужен ты, пустяки какие.
Человек столичный, житель севера, придворный врач и человек семейный и в годах, Александр Леонтьевич плохо мирился с трудностями похода и зноем южного лета, и "поваркивал" весь поход. Петр Петрович Андреев оказался добрее и, зная привычки великого князя, сказал, чтобы я приходил завтракать в главную квартиру и что он скажет походному гофмаршалу Александру Александровичу Галлу о моих затруднениях.
За завтраком однако генерал Галл, начинавший уже глохнуть и разговаривавший при помощи трубки, просьбы моей о позволении поместить мои вещи на великокняжеские подводы не захотел слушать и отнял трубку. Слышавший наш разговор командир охранного дивизиона атаманцев полковник Денисов (Варлам Александрович) успокоил меня, сказав: - Верхом ездите? Я дам вам лошадь, приезжайте только на сборный пункт.
Вещи свои я сдал таки знавшим меня придворным служителями, и явился на другой день на сборное место раньше всех. Стали постепенно вытягиваться повозки, экипажи, лошади главной квартиры; я видел впервые, как люди идут в поход, а сам стоял пеший "среди долины ровныя". Наконец показались, подымая столбы пыли, атаманцы с песельниками и Денисовым впереди.
Это была моя последняя надежда. Я подбежал к Денисову, который, оказалось, забыл про меня.
- Ах, чёрт возьми, - воскликнул он, остановившись. - Иванов, подай заводную.
Иванов мигом привел заводную, но без седла и в недоуздке.
- Дурак, расседлай что-нибудь.
Мигом расседлали и оседлали мою заводную, я был очень счастлив, но, севши на нее, я попросил удлинить стремена, и когда оказалось, что на "истовом казацком седле" стремена не опускаются, я испытал прелесть этой седловки, проехав 29 верст первого перехода с согнутыми ногами.
К ночному привалу я был, чрезвычайно уставшим и, не имея при себе ничего, задумался о ночлеге и стал искать, где бы переночевать. Среди поля эшелон наш расположился в две линии, и каждый разбивал свою палатку; на правом фланге стояла четвероместная карета великого князя.
Вероятно усталая моя фигура ясно выражала испытываемое мною затруднение, ибо встретившийся мне фельдъегерь, как оказалось потом Толузаков, сын знакомой мне сестры милосердия Толузаковой, одной из первых сестер милосердия русского Красного Креста, принял во мне участие и, расспросив, подвел меня к карете и стоявшему около меня священнику, прося его принять меня в нее на ночь.
- Да куда же, - ответила, батюшка, - отец дьякон спит на передней скамейке, я на задней.
Тогда Толузаков пригласил меня в свою маленькую палатку, которую он делил с другим товарищем своим, и мы втроем улеглись на какой-нибудь квадратной сажени, пространство которой занимала палатка, в которую все-таки втиснули мою кровать-гармонику.
Ночью, говорили мне потом фельдъегеря, разразился ливень, поток воды направился под мою кровать, они стали будить меня, но это им не удалось, я спал как убитый и утром встал, хоть и мокрый, но бодрый. Хозяева мои были этому обрадованы, ибо, говорили они, "мы думали, что вы заболели, всю ночь стонали, да видно это от усталости".
Фельдъегеря располагали фургончиком, на козлах которого я примостился на время всех остальных переходов по Румынии, с радостью оставив столь мало удобное казацкое седло.
Другие публикации:
- Ординарцем у великого князя Николая Николаевича Старшего (Из воспоминаний Дмитрия Васильевича Бартенева)
- Из воспоминаний вольноопределяющегося минского пехотного полка С. Соболева (русско-турецкая война 1877-1878)
- Путь роты Самарского ополчения в Санкт-Петербург (Из воспоминаний партионного офицера Петра Петровича Жакмона) (1855)