Из воспоминаний партионного офицера Петра Петровича Жакмона
(партионный офицер - чин русской императорской армии (1813 года), избираемый и назначаемый из офицеров «достойнейших по поведению и знанию службы» шефом гарнизонного полка, либо командиром губернского батальона для организации маршей отряда (партии) рекрутов к местам сбора (дислокации резервной армии). Чаще всего отрядам приходилось преодолевать тысячи километров).
Отечество наше Россия представляет собой в настоящее время государство, имеющее хорошие пути сообщения. Оно изрезано вдоль и поперек железными дорогами, и даже с далекой Сибирью мы соединены рельсовым путем. Пароходство по большим судоходным рекам: Волге, Днепру, Дону, Енисею, Лене, и Оби, дает возможность в более или менее короткий промежуток времени доставлять провиант, товары и войска в самые отдаленные уголки нашего отечества.
Не то было лет сорок тому назад, когда я только что начинал службу. Никаких железных дорог, кроме Царскосельской и Николаевской, не существовало, и передвижение войск с одного конца России на другой совершалось по образу пешего хождения. Вот в эти-то времена, почти полвека тому назад, окончив петербургскую гимназию и специальный класс Неплюевского кадетского корпуса, я был выпущен в 1853 году прапорщиком в Оренбургский линейный № 3 батальон 23-ей пехотной дивизии.
Я пожелал служить в Оренбурге потому, что мать моя жила в этом городе, занимая в нем должность начальницы оренбургского девичьего училища.
Хотя Оренбург считался в то время ссыльным городом, но так как он был центром администрации огромного края, заключавшего в себе губернии: Оренбургскую, Уфимскую и Самарскую, и в нем проживал оренбургский генерал-губернатор, то и общество здешнее состояло из петербургской интеллигенции.
Весь штат командующего войсками и генерал-губернатора составляли гвардейские офицеры, а канцелярия генерал-губернатора была из чиновников, окончивших лицей или училище правоведения.
Было в Оренбурге также немало сосланных поляков из аристократических семейств. Однажды, будучи офицером, я стоял в карауле в оренбургском тюремном замке. Дело было зимою, на дворе стоял трескучий мороз, наступила ночь, и так как этот пост считался опасным, и киргизы, содержавшиеся в азиатских камерах, очень искусно делали подкопы, через которые и убегали, то я особенно бдительно поверял часовых внутри двора городской тюрьмы.
Часовые обязаны были после вечерней зари до утренней перекликаться протяжными "слушай", и потому их звали в народе "царскими петухами".
Сидел я призадумавшись и вдруг слышу страшное, громовое "слушай". Голос был такой сильный, звучный и красивый, что я невольно обратил на него внимание и позвал старшего унтер-офицера.
- Кто стоит на часах на платформе? - спросили я его.
- Рядовой, князь Трубецкой, ваше благородие, - отрапортовали мне унтер-офицер.
- Когда князь сменится с часов, попроси его ко мне, - сказал я старшему.
- Слушаю, ваше благородие, - ответил унтер-офицер и, сделав налево кругом, удалился.
Было уже два часа ночи, когда князь Трубецкой, сменившись с часов, вошел в комнату караульного начальника. Я дружески протянули ему руку:
- Cliarme de faire votre coimaissance, mon prince, permettez-moi de vous oifrir un verre de the. (Очень рад с вами познакомиться, князь; позвольте предложить вами стакан чая).
- Merci, mon commandant, et permettez-moi de m’asseoir, je suis brise de fatigue. Ci-devaut officier de cavalerie, je suis un mau-vais marcheur. (Благодарю, г. начальник; позвольте мне сесть; я разбит от усталости: бывший! офицер кавалерии, я очень плохой пехотинец).
- Prenez place, je vous prie, et serve vous. (Садитесь, пожалуйста, и кушайте).
Я усадил его около кипящего самовара и подал ему стакан горячего чая. Разговор вязался сам собою о жизни в Петербурге и за границей. Нашлись и общие знакомые моей матери, которых знал князь, а именно: графиня Булгари, сын которой были в числе декабристов, и семейство генерал-квартирмейстера, впоследствии генерал-адъютанта Александра Ивановича Веригина.
Раньше этого я знал, что князь Трубецкой в чине полковника командовал конногвардейским полком и в данный момент был разжалован в рядовые и сослан в Оренбург за то, что похитил у известного сахарозаводчика Жадимировского красавицу жену, и по жалобе мужа императору Николаю I князь был арестован в тот момент, когда собирался вместе с Жадимировской ехать за границу. Такая превратность судьбы - быть разжалованным в рядовые и очутиться в отдаленной провинции, не улыбалась князю.
- J’ai une grace a vons demander, mon commandaut (у меня к вам просьба, г. начальник), - сказал мне князь, допив свой стакан.
- Parlez, et justice vous sera faite (говорите и вам будет оказана справедливость), - ответил я шутливо.
- Ayez pitie d’uu mallieureux qui est en faction dans la cour de cette prison, c’est le pauvre Plescheev (имейте сострадание к одному несчастному, который на часах во дворе этой тюрьмы; это бедный Плещеев).
- En voila une chanse (вот удача), - сказал я, и отдал приказание старшему попросить ко мне рядового из дворян Алексея Николаевича Плещеева, как только он отстоит свои часы, и вскоре Плещеев присоединился к нашей компании.
Благодаря этим двум умным и милым собеседникам, ночь в карауле прошла незаметно. Плещеев, как известно, был замешан в деле Петрашевского. Он был разжалован в рядовые в Оренбургский линейный батальон. Служа рядовым в Оренбурге, он, благодаря протекции оренбургского генерал-губернатора, графа Василия Алексеевича Перовского, был послан в отряд, участвовавший в степном походе, и за отличие в военных делах при взятии крепости Ак-Мечеть был произведен в офицеры, после чего вышел в отставку и вскоре получил разрешение вернуться в Петербург.
Но приступаю теперь к моим личным воспоминаниям. Прослужив в строю два года, я в марте месяце 1855 г. был командирован из Оренбурга в Самару для приема рекрутской партии и отвода ее в С.-Петербург. Командировка эта в особенности для молодого офицера считалась очень почетной, и товарищи мои завидовали мне, узнав о моем назначении.
Сборы мои были непродолжительны. Так как снег лежал еще на полях, хотя морозы были не сильные, и санный путь держался еще хорошо, то рассчитав, что мне придется проехать более 400 верст от Оренбурга до Самары почтовым трактом, на котором крытых перекладных в то время не было, я купил себе легкую кошевку за 50 рублей, и, обшитая рогожей, она имела вид возка. Имея при этом хорошую кошму, можно было не бояться даже сильного бурана.
Уложив в свой чемодан белье и платье и получив благословение моей матери, я пустился в путь, спеша добраться до Самары до наступления распутицы. На переезд этот нужно было употребить не менее 3 или 4 дней.
В первый день своего путешествия я ехал очень хорошо, благодаря легкому морозцу, но уже со второго дня после небольшого бурана снег перешел в дождь, стало притаивать, а солнце с каждым днем пригревало сильнее и сильнее, и наконец, на четвертый день, когда я и денщик мой считали, что уже нам оставалось проехать не более ста с чем-нибудь верст, стало так тепло, что не только были лужи по дороге, но и переправа по льду через озера, которых было много в этой местности, стала небезопасна.
Отъехав недалеко от станции, мы должны были переправиться по льду через большое озеро. Вода была уже поверх льда, но ямщик уверил нас, что лед еще крепок, и что он уже сегодня перевозил по нем пассажира. Положившись на его слова, мы благословясь спустились на лед. Проехав благополучно половину озера, мы услыхали, что лед под нами трещит. Ямщик попробовал свернуть с дороги несколько вправо, и вдруг наша тройка провалилась вместе с повозкой под лед.
По счастью я и денщик мой, стоя в повозке, успели выпрыгнуть на твердый лед, но ямщик наш искупался, причем левая пристяжная угодила под лед и утонула. Началась возня с пристяжной, но видя, что мы ничего не можем сделать, чтобы спасти ее, и что повозка наша совсем ушла под лед, и только один ее верх торчит из воды, я оставил денщика и ямщика при лошадях и повозке, а сам верхом на пристяжной отправился просить помощи в ближайшем селении, которое виднелось в небольшом расстоянии от озера.
Во время крымской кампании мы, военные, носили солдатского покроя и толстого сукна шинели, отличавшиеся от шинелей нижних чинов только одними плечевыми погонами из галуна. На мне в дороге была такая солдатская шинель, а на голове офицерская фуражка, с которой во время сна в повозке слетела кокарда. По дурной дороге мне пришлось делать объезды, и я с большим трудом добрался до селения и там просил указать мне избу старшины.
Усталый я слез с лошади и собирался войти в избу, как вдруг дверь растворилась, и на пороге избы появился высокий крестьянин с окладистой черной бородой.
- Вы будете старшина? - сказал я ему.
- Да, я, а тебе-то что? - спросил он меня в свою очередь.
Тут я рассказал ему подробно, что с нами случилось, и просил его отрядить людей, чтобы вытащить затонувшую пристяжную и мою повозку из подо льда.
Старшина слушал меня внимательно, но когда я окончил свой рассказ, то он сомнительно покачал головой.
- Молод ты, ну, а врать мастер, - сказал он мне внушительно. -Ты думаешь, я твоим басням так и поверил и погоню зря народ на твою работу. Нет, брат, шутишь. Не на того напал. А ты лучше, служивый, покажи мне, какая у тебя есть бумага от начальства, проходной вид или открытый лист, тогда мы тебе и лошадку дадим. Ты солдат?
- Нет, я не солдат, я офицер.
- Так зачем же ты в солдатскую шинель нарядился?
- Да у нас нынче такая форма.
- Форма. Ну, вот что: ты покажи-ка свои бумаги.
- У меня их при себе нет. Я оставил их при повозке у моего денщика.
- Так, значит, ты бесписьменный, а попросту сказать, беглый солдат. Эй, сотский! - крикнул он, выходя на улицу: - Возьми-ка этого молодчика и отведи его в холодную.
- Смотри, ты строго за меня ответишь, когда принесут мои бумаги, - сказал я старшине.
- Ну, тогда, почтенный, и видно будет, - ответил он мне.
И прежде чем я успел сделать какое-нибудь движение, двое здоровенных мужиков подхватили меня под руки и отвели в какую-то избу, в которую втолкнули меня; затем тотчас же захлопнули дверь и, наложив пробой, заперли замком.
Признаюсь, положение мое было не из веселых, и я над ним крепко призадумался. Арестованный по какому-то глупому подозрению чересчур ретивого старшины, я рисковал просидеть весь день в этой избе, да еще притом я озяб и сильно проголодался. Но Провидение хранило меня.
Денщик мой, старый николаевский служака, прождав меня попусту с час времени, выпряг коренника и, оставив ямщика при повозке, прискакал верхом в селение, прихватив с собой через плечо мою дорожную сумку.
- Где у вас тут старшина? - крикнул он на мужиков, подъехав к первой попавшейся избе.
- Да вот в этой избе - ответили оробевшие крестьяне.
Денщик мой спрыгнул с лошади и бомбой влетел в избу.
- Эй вы, черти! - заорал он во все горло: - не видали ли вы, куда пристал его благородие?
- А ты не очень-то покрикивай. Знаем мы таких благородиев. Какой-то беглый солдатишка приезжал тут, ну!
- Ну!
- Известное дело, мы его в холодную и упрятали.
- Как упрятали! Да ты знаешь, дьявол ты этакий, кого вы упрятали? Его благородие-офицер и едет в Самару по курьерской подорожной его императорского величества, - и прежде чем староста успел вымолвить слово, денщик мой ударил его в одну щеку, а потом в другую с такой силой, что старшина едва устоял на ногах.
- Веди меня к его благородию, а тебя сейчас в кандалы закуем и в Сибирь отправим. Слушай, чертова образина, что здесь написано, - продолжал внушительно мой денщик и, вынув из сумки мою подорожную, стал читать ее вслух старшине.
В ней говорилось о том, чтобы давать мне без задержки курьерских лошадей, а на станциях, где нет почтовых лошадей, давать обывательских, оказывая всякое содействие к беспрепятственному следованию к месту назначения. Услыхав это, староста перетрусил не на шутку и повалился в ноги моему денщику.
- Не погубите, ваше высокоблагородий, - завопил он. - Одна наша мужицкая глупость. Что хотите, берите. Мы и деньгами можем ответствовать, только не жальтесь становому, а то он кажинный праздник будет брать с нас по красненькой, пока не сведет со двора последнюю коровенку.
- Ну, братец мой, я с тобой после потолкую, а теперь веди меня к его благородию. Да смотри, ежели ему какая обида приключилась или, упаси Бог, хворь, так я тебе всю бороду по волоску выщиплю и с живого шкуру сдеру. Марш!
Старшина чуть не бегом пустился к избе и тотчас же выпустил меня из нее, а когда я вышел на улицу, то он уже вместе с женою валялся у меня в ногах и вымаливая себе прощение, каясь в том, что нелегкая его попутала, и что ежели про эту беду прознает становой, то пустит их по миру.
Я, разумеется, сжалился над ним и объявил ему, что он должен немедленно послать на озеро людей, чтобы выручить мою повозку и привезти ее в село. Старшина обещал все сделать, причем зазвал меня и денщика моего в свою избу и угостил нас такими щами и таким пирогом с капустой, что мы забыли все свои невзгоды и всю усталость этого дня.
Пока мы закусывали, крестьяне, отряженные на помощь моему ямщику, вытащили из воды повозку, а также и затонувшую пристяжную, оказавшуюся уже мертвой. Об этом происшествии был составлен акт, который был засвидетельствован старшиной. Далее ехать было невозможно, так как все мои вещи были мокрые, и чтобы их высушить, пришлось ночевать в этом селении.
