Продолжаем наблюдать за гоголевским типом петербургского художника. Следующая наша повесть “Портрет” вслед за “Невским проспектом” была начата примерно в 1833 году, а первая её редакция, опубликованная в 1835, значительно отличается от того, что мы читаем сейчас. Например, главного героя тогда звали Чертков, а не Чартков, что даёт богатую почву для рассуждений о всяческой нечистой силе.
Итак, перед нами снова бедный художник, не заботящийся о своём наряде, что в пространстве петербургского текста недопустимо. Он рассматривает в лавке дешёвые картины и рассуждает об искусстве:
Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!..
Забавное наблюдение, если учесть, что произойдёт с ним далее.
Там он находит неоконченный портрет восточного мужчины, глаза которого поражают живостью:
Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью.
Эти живые глаза встретятся нам ещё не раз. Они действуют на Чарткова гипнотически. Он отдаёт последние деньги за совершенно ненужную вещь - и сразу чувствует, что что-то пошло не так:
Мысли его вдруг омрачились; досада и равнодушная пустота обняли его в ту же минуту. «Черт побери! гадко на свете!»
Вот и чёрт появляется. И одним предложением дальше:
Уже художник начинал мало-помалу заглядываться на небо, озаренное каким-то прозрачным, тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из уст его слова: «Какой легкий тон!» — и слова: «Досадно, черт побери!».
Что мы знаем о нашем герое? Он профессионал, учился, и профессор видел в нём талант, хотя вместе с тем и задатки “модного художника”, что в ту пору было для настоящего человека искусства страшным оскорблением:
Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец. У тебя и теперь уже что-то начинают слишком бойко кричать краски. <...>Берегись; тебя уж начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя иной раз на шее щегольской платок, шляпа с лоском... Оно заманчиво, можно пуститься писать модные картинки, портретики за деньги. Да ведь на этом губится, а не развертывается талант. Терпи. Обдумывай всякую работу, брось щегольство — пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя не уйдет.
Такая установка, конечно, противоречит петербургскому представлению об успехе и карьере. Здесь, как мы говорили, сцена. Каждый на виду. Чем ярче, чем более напоказ его жизнь, тем он успешнее.
Это чувствует Чартков, и это его привлекает. У него есть талант, работа его увлекает, но в то же время в нём есть и стремление к лёгким деньгам. А значит, населяющим петербургский текст потусторонним силам есть с чем работать.
Это немного напоминает случай Германна из “Пиковой дамы”: оба героя находятся на распутье. С одной стороны, у них есть продуманный рациональный жизненный план достижения целей, с другой - душа их тянется к соблазну быстрого богатства. В итоге оба они становятся лёгкой жертвой.
Чартков наивно предполагает, что золото дало бы ему ту самую независимость, которую искали герои предыдущих наших текстов. Свободу быть художником без мыслей о быте. Но в Петербурге это невозможно. Творчество и богатство здесь не уживаются.
Зачем я мучусь и, как ученик, копаюсь над азбукой, тогда как мог бы блеснуть ничем не хуже других и быть таким, как они, с деньгами.
Произнесши это, художник вдруг задрожал и побледнел: на него глядело, высунувшись из-за поставленного холста, чье-то судорожно искаженное лицо. Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его; на устах написано было грозное повеленье молчать.
Это был портрет.
Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета. Это были живые, это были человеческие глаза! Казалось, как будто они были вырезаны из живого человека и вставлены сюда. Здесь не было уже того высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде на произведение художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь было какое-то болезненное, томительное чувство.
Если глаза - это зеркало души, то художник сумел настолько стать равным Богу, что буквально наделил портрет душой, сделал его живым. Как сказано немного позже, это походило на взгляд мертвеца, восставшего из могилы. По сути, так оно и было: во второй части мы узнаём, что целью ростовщика, изображённого на портрете, было переселить в него свою душу и избежать таким образом смерти.
Чартков, как и другие его петербургские “предшественники”, находится между сном и явью. Но если в “Медном всаднике” и “Пиковой даме” реальная и фантастическая версии происходящего не смешивались и читатель был свободен в своём выборе, то Гоголь не даёт возможности считать происходящее просто игрой больного разума героя. Ощущение двоемирия сохраняется, но результат снов, видений или реальной встречи Чарткова со стариком из портрета есть, и он весьма материален.
Во сне ли или наяву, но происходит центральный для петербургского текста момент искушения. Ростовщик показывает художнику свёртки золота, и Чартков не выдерживает. Он ворует золото у старика - и с этого момента попадает в ловушку.
Наш герой не просто бедный чиновник, он художник, что для литературы романтизма означало быть избранным Богом. Этот факт усугубляет трагичность его падения.
Получив деньги, он бежит скупать модное платье и нанимать дорогую квартиру. Наедается конфет, завивает локоны, обедает в дорогом ресторане, рассекает по городу в карете и с презрением смотрит на окружающих.
Чартков оказался лёгкой жертвой. Он быстро получает первых клиентов из высшего света. Интересная деталь: когда он взглядывает на девушку, с которой будет писать портрет, автор использует слово “вперил”, которое до этого использовалось многократно для описания взгляда ростовщика. То есть будто часть души ростовщика перешла в Чарткова.
Его принимают в своё общество некие “аристократические дамы”. Ловушка окончательно захлопывается. Чартков становится тем самым модным художником, о которых он так презрительно рассуждал в начале. Его речи становятся всё глупее и глупее, то есть приближаются к идеалу пошлой посредственности - того типа людей, которым в Петербурге было проще всего. Как говорил Хлестаков: лёгкость в мыслях необыкновенная.
Так проходят годы. Одержимость постепенно берёт верх. Его уже не интересует незаслуженная слава, а только бесцельное, бессмысленное скопление золота и ассигнаций в сундуках. Накопление ради накопления. Чартков пополняет ряд тех героев фольклора и мировой литературы, которые помешались на золоте - традиционный признак смерти души.
уже готов был обратиться в одно из тех странных существ, которых много попадается в нашем бесчувственном свете, на которых с ужасом глядит исполненный жизни и сердца человек, которому кажутся они движущимися каменными гробами с мертвецом внутри наместо сердца.
Но герою предстоит последнее испытание - осознание того, насколько низко он пал. Его приглашают на презентацию картины другого художника, действительно все эти годы потратившего на совершенствование таланта. Художника, каким мог бы стать сам Чартков. Как бы в виде издёвки ему показывают то, что он продал за деньги.
Талантливой картине удаётся на момент вернуть его к жизни, показать настоящее искусство, но этим же она и окончательно его губит. Сознание Чарткова не в состоянии выдержать несоответствия реальности полузабытым идеалам.
Он сходит с ума или, если угодно, становится безвольным орудием злых сил, которые мечтают уничтожить искусство:
Казалось, как будто разгневанное небо нарочно послало в мир этот ужасный бич, желая отнять у него всю его гармонию.
В итоге, как это всегда и бывает, полученное с помощью демонического портрета золото приводит его к самоуничтожению.
Если в фольклорном пространстве "Ночи перед Рождеством" художнику Вакуле удаётся перехитрить и оседлать чёрта, то в Петербурге с ним бороться уже не так просто.
Будь в этой повести только первая часть, она бы была всего только анекдотом о несовместности жажды денег и настоящего искусства. Вторая же часть выводит смысл на более широкий уровень.
После печати первой редакции многим критикам реалистического направления не понравились намёки на вмешательство злых сил. Белинский, к примеру, требовал оставить от повести только первую часть и рассматривать её без фантастического подтекста. К счастью, Гоголь, пусть и переработав повесть, не отказался от изначального замысла.
Итак, какие же смыслы к истории добавляет вторая часть? Как всегда, дело было в Коломне. Мы уже помним, что это у нас традиционно самое гиблое место литературного Петербурга.
Описание Коломны несёт в себе узнаваемые черты мифологического Аида: «Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка... Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы... и наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни се, ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов». Время здесь остановилось.
Это пространство полнится слухами. Вообще слова “говорят, молва, слухи, суеверные толки” всегда наполняют гоголевский рассказ. Подобно приёму сказа, они вводят в повествование ощущение массового сознания, не художественного текста, а городской легенды.
Никто не сомневался о присутствии нечистой силы в этом человеке. Говорили, что он предлагал такие условия, от которых дыбом поднимались волоса и которых никогда потом не посмел несчастный передавать другому; что деньги его имеют прожигающее свойство, раскаляются сами собою и носят какие-то странные знаки... словом, много было всяких нелепых толков.
В этом туманном пространстве проживает странный ростовщик. Соприкосновение с ним, подобно связи с нечистой силой, сводит людей с ума и приводит к трагедиям. Особенно выделяется история молодого мецената, ревнителя искусств, к которым нечистая сила питает особую неприязнь. Главное чувство дьявола - зависть к Богу, который имеет силу созидать. Подобно ему творят и художники, поэты. Дьявол же всячески старается им помешать.
Маниакальное уничтожение чужих картин Чартковым было не просто помешательством, но одержимостью.
Кстати, в первой редакции ростовщик был напрямую назван Антихристом, а вина художника состояла в том, что через его портрет он смог вернуться с мир, иначе бы просто исчез. Он искал человека искусства, который бы дал ему жизнь.
Он бросился к нему в ноги и молил кончить портрет, говоря, что от сего зависит судьба его и существование в мире, что уже он тронул своею кистью его живые черты, что если он передаст их верно, жизнь его сверхъестественною силою удержится в портрете, что он чрез то не умрет совершенно, что ему нужно присутствовать в мире.
Во второй редакции апокалиптический тон немного смягчён, но всё же угадывается:
Он задумался не в шутку, впал в ипохондрию и наконец совершенно уверился в том, что кисть его послужила дьявольским орудием, что часть жизни ростовщика перешла в самом деле как-нибудь в портрет и тревожит теперь людей, внушая бесовские побуждения, совращая художника с пути, порождая страшные терзанья зависти, и проч., и проч.
Финал остаётся открытым: портрет продолжает жить, ростовщик или Антихрист, как угодно, продолжает охотиться за душами жителей петербургского текста.
Больше о петербургском тексте: