Из воспоминаний князя Александра Александровича Шаховского
Ваше превосходительство (здесь А. И. Михайловский-Данилевский) желали знать, что я видел, слышал, думал и чувствовал, во время вступления нашего в очищенную от неприятеля Москву, и я всею душою рад исполнить желание ваше. Хотя давность, лета и скорби одряхлили мою память; но чувствую, что священный огонь, запаливший в 1812 году русские сердца, не вовсе потух, и авось вспыхи его, пробуждая давнишние ощущения и проясняя прошедшее, помогут мне удовлетворить любопытство ваше (1836).
Я случился в Твери, при возвращении через нее Государя Императора (Александр Павлович) из армии и Москвы в Петербург, и имел счастье, первым, из принадлежавших ко двору, вступить с высочайшего соизволения в тверские дружины. 15-го августа начался поуездно набор ополчения; а перед вечером 30-го августа полк мой первый выступил из Твери к Москве.
Когда он построился четвероугольником для принесения с коленопреклонением молебствия Богу браней, хлебные амбары за гостиным двором загорелись, и пожар быстро распространился, однако не прервал нашего священного обряда. Молебствие кончилось. Соборный протоиерей окропил новых воинов святою водою; весь полк довольно порядочно зашел повзводно; два барабанщика, взятые из пересыльных пленных немцев, ударили "поход".
Тут, с твердою верою, но не без тщеславия, воспоминаю я, я повторил воинский крик предка моего Мстислава Храброго (Шаховские происходили от Рюрика): "С нами Бог"! Его громогласно подхватили все дружины, и мы, с Богом, выступили из пылавшей за нами Твери, навстречу ужаснейшему пожару, очистившему и осиявшему заревом вечной славы нашу Святую Русь.
Остановясь для осмотра на походе дружин, я не успел пропустить мимо себя двух батальонов, как приволжские песельники, впереди первого (Кашинского), с кларнетом и двумя гобоями отданных в ополчение господских музыкантов, грянули дружно: "Вниз по матушке по Волге". Песня мигом оживила не одних холостых ребят, но и отцов семейств, с которыми они только успели слезно проститься, и недавно понурые крестьяне бодро зашагали храбрыми воинами за Царя и Отечество.
Остановясь на дневку в Клину, мы услышали от выездцев из Москвы, что неприятель в нее вступает. Ополченное молодечество не хотело верить этим несбыточным, особливо после Бородинского сражения, вестям, и вестовщики, разруганные "лгунами и трусами", едва не были отпотчеваны нашими ратниками, как отдатчики рекрут. Но в ночи дальнее зарево широко зарделось с прямого направления от Москвы: русские вещие сердца замерли, и вскоре прискакавший к нам с приказанием "остановить нас, где застанет", уверил в "ужасной истине".
Она, как крещенский мороз, леденила наши члены; мы, от стыда за нашу родину, не смели взглянуть друг на друга, и, кажется, лучше бы желали "провалиться сквозь землю", чем носить на ней позор русского имени. Но благовест к обедне заставил всех перекреститься и молча войти в церковь.
Я никогда не забуду этой минуты, в которую жизнь моя казалась мне нестерпимым поношением; но как начальник, обязанный не показывать робкого уныния моим подчиненным, я, стараясь придумывать, чем бы их ободрить, сам ободрился: вспомнил о Пожарском и, при выходе из церкви, воскликнул: "Россия не в Москве"! Это слово произвело сильное действие уже не на театральной сцене, а в настоящем быте, повторенное, ровно через 200 лет, на попираемой врагами русской земле.
Мрачные думы прояснились, воображение оживилось, каждый из ополченных дворян начал по своему предугадывать, рассуждать, соображать бывшее с настоящим и, наконец, неизменная надежда на Бога, Государя и русскую неподатливость, быстро одушевила все дружины, и через час, при московском зареве, раздались песни Тверских воинов и Клинских ямщиков; а старые солдаты, приданные к дружине для обучения ратников, сидя на завалинах изб, с досады на новобранцев, не отстоявших первопрестольного города, пустились рассказывать о славных походах Суворова, при котором они этих же французов, как кур, душили в чужой, дальней земле.
Отставной корнет Постельников, бывший за батальонного адъютанта, хватски отрапортовал мне, что кручина спала с удалых голов, как с гуся вода, и между помещиков-офицеров по-прежнему составились бостонцы и банчики, в ожидании, что прикажут делать, куда поведут и где Господь приведет подраться со злодеями.
Вы знаете, что, по взятии неприятелем Москвы, тверское ополчение поступило под начальство генерал-адъютанта барона Винцингероде (Фердинанд Федорович), отрезанного со своим отрядом от армии и оставшегося на петербургской дороге. Я получил от него приказ явиться к нему в Подсолнечное, где был встречен моими молодыми приятелями, нынешним графом Александром Христофоровичем Бенкендорфом и Львом Александровичем Нарышкиным.
Их бодрая веселость разбудила и мою; а рассказы о действиях и намерениях фельдмаршала, сколько можно было, меня успокоили. После обеда, к которому было прислано с изобилием всякого съестного запаса, садовых и оранжерейных плодов из разных подмосковных, я вышел на улицу, где увидел ямскую сходку, столпившуюся около старика, который, уткнув седую бороду о длинную палку, что-то толковал молодежи; а на мой вопрос, о чем у них идут поговорки, отвечал:
- Да всё о матушке Москве.
- Что же вы думаете?
- Да вот пока ее матушку супостаты не взяли, так думалось и то и сё; а теперь думать нечего. Уж хуже чему быть? И только б батюшка наш Государь милосердый, дай Бог ему много лет царствовать, не смирился со злодеем, то ему у нас не сдобровать. Святая Русь велика, народу многое множество; укажи поголовщину, и мы все шапками замечем, иль своими телами задавим супостата.
В это время барон Винцингероде подошел к нам. Я ему перевел крестьянские речи, и он, схватив меня с привычным ему судорожным движением за руку, сказал: "Я только одного желаю, чтоб вельможи наши думали как эти крестьяне. Сегодня же напишу к Императору их слова. О! я уверен, что он никак не помирится с Бонапарте, и Россия будет гробом его".
Я тогда вспомнил говоренное мне, за несколько дней пред тем, инженерным генералом Львом Львовичем Карбонье, что "Наполеоново торжество продолжится, пока он будет воевать с армиями, а не с народом". Гишпания и Россия оправдали нынче очень древнюю истину, что "народы покоряются не руками, а словами".
Мне поручено было начальство над авангардом ополчения, расположенным между Клином и Тверью, и надзор за провождением пленных, которых один отряд барона Винцингероде, состоявший едва ли из 2500 человек, переслал до 6000 захваченных около Москвы и даже в самих московских огородах (куда они, за недостатком хлеба, ходили вырывать картофель). Не знаю, от кого вышел переданный мне приказ: "иметь особое попечение о гишпанцах", почему в Завидове я зашел в избу, отведенную для них (летом 1812 года Россия заключила оборонительный союз с Испанией).
Хозяйка ее, стоя на коленях, омывала раненую ногу пожилого полонённика; увидев меня, она испугалась, вскочила и стала извиняться, что взмилилась над супостатом, который чай не по охоте оставил жену и деток. Разумеется, что я не побранил ее. Однажды (это было в воскресенье и в самый час обедни) привели в Городню кучу нахватанных в плен разнородцев.
Случившиеся между ними кроаты нашего исповедания остановились и стали креститься на церковь по нашему. Их окружили крестьяне и, поняв из славянского наречия, что они захватом взяты на войну против России, тотчас нанесли им папушников, пирогов, и ямщики просили позволения на своих лошадях подвезти их в Тверь.
Вот природное свойство русских и действие нашей все терпящей церкви, основанной на христианской любви, а не на страхе, внушаемом папским душевластием.
Но те же сердца, которые радушно готовы помогать страждущим, закипали яростью при виде вражеской силы и поругания церквей. Тогда уже иноземец, идущий против Бога и Святой Руси, переставал казаться им человеком. Граф Бенкендорф рассказывал, что он, отправясь в Волоколамск для захвата там французских фуражиров, - уже не нашел в городе ни неприятелей, ни русских: одни врасплохе перерезаны или сожжены в домах, а другие, т.е. собравшиеся на удальство крестьяне, скрылись.
Он, однако ж, узнал от явившегося к нему, что, между прочих разделок со злодеями, служанка казначея заколола поварским ножом двух французских подлипал, ворвавшихся один после другого в чулан, где она спряталась.
Храбрые Сычевские крестьяне, отчины графа Панина и других немелкопоместных дворян, вооружились чем попало и, составив местное ополчение, вроде гишпансвих гверильясов, под начальством уездного предводителя Богуславского (Евстафий Васильевич), не давали по своей округе прохода мелким неприятельским отрядам, дрались беспощадно пешие и на конях, и я слышал ужасные действия их народной мести.
У нас встречали "наполеонцев" не с хлебом и солью, а с топором и рогатиной; однако же, наши войска, артиллерия, флот и учебные заведения не уступят в благообразии, устройстве и военном деле ничьим в свете; наши столицы красивее всех других, и в них большие общества блестят роскошью просвещения, если не больше, то верно не меньше прочих. А со всем тем наши чужелюбцы хлопочут о каком-то "европействе"; неужели об умствованиях и перемудрениях, вовлекших Европу в порабощение, из которого мы же выручили ее нашей кровью?
Извините это отступление от обещанного вам рассказа. Вы знаете, что от избытка сердца уста глаголют, а старость болтлива. Но возвратимся к опозоренной и сожженной Москве.
Скача беспрестанно взад и вперед на праздных тогда почтовых по Тверской дороге, я приехал в Чашниково, где остановилась главная квартира барона Винцингероде, в тот самый день как французы, чтоб скрыть от его отряда (который они, как я узнал из перехваченных бумаг, считали сильным корпусом) выступление свое из Москвы, выслали против нашего авангарда, находившегося тогда во Всесвятском, несколько эскадронов из разных полков, тотчас прогнанных казаками под начальством молодца Иловайского (Алексей Васильевич) и спасенных от совершенного истребления действием пушек, поставленных на пригородном остроге.
Въехав в Чашниково, я встретил несколько немецких фигур в изорванных сюртуках, очень важно несших духовые инструменты, и еще не успел спросить, откуда взялись эти чудаки, как остановивший меня граф Бенкендорф рассказал, что они приведены были к нему как "неприятельские музыканты", но оказались "очень приятельскими", а именно: барона Фитингофа.
Он себя и их из Риги переселил в Москву, сам уехал от неприятеля, а их оставил на произвол судьбы, которая сделала из них оркестр Французского театра, оставшегося в Москве; а когда оголодавшим французам пришлось "не до музыки", то их "с хлеба долой" выслали из Москвы, и теперь они, из кушанья, составляют столовую гармонию при биваках генеральской квартиры и исполняют свою должность с большим усердием.
Войдя в избу, где пристал барон Винцингероде, я услышал вдруг от всех бывших в ней о победах Витгенштейна и о Тарутинском сражении, которого подробности, не имея прямого сообщения с армией, никто не мог знать; но все довольно верно угадывали его следствие, т. е. скорый выход Наполеона из Москвы, а если фельдмаршал успеет его погнать по той же дороге, по которой он пришел, то, конечную гибель его войска, и звали ему "навстречу нашу слишком запоздалую осень".
Перед обедом наши партизаны привели пленного неприятельского комиссара. Барон Винцингероде, скрепя сердце, пригласил француза к своему столу. Мы с графом Бенкендорфом посадили его между собою и подливали ему с обеих сторон вина, посланного из Парижа для Наполеона и отбитого отрядом майора Пренделя (Виктор Антонович).