В просторной старостиной избе нам постлали свежее сено, а от местного священника и дьякона принесли подушки, одеяла, и мы так хорошо уснули в эту ночь, как ни разу не удавалось это нам в дороге.
На следующее утро нас накормили досыта, после чего мы с денщиком уселись в повозку, запряженную четверкой лошадей, а вокруг нас в виде эскорта скакала верхом целая толпа крестьян, у которых были веревки, колья и другие орудия на случай, ежели повозка ввалится в зажору, и благодаря этой помощи, мы благополучно добрались до следующей станции.
На станции мне пришлось оставить свою повозку на хранение станционному смотрителю и пересесть в почтовую повозку на колесах, так как зимний путь уже совсем испортился.
Наконец, на пятый день я прибыл в Самару.
Начальником рекрутского набора был назначен в том году флигель-адъютант, полковник Хитрово. В самый день своего приезда я поспешил к нему явиться и рассказал о случившемся со мною в дороге. Полковник Хитрово принял меня очень любезно и объявил мне, что партия рекрут, которую я должен принять, выступает в поход только через неделю, т. е. на второй день св. Пасхи, так как переправа через Волгу стала невозможна, а пока полковник поручил мне обучение строевой службе одной роты Самарского государственного ополчения, предназначенного в скором времени к выступлению в поход (в места расположения военных действий).
С полной готовностью и должным усердием я принялся за исполнение возложенного на меня поручения. К сожалению, в этой новой обязанности я наталкивался ежедневно на множество препятствий. Большая часть нижних чинов вверенной мне роты ополчения не имела ружей, а тем, которые их имели, не были выданы патроны, каковых в наличности совсем не оказалось, и вот вместо того, чтобы учить их стрельбе в цель, мне пришлось ограничиться ружейными приемами с палками наподобие ружей, поворотами, маршировкой, обучением рассыпному строю и церемониальному маршу.
Последний доставлял ратникам видимое удовольствие, и когда в конце ротного ученья приходил на площадь музыкантский хор Самарского линейного батальона, то все, не смотря на усталость, как-то подбодрялись, и офицеры из гражданских чиновников били с носка и преусердно салютовали, проходя мимо меня.
Случалось, что на ученье приходил полковник Хитрово и хвалил парадирующий взвод, и тогда раздавалось восторженное: Рады стараться, ваше высокородие.
Геройская кончина ожидала этих людей. При обороне Севастополя они попали в самый жаркий огонь, и:
Не многие вернулись с поля.
Но обращаюсь снова к моим личным воспоминаниям.
Благодаря гостеприимству командира квартировавшего в Самаре линейного батальона, полковника Подревского, я весело встретил в его радушной семье светлый праздник воскресения Христова и после заутрени и обедни разговлялся в общей офицерской семье этого батальона.
Но вот наступил второй день св. Пасхи, в который партия должна была выступить в поход. Все утро было посвящено мною приему денег и письменных документов, а также приему рекрут и осмотру их имущества. К 12 часам пополудни на набережной Волги были построены в две шеренги мои рекруты, которых насчитывалось в партии 360 человек.
В помощь мне назначен был конвой, состоявший из 15 человек Самарского линейного батальона, при унтер-офицере, который, будучи за старшего, именовался фельдфебелем партии. Сверх того, еще при мне состоял в качестве квартирьера унтер-офицер, на обязанности которого было заготовление квартир на ночлегах и дневках и приискание для партии кормовщиков в тех случаях, когда жители попутных сел и городов отказывались продовольствовать рекрутов за кормовые деньги.
Вскоре прибыл к проводам партии священник с дьяконом и хором певчих из военных кантонистов. По приезде флигель-адъютанта, полковника Хитрово, начался напутственный молебен. По окончании его и по провозглашении многие лета государю императору и всему царствующему дому, священник обошел ряды рекрутов, окропляя их святой водой, а полковник Хитрово напутствовал новобранцев, пожелав им счастливого пути и выразив надежду, что они будут служить верой и правдой Царю и Отечеству, не щадя живота своего, ежели им доведется быть в рядах действующей армии, и, назвав их храбрецами, пожелал им заслужить георгиевские кресты.
Дружное: Рады стараться, ваше высокородие, - было ответом на его речь. Попрощавшись со мной, полковник Хитрово подал мне руку, поблагодарив меня за мои труды по обучению роты Самарского государственного ополчения, предназначенной в состав войск действующей армии.
Я поместился в большой лодке, а рекруты мои расположились в двух расшивах и с криком "Ура" мы поплыли через Волгу, затянув дружным хором солдатскую песню, которую успели разучить в Самаре перед выступлением в поход.
Высадившись на другом берегу Волги, я сделал перекличку рекрутам и дал им двадцатиминутный роздых. Они воспользовались им, чтобы попрощаться с женами, сестрами и матерями. При этих проводах было пролито немало слез, так как было военное время, и никто не знал, доведется ли ему вернуться на родину, да и притом сроки службы были не нынешние.
Не стану теперь вдаваться в подробности, передавая шаг за шагом наши переходы, ночлеги и дневки.
Начальниками рекрутских парий назначались вполне опытные офицеры, или которые вполне заслуживали доверия начальства. Иначе и быть не могло, так как вся сумма, ассигнованная на путевое довольство рекрутов, на лечение заболевающих в пути, на наем подвод для слабых, на винные порции и на все остальные расходы сдавалась сразу на руки партионному начальнику, который должен был хранить у себя эти деньги, расходуя их по мере надобности, и вести им аккуратно счет.
Для этой цели партионному начальнику выдавалась прошнурованная книга, припечатанная сургучом, с означением прошнурованных в ней листов. Каждая статья кормового довольствия и расхода по выдаче винных порций и наемке подвод под своз рекрутского имущества и под больных должна была быть засвидетельствована в селениях сельским заседателем, провожающим по своему уезду парию, а в городах градоначальником или полицеймейстером.
Выступая из Самары, я получил из государственного казначейства пакет, в котором было 10500 рублей кредитными билетами сторублевого достоинства и мешок со звонкой монетой на сто рублей. Деньги эти я хранил в сундуке, который находился при мне во все время пути на подводе, а на ночлегах и на дневках сундук стоял в избе, отведенной мне под квартиру, причем при сундуке в виде часовых стояли по очереди по одному рекруту, а в городах стояли на часах по очереди конвойные солдаты.
Когда мы переправились через Волгу, или, как говорили рекруты, вошли в Россию (так как в то время Самарская губерния считалась Азией, потому что население было в ней частью русское, частью башкирское), то первое время, несмотря на теплую погоду, переходы были трудные.
Местами стояла грязь, и выпадали дожди, поэтому переходы пешком были тяжелые. Добравшись до ночлега, люди так утомлялись, что, разместившись по квартирам, спешили поужинать и лечь спать. Но уже в двадцатых числах апреля наступили солнечные ясные дни, и у моих рекрутиков повеселело на сердце.
На дневках в деревнях, особенно по воскресным и праздничным дням, слышались на улицах гармоника, скрипка, пение, и нашлись среди рекрутов ловкие плясуны, которые приводили в восторг девок и баб своими песнями и пляской.
Чтобы придать несколько военную выправку моим рекрутам, я делал им на дневках строевые ученья, причем унтер-офицер, бывший прежде горнистом, обучал их на голос сигналам и пунктикам, заключавшим в себе маленькое резюме всех обязанностей солдата.
Во избежание пьянства среди рекрутов я уговорил наемщиков, у которых было по нескольку сот рублей, сдать мне эти деньги, и, записав их в особую книгу, я выдавал им небольшими суммами на их надобности, поставляя им на вид, что эти деньги еще и вперед им пригодятся.
Не смотря на то, что на ночлегах и на дневках я старался всячески занять делом моих новобранцев, доставляя им по праздникам разумные развлечения, я заметил, что некоторые из них сильно тоскуют по родине, и однажды фельдфебель моей партии сообщил мне по секрету, что один из рекрутов, по фамилии Агеев, сильно захандрил, и что товарищи боятся, чтобы он не вздумал бежать.
Я тотчас учредил за ним надзор из его земляков и стал обдумывать, как бы мне приискать для всей этой молодежи занятие, которое настолько заинтересовало бы новобранцев, что заполнило бы им весь досуг, отвлекая их от всякой дурной мысли и от водки. Мне пришла в голову счастливая мысль попытаться устроить нечто вроде ротной школы.
Как сказано, так и сделано. В первом попутном уездном городке я скупил во всех лавках все азбуки, которые только можно было приобрести по дешевой цене. Расход мой на этот предмет не превысил 1 рубля 20 коп.
Я вырезал из картона квадратики и наклеил на них буквы. Помощником в этом деле явился мне Агеев, который по счастью оказался грамотным и был почти безотлучно при мне. Когда все было готово, мы на первой же дневке собрались в просторной избе, пригласив всех желающих рекрутов обучаться грамоте. Сначала их нашлось не более 30 человек, но после первых двух-трех уроков число их утроилось, и вскоре явилось к нам столько учащихся, что пришлось разделить их на несколько смен.
И пока училась первая смена, вторая рассматривала буквы, старалась подбирать из них слова, причем некоторые парни посмышленей старались выводить буквы карандашом на каком-нибудь клочке бумаги. Короче сказать, жажда грамотности охватила большинство молодежи, и случаи пьянства, картежной игры и орлянки стали одиночными и редкими явлениями.
