“Медный всадник” можно называть началом петербургского текста русской литературы только с большой долей условности. Во-первых, он был написан в одну Болдинскую осень 1833 года с “Пиковой дамой” - повестью из того же ряда - и параллельно с гоголевским “Невским проспектом”. Во-вторых, он не был издан при жизни автора (кроме вступления), и ещё 4 года ни на кого влиять не мог.
Поэтому вслед за литературоведами договоримся считать “Медного всадника” почётным родоначальником этой темы, но не будем забывать, что идея явно витала в воздухе, и это уловил не только Пушкин.
Поэма - отличная иллюстрация эволюции образа Петербурга за первые 100 лет. Вступление - дань одической традиции XVIII века, которая превозносила в стихах парадный портрет новой столицы и гений её создателя. Но за панегириком следует резкая перебивка настроения: “ужасная пора”, “печальный рассказ”.
С этими строками вместо величественной столицы в русскую литературу входит образ Петербурга мистического, трагического, сводящего героев с ума.
Речь в поэме пойдёт о страшном наводнении 1824 года. Десятилетиями петербуржцы жили в атмосфере легенд о неминуемой гибели города - и теперь:
Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна. Челны
С разбега стекла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
Народ
Зрит божий гнев и казни ждет.
Описание взято Пушкиным из рассказов очевидцев. Как тут не поверить в апокалиптические пророчества?
И над всем этим бурным морем возвышается Медный всадник - статуя для петербургского мифа знаковая. Его считали хранителем города. Он не раз в трудные моменты являлся жителям в “видениях” с предсказанием, что город будет стоять до тех пор, пока он остаётся на своём месте.
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
К Петру мы ещё вернёмся, но до него мстительной природе не дотянуться, поэтому её жертвой становится другой герой - Евгений. Человек молодой, небогатый, представитель типичной петербургской профессии “где-то служит”. Но не всё так просто.
По авторским намёкам мы понимаем, что он происходит из какого-то древнего рода, многие из которых приходят в упадок в результате петровских реформ, когда их вытесняет новая аристократия. Пушкин относился к этому процессу крайне негативно, о чём можно почитать в стихотворении “Моя родословная”:
Понятна мне времен превратность,
Не прекословлю, право, ей:
У нас нова рожденьем знатность,
И чем новее, тем знатней.
Родов дряхлеющих обломок
(И по несчастью, не один),
Бояр старинных я потомок;
Я, братцы, мелкий мещанин.
Рекомендую прочитать стихотворение, кто не знаком.
Вот таким дряхлеющим обломком, по-видимому, был и Евгений. Его судьба - прямое следствие петровских реформ. Но он “не тужит”: готов честно работать, мечтает жениться на своей возлюбленной (как я писала в прошлой части, статистически это большой успех), завести детей и спокойно быть похороненным внуками. Но в петербургском тексте так не бывает, для этого ему бы надо ехать в тихую патриархальную Москву.
Его судьбу, частично уже неудавшуюся по вышеназванным причинам, окончательно разрушает то самое наводнение. Как мы помним из прошлой части, большинство проблем Петербурга - от его “намеренности”. Пётр пошёл против природы, но его попытка своенравно создать рационалистический космос регулярно сталкивается с природным хаосом.
Олицетворяет мстящую природу Нева. Она дышит, думает, гневится. Вода традиционно близка к идее стихии, хаоса, к тому же у неё с Петром свои счёты: он её “в гранит одел”, как говорится в предисловии, и призвал покориться.
Евгению удаётся выжить, взобравшись на льва у дома Лобанова-Ростовского (можно найти на карте). Но его невеста, умудрившись поселиться “почти у самого залива”, на пороге, в самом опасном пространстве и без того опасного города, гибнет.
Герой сходит с ума - первая жертва Петербурга, но далеко не последняя. Сумасшествие среди героев подобных текстов - устойчивая традиция. Но Евгений прекрасно знает, кто виноват в его трагедии.
Кстати, современные цари в поэме уже явно не те. Александр только вздыхает и признаёт, что "С божией стихией// Царям не совладеть". Справиться с ней может только Медный всадник - демонический двойник Петра. Сам царь ни разу не назван в тексте прямо, формально в тексте действует именно его двойник. “Кумир на бронзовом коне”.
Этому демоническому божеству и пытается угрожать наш несчастный Евгений. Обычного человека не очень интересует борьба человеческой воли и стихии, как и все масштабные реформы вместе взятые. Но они, пусть и не напрямую, разрушают его частную жизнь. На этом примере хорошо видна произошедшая в культуре перемена.
Классицизм в XVIII веке обращал внимание только на всеобщее государственное благо, в картину которого прекрасно укладывалась деятельность Петра. Отсюда традиция его воспевания. Но уже в пушкинское время (на самом деле даже раньше) с его интересом к личному, частному, внимание авторов привлекает обычный человек.
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Медный всадник - символ государственной идеи. Суть петербургского текста в этой антиномии: красота, богатство, имперское величие соседствуют здесь с разрушенными судьбами, бедностью и трагедией.
Окончание поэмы закладывает ещё одну традицию петербургского текста. Автор не даёт однозначного ответа о том, как следует понимать описанные события. Был ли скачущий памятник плодом безумия Евгения? Или бронзовый двойник Петра действительно хотел проучить того, кто посмел бунтовать?
Подобную двойственную трактовку мы встретим и в других текстах этого типа. А в следующий раз мы поговорим о второй пушкинской петербургской повести, написанной одновременно с "Медным всадником" - “Пиковой даме”.
Ссылка на следующую часть:
Ссылка на предыдущую часть: