- Да-да, - потерянно прошептала Изольда, - так вот я и жила всю жизнь. Лишения, тяготы, унижения всяческие. Мачеха злая. В дырявых колготах все детство мое прошло. Одни валенки на семью - все юные годы. Встанешь, бывало, с петухами. В школу бежать желаешь, образование получать. Как без образования-то жить? А не выходит бежать! Валенки уже братец старший надел. И сам за образованием в них учапал. Ох, как же тяжко я жила! С хлеба но воду перебивалась. Но и нынче не лучше. А даже хуже. Ранее-то я хоть по совести жила. А сейчас, получается, разлучницей выступаю. Ой-ей, зачем меня на свет белый родили? Лучше бы и не рожали вовсе. На мучения произвели, если так выразиться. Лишний я человек, зряшный. Вот и вам, тетенька, жизнь испортила.
А Вера Петровна на Изольду смотрела во все глаза. И из глаз у нее текли горючие слезы. И хотелось Изольду эту даже обогреть. Снять с себя шубу и на Изольдины хрупкие плечи накинуть.
Вера и накинула, конечно. Не жаль тут шубы никакой. Когда рядом человек несчастный. А Изольда зябко в шубу укуталась. И носом шмыгнула громко.
“Каков же негодяй, - Вера Петровна про себя кипятилась, - Миша-то. Как он мог? У нее плечи цыплячьи. Детство в колготах. Юность - в валенках. Мачеха сердитая. А он воспользовался! Какая черствость душевная у Миши-то. Какая беспринципность! Тридцать лет вместе прожили - а он вон каков”.
Давно Вера подозревала, что у мужи Миши рыльце в пуху. Прямо видела пух на рыльце. А Миша спорил: нет у меня, мол, пуха никакого. У меня там щетина обычная, мужская. И вечно ты, Вера, выдумываешь.
А потом застала Вера Изольду. Как в анекдоте - из командировки раньше вернулась. А дома у них девушка незнакомая в Вериных тапках бродит. И в комбинации с кружевом.
И Вера Петровна хотела лицо сразу поцарапать любовнице Мишиной. Впиться ногтями да царапать. И с Мишей на развод в тот же миг пойти. И пусть бы он умолял не разводиться.
Но девушка, Веру с сумкой в дверях увидев, вдруг на пол села. И горько зарыдала. “Несчастная я, - рыдала девушка, - ох, и несчастная! Да зачем живу я все еще в мире жестоком? Да к чему я родилась?! Ведь такая жена у Миши имеется. Такая красавица! А они, ироды, врали, что одинокие. Они врали супруге, получается. И меня во вранье утянули, ой-ей, горюшко какое”.
Вера Петровна даже оторопела. Сумку поставила. И руки на груди сложила. На девушку смотрит. А девушка про жестокость жизни кричит. И про то, что жить ей уже совсем не хочется. И прямо сейчас она пойдет вопрос с жизнью решать кардинально.
А как Вере Петровне в лицо впиваться, если человек жить расхотел? Это уж совсем бездушным быть нужно.
- Покиньте, - Вера Петровна говорит, - мой дом. Хватит тут сцены устраивать. А то лохмы повыдерну. Ишь, рыдает она.
- Тетенька, - девушка трясется будто лист осиновый, - не убивайте меня, пожалуйста. У меня малолетнее дитя на руках имеется. И бабка лежачая. Не убивайте, тетенька. Они без меня пропадут совершенно! Давайте я вам хоть пол вымою. Меня Изольдой звать. Пол вымою, хоть как-то грех свой приглажу! Только не убивайте, тетенька!
- Ах, пол, - Вера Петровна шипит, - ах, вымоешь. Да я сейчас вас в шею вытолкну. Прямо в комбинации. И лохмы выдерну. Ишь, к женатым мужчинам лезут тут всякие! Ишь, совести не имеют!
- А и вытолкайте, - Изольда с пола хрипит, - я этого вполне заслуживаю. Только я ведь, тетенька, не знала, что Михаил Гаврилыч женатые. Они не сознавались. Говорили, что старые они холостяки. И умоляли даже ребеночка родить. На старость ихнюю. Чтобы было утешение. Я ведь того - в положеньице. Но вытолкайте же меня! Деваться-то мне некуда. Не знала я, что негодяй Михаил Гаврилыч. Что обманывали, что жестоко предавали вас. Коли бы знала - бежала бы от него быстрее ветра.
- Так и не знали? - Вера Петровна не верит.
- Не знали, - Изольда слезами заливается, - даже и не думали. Ежели бы знали, то и как-то избежали преследований от Михаила Гаврилыча. Умоляла бы в покое меня оставить. А они не сознавались. Они сделали меня в положении. Я дурно себя накануне чувствовала. И сказали мне Михаил Гаврилыч. А чего, сказали, ты у себя в сарайчике будешь сидеть. Опасно это для девушки в положении. Приходи ко мне в холостячью берлогу. Хоть обогреешься да горячего поешь. А я и пошла. В сарае у нас щели в палец толщиной. А на улице морозы.
- А родня ваша где, - Вера на гостью смотрит, - чего они вас к себе не пустят жить? Чего вы по сараям с бабкой да ребенком прозябаете?
И Изольду на диван Вера Петровна усаживает. Негоже на полу женщине в положении валяться.
- Ах, родня, - Изольда всхлипывала, - какая там родня! Семья-то у меня не сильно благополучная. Жили в глухой деревне. Мачеха сердитая. Нас аж пятнадцать ребятишек. Я - средняя. Нуждались по-страшному. Говорю же: валенки одни на всю ораву. Из деревни бежала. Младшего братишку взяла с собой. Нечего ему валенки делить с оравой, пусть на городскую жизнь хоть одним глазком полюбуется. Да бабку лежачую прихватили. За братишкой присматривать. Живем в сарайчике. Щели в палец толщиной. А Михаил Гаврилыч мне денежки давали. Пять тыщ рублей. Будто полюбили они меня - и давали пять тыщ. А для меня это - безумные деньжищи. Я таких деньжищ и в руках не держала никогда раньше. Даст он мне эти пять тыщ. А я себе молока куплю. Булочку. Масла какого недорого. И пирую. Такой уж у нас праздник целый месяц тогда. Такое пиршество!
- Прямо и пируете? - Вера спрашивает. А сама борщ Изольде наливает в тарелочку. Очень уж худенькая Изольда эта. И как не накормить.
“Бедное, - про себя думает, - бедное дитя. Не от хорошей жизни, небось, с Мишей она схлестнулась. Но он-то каков!”.
- Прямо и пируем, - девушка отвечает, - бабка пирует, дитя пирует. Я крошечки за ними соберу - и тоже пирую. Так и живем. Но пойду я, тетенька, бабке, небось, уже пора смену белья делать. И дитя кормить-поить. Не буду я вам тут мешаться. Вы с дороги уставшая. И с супргугом вам, небось, побеседовать нужно будет с глазу на глаз.
А Вера ей денег дала на прощание. Так жалко девушку стало. Но любой бы пожалел. Чего она в жизни-то видела? Одну нужду.
Ушла Изольда. Побрела побитая жизнью. В шубке. А вскоре и Миша объявился. Булки с повидлом принес.
- А где, - спросил, - а чего… Как ты, Вера, оказалась тут?!
- А я дома, - Вера Петровна опять лицо царапать захотела, - у себя. И застала девушку в неглиже. Как понимать это?
- Прости, Вера, - муж Миша говорит, - бес меня какой-то попутал. Шел я домой поздно вечером вчера. А в подъезде девушка сидит. Несчастная такая. Сидит и плачет. Мол, денег нет ни копейки у нее. Сама из дальнего села. То ли кошелек у нее сперли на вокзале, то ли сумку. Уехать не может. Дома, в селе-то, бабка у нее лежачая. И дети малые плачут. А сама она беременнная. Я и пустил, так сказать, погреться. Денег дал немножко. У меня доброе ведь сердце, мне всех жалко. Оставил переночевать. На кухне ей постелил. Не выгонишь ведь человека на ночь глядя. Утром проснулся - за булками пошел. Накормить бедняжку. А коли хочешь лицо мне царапать - так и пожалуйста.
А Вера Петровна уже и не хочет царапать. Как за доброту наказывать можно?И долго они разговаривали. Про добрые сердца. И про несправедливость рока. И про то, что жалость спасет этот мир. Но лучше бы с Изольдой им более не видеться. Тяжко это - на чужую нужду глядеть.
А Изольду Вера Петровна все же однажды увидела. В театре. Вырвалась Изольда, видать, из нужды все же. И в актрисы пошла. И роль у нее трагическая в пьесе была. И все Изольде очень рукоплескали. И говорили, что молодое она дарование.