Но с особенным интересом и нетерпением ожидали мои рекруты наступления вечера. У меня был при себе запас книг, и я устраивал публичные чтения. В ненастную погоду приходилось читать в избе, но с наступлением тепла я избирал для этой цели обширный двор, где мне ставили скамью и стол, и я читал по возможности громко и отчетливо, чтобы все могли меня слышать.
Особенно сильное впечатление на моих слушателей производило чтение из жизни Суворова и эпизоды отечественной войны двенадцатая года, но когда я однажды в несколько вечеров прочел им роман Загоскина "Юрий Милославский" и "Ледяной дом" Лажечникова, то рекруты мои так заинтересовались этими двумя произведениями, что просили повторить эти чтения на ближайших дневках.
А сколько было между ними всякого говору и толков по поводу этих чтений! Согласно данному мне маршруту, путь наш лежал от Пензы до Москвы, причем по обе стороны шоссейная дорога была окаймлена рощами и перелесками, в которых слышалось пеню птиц. Перед нами развертывалась чудная картина летней природы.
Ежели, с одной стороны, эта живописная местность была приятна для глаз, и среди нее дышалось легко, и человек чувствовал себя бодрым и здоровым, то, с другой, являлось опасение, чтобы кто-нибудь из рекрутов под влиянием тоски по родине не вздумал бежать, что было бы легко сделать, отстав от партии и спрятавшись где-нибудь в лесу или в овраге, а потому приходилось усилить бдительность конвоя и на всех роздыхах делать переклички.
Между тем, дни шли за днями, и мы незаметно подвигались к цели нашего путешествия. Партия наша должна была прибыть в Красное Село близ С.-Петербурга для распределения рекрутов в гренадерский корпус.
Ежели, с одной стороны, преодолев всей трудности, мне удалось приучить к себе рекрутов, то, с другой, мне приходилось во время пути бороться с необразованными и невежественными людьми, с которыми столкновения по делам службы становились неизбежны. В каждом уезде партию провожал полуграмотный или вовсе неграмотный сельский заседатель, который, дойдя до границы своего уезда, сменялся другим, и вот эти-то лица требовали себе денежных подачек.
Они считали невозможным, чтобы партионный начальник добровольно мог отказаться от безгрешных доходов, которые состояли в том, что в расход выводилось на перевозку рекрутского имущества и на больных и слабых в пути вдвое и втрое более подвод, чем их нанималось на самом деле, и когда хозяева и помещики из патриотического чувства отказывались в пользу рекрутов от получения кормовых денег, то некоторые партионные начальники прикарманивали эти деньги, выдавая также в пути рекрутам вместо двух винных порций в неделю только одну.
Разумеется, они делились при этом своими доходами с сельскими заседателями, свидетельствовавшими все статьи расхода в расходной книге. По прибытии на место назначения книга эта представлялась на ревизию в ближайшую контрольную палату.
Немало приходилось испытывать мучения в попутных уездных городах, где инвалидные начальники считали своей обязанностью делать смотр партии и поверять наличность денежных сумм. Помню я одного инвалидного начальника, который, проверяя у меня денежные суммы, объявил мне, что у меня не достает 25 рублей.
По счастью я видел, как, проверяя мои казенные деньги в своей квартире, сидя у письменного стола, он сунул к себе под бумаги четвертной билет. Я тотчас же вынул его оттуда и, подавая ему деньги, сказал, что верно по нечаянности этот билет замешался среди его бумаг. Инвалидный начальник покраснел и тотчас же прекратил поверку денежных сумм, но я уже сам после того пересчитал все деньги и, разложив их по пакетам, запечатал сургучом его печатью.
Когда наступили июньские жары, чтобы облегчить рекрутам тридцативерстные переходы, назначенные по маршруту, я поднимал свою команду с утренней зарей, и мы выступали в поход по холодку с песнями. Мне удалось сформировать большой хор, в котором, кроме песенников, были и музыканты, игравшие на балалайках, на гармониях, на флейте и на кларнете, и даже были два скрипача.
Когда мы приходили на дневки в богатые села, то с помощью наших музыкантов, устраивались вечеринки, на которых девушки охотно плясали, и собирался стар и млад послушать наших песенников. В ненастную погоду после школьных занятий продолжались у нас чтения, и теперь уже читали вслух сами рекруты, приводя в умиление крестьян своим искусством.
Многие не верили, что они выучились читать в каких-нибудь два с половиной месяца и притом во время похода. Но вот, наконец мы вступили в златоглавую Москву, эту мать русских городов.
Здесь нам был назначен по маршруту четырехдневный роздых и смотр, который должен был произвести рекрутам командир московского гарнизонного батальона. Рекрутов моих поместили в Москве в Крутицких казармах, и, благодаря Бога, вся моя партия была налицо, так как я нигде не оставил ни одного забелившего в пути и, имея у себя аптечку, лечил их, насколько возможно.
Командир батальона произвел смотр на второй день по прибытии моей партии в Москву и, опросив претензии у людей и убедившись в том, что они получали винную порцию и все положенное им по закону сполна, и что их хорошо продовольствовали в пути, благодарил меня за исправное состояние партии и оказал мне внимание, пригласив меня на обед и познакомив со своим семейством.
Остальные дни нашей стоянки в Москве мы посвятили осмотру первопрестольной столицы, помолились Богу в Успенском соборе, побывали в Кремле и в Грановитой палате; и везде, где только можно было осмотреть памятники древнерусской жизни.
После пешего хождения в течение двух с половиною месяцев, следование наше в воинском поезде по Николаевской железной дороге от Москвы до Петербурга было для нас истинным удовольствием. Никто из моих рекрутов сроду не видал железной дороги, и устройство ее вызывало неподдельный восторг со стороны этой славной молодежи.
На станциях они рассматривали локомотив, ходили вокруг него и вступали в разговор с машинистом.
- Вот так лошадка, ребята! - восхищались они. - Ни сена, ни овса ей не надо, а только подкладывай ей дровец да наливай почаще водицы, и все она будет тебе бежать и никогда не устанет.
Во время переезда по железной дороге продовольствие рекрутов приняли на себя кормовщики, заказывая обед и ужин по телеграмме, отсылаемой мною заранее на известную станцию.
Так как поезд наш делал не более 25 верст в час и на обед и ужин останавливался часа на два, то мы пробыли в пути от Москвы до Петербурга почти трое суток.
Поезд наш доставил нас в Колпино, и отсюда мы совершили еще один переход пешком до Красного Села.
В красносельском лагере адъютант командира гренадерского корпуса объявил мне, что через два дня я должен представить партию на смотр государю императору Александру Николаевичу, который в этот же день будет смотреть еще две роты государственного ополчения, предназначенный в состав севастопольского гарнизона.
Весть эта меня несказанно обрадовала и вместе с тем встревожила. Хотя все было у меня в порядке, но при одной мысли предстать пред лицом нашего обожаемого монарха становилось на сердце как-то и жутко и отрадно.
Но вот наступил день царского смотра, который был назначен в 9 часов утра. Рекрутов приказано было привести на смотр в 8 часов утра. На одной из линеек Красносельского лагеря на правом фланге построились, как мне помнится, две роты курского государственного ополчения, а рядом с ними моя рекрутская партия.
Ополченцы были в своих полукафтанах и в высоких сапогах и в шапках с золотыми крестами, а рекруты мои в походной форме, т.е. в шинелях, имея за плечами мягкие ранцы со смотровыми вещами. Смотровым частям была сделана репетиция отступления и смыкания шеренг, и с людьми здоровались, чтобы убедиться, что они сумеют отвечать на приветствие государя императора.
Но вот прискакал казак-конвоец с известием, что едет царь, и все моментально смолкло.
- Смирно! - раздалась команда полковника, представлявшего на смотр роты ополченцев.
Государь император Александр Николаевич подъехал в коляске на паре вороных лошадей. Как сейчас вижу я перед собой это чудное лицо царя-освободителя. Прелестные черты его лица, его кроткий милостивый взгляд дышал такою добротой, что страх, овладевший мной в первую минуту при приближении государя, моментально исчез.
На правом фланге хор военной музыки исполнил гимн "Боже царя храни", и государь, выйдя из коляски в сопровождении дежурного генерала, генерал-адъютанта А. А. Катенина, в сопровождении свиты и штабных офицеров, пошел по фронту, держа руку под козырек.
- Здорово, ратники! - приветствовал государь ополченцев.
- Здравия желаем, ваше императорское величество! - отвечали они все, как один.
- Здорово, новобранцы! - обратился милостиво государь к моим рекрутам.
И рекруты мои так дружно приветствовали царя, что это был крик радости, вырвавшийся прямо из души.
Приняв рапорты от начальников смотровых частей, государь император скомандовал моим рекрутам стоять вольно и начал смотр двум ротам государственного ополчения. Государю шла отлично форма Стрелкового батальона императорской фамилии: русский полукафтан, высокие сапоги и маленькая шапочка, опушенная барашком и украшенная золотым крестом. Все это было так ново после николаевских однобортных с длинными фалдами мундиров. На смотру присутствовало много посторонней публики и много дам, преимущественно офицерских жен в летних светлых нарядах.
По окончании смотра ополченцам государь император пропустил мимо себя обе роты церемониальным маршем и, наградив их царским "Спасибо, братцы", произнес им на прощанье следующие слова: "Готовьтесь к походу и служите верой и правдой, помня пословицу: за Богом молитва, а за царем служба не пропадают".
После того государь приказал отпустить ополченцам по чарке водки и по двадцати пяти копеек на человека и отпустил их с миром.
Наступило время осмотра партии, приведенной мной. Выслушав мой словесный рапорт о числе представляемых мною на смотр рекрутов и конвойных, государь осчастливил меня вопросом: - А сколько у вас бежавших и больных в партии?
- Ваше императорское величество, - отвечал я: - больные были в пути, но все выздоровели, а бежавших не было, и все 360 человек рекрутов, принятых мною в Самаре, доставлены сюда к месту назначения.
- Как! Неужели все здесь на смотру? - переспросил государь.
- Точно так, ваше императорское величество.
- Молодец офицер! Спасибо за верную службу.
- Рад стараться, ваше императорское величество, - ответил я, тронутый до глубины души милостивой похвалой доброго царя.
Государь тут же обратился к дежурному генералу, генерал-адъютанту Александру Андреевичу Катенину, со следующими словами:
- Представьте себе, генерал. C’est le premier detachement de recruts, qui m’a ete presente au complet. II у manquait toujours quelques hommes. (Это первая партия рекрутов, представленная мне в полном составе. Обыкновенно недоставало нескольких человек).
- Какой все крупный народ! - заметил государь, осматривая партию. - Я не отдам их в армию: они пригодятся мне в гвардии.
И, обратившись к одному из генералов, государь сказал:
- Надо отделить с правого фланга человек двадцать в кирасиры и человек тридцать в конногвардейцы.
И в самом деле, у меня было в строю рекрутов пятнадцать человек 12-ти-вершковых, человек тридцать 10-ти-вершковых и только на левом фланге тридцать человек 7-ми-вершковых. Это были самые маленькие, а нынче народ совсем измельчал.
Когда распределение по полкам было сделано, и опрошена была претензия у рекрутов, которые отозвались, что они были всем удовлетворены в пути и остаются вполне довольны, то государь опять обратился ко мне и милостиво сказал:
- Спасибо, партионный начальник, за исправность.
- Рад стараться, ваше императорское величество, - ответил я, и невольная слеза радости скатилась по моей щеке. От царской похвалы я почувствовал в себе такой подъем духа, точно меня произвели в фельдмаршалы.
Когда государь император, сев в коляску с генерал-адъютантом Катениным, уехал, провожаемый дружными криками "Ура", то рекруты были мной окончательно сданы, и я отправился в С.-Петербург для представления в контрольную палату денежной отчетности.
Прошло несколько дней, и я получил приказ явиться в главный штаб. В первую минуту я несколько встревожился, полагая, что я сделал какую-нибудь ошибку, или что у меня была какая-нибудь неисправность на смотру у государя.
Надев мундир с плечевыми погонами и пристегнув полу-саблю на поясной кожаной портупей (это была новая форма, присвоенная офицерам армии), я отправился в главный штаб. В приемной мне пришлось недолго ждать, и вскоре меня позвали в другую комнату, куда через несколько минут вошел ко мне дежурный генерал, генерал-адъютант Катенин.
Высокий, красивый, вполне бодрый старик, убеленный сединами, Александр Андреевич Катенин был вполне придворный человек, как по манере, так и по походке и по разговору. Все было в нем изящно и красиво. Генерал обратился ко мне со следующими словами:
- Государь император остался вполне доволен состоянием рекрутской парии, представленной вами вчера на смотр после продолжительного похода в полном составе, и всемилостивейше повелеть соизволил наградить вас "не в зачет" годовым окладом жалованья. Поздравляю вас, прапорщик Жакмон, и желаю вам служить всегда так, чтобы государь был вами доволен.
Я поблагодарил генерала, выразив при этом, что считаю, своим высшим счастьем исполнение долга, которым я заслужил милостивую похвалу государя.
- Вы получите, - прибавил генерал, - деньги из казначейства. Я сегодня же сделаю об этом распоряжение. Пользуясь поверстным сроком, установленным для возвращения к месту служения, вы можете отдохнуть в Петербурге две недели.
Я поблагодарил генерала за оказанное мне внимание. Двухнедельный отпуск пришелся мне как нельзя кстати, так как вслед за мной приехала в Петербург моя мать, начальница Оренбургского девичьего училища, и ей удалось исходатайствовать у императрицы Александры Федоровны (которой были подчинены все женские учебные заведения ведомства императрицы Марии) переименование Оренбургского девичьего училища в Оренбургский Николаевский институт, с причислением его к женским учебным заведениям второго разряда.
Все это происходило осенью 1856 года, а в 1857 году генерал-адъютант Александр Андреевич Катенин был назначен оренбургским и самарским генерал-губернатором вместо графа Василия Алексеевича Перовского.
#librapress