Пленный комиссар, превозносил доблести императора (Наполеона), спасшего свое отечество от ужасов безначалия; но, после многих осушенных бокалов, начал пробалтываться и, наконец, развеселённый родным вином, расхрабренный своей республиканской "Марсельезой" (которую, помнится, по приказанию Л. А. Нарышкина, заиграли наши немцы), и разодолженный нашей радушной беседой, захохотал и сказал:
- Я вижу, господа, что вы люди благовоспитанные и умные, так от вас не утаишь, что император Бонапарте, конечно, славен и полезен, но только для себя, а не для Франции, в которой скоро, от преждевременных конскрипций (здесь воинская повинность), не будет ни одного молодого человека, и ему придется населять её своими корсиканцами и итальянцами.
"In vino veritas"! - вскричал граф Бенкендорф; мы засмеялись, а француз еще больше расхохотался. Кто-то вошел и сказал, что казаки привезли коляску с хорошенькой женщиной и дитятею. Мы бросились посмотреть эту необыкновенную добычу и только сошли с крыльца, как услышали за собою визгливый крик: "Ah! ma femme!", а из коляски: "Ah! mon mari!", и тотчас увидели мужа и жену обнимающих очень миленького ребенка.
Комиссар был схвачен при выезде из Москвы, спешащим навстречу жене, которую ожидал из Польши; а жена попалась в полон вместе с провожатыми своими на Смоленской дороге.
Известно, что Наполеон тащил за своей армией другую армию разного рода ремесленников, маркитантов, женщин, детей, которыми, как почти все они были уверены, хотел населить и просветить Россию. По крайней мере, множество французского сброда обоего пола нахватано нашими казаками.
Однако ж, надобно отдать справедливость Донцам: они не обирали женщин, из уважения ли к прекрасному полу, или от того, что уже тогда довольно нажились и чужим, и русским добром, которого лучше таможенной стражи не пропускали за границу, и почти всё, что захватили неприятели в Москве, отправилось на Дон.
Некоторые чиновники полиции, вышедшие из Москвы, переряженные ходили в нее и приносили разные известия барону Винцингероде. На другой день приезда моего в Чашниково, они его уведомили, что Наполеон намерен взорвать Кремль. Оставшись после ужина один с бароном, я с ужасом сказал ему, что "взрыв Кремля, где покоятся мощи угодников, поразит отчаянием всю Россию, привыкшую почитать святыню Кремля своим Палладиумом".
Сердце генерала, быстро воспаляемое благородным ощущением, вспыхнуло; он изменился в лице и, вскочив со стула, вскрикнул: "Нет, Бонапарте не взорвет Кремля. Я завтра дам ему знать, что если хотя одна церковь взлетит на воздух, то все попавшиеся к нам французы будут повешены".
На другой день, как вы подробно знаете из письма Л. А. Нарышкина, он сам въехал с ним, в оставленную Наполеоном Москву, был схвачен и потом избавлен от смерти удальством нынешнего графа Чернышева (Александр Иванович, здесь между Вильно и Минском). Кажется, я не обманываюсь, полагая причиною, пусть и безрассудного смельства барона Винцингероде наследственную запальчивость его рыцарского характера, которая затушила в уме его всё, кроме мысли, что спасением Кремля от взрыва, он спасет русских от уныния и сохранит им их святыню.
Любовь и благодарность к нашему Государю и Отечеству почти равнялись в нем с ненавистью к Наполеону и французам, разорившим его родину (здесь Гессен-Кассельское княжество) и лишившим его самого родовых прав и достояния. Непримиримый враг революции и её приверженцев, он, как я слышал от Л. А. Нарышкина (попавшего также месте с ним в плен), сказал в глаза называемому им Бонапарте: - Я служил всегда тем государям, которые объявлялись вашими врагами, и искал везде французских пуль.
Признаюсь, я долго винил себя, что, может быть, моим ужасом возбудил пагубную для него мысль; но спасение ревностного поборника нашей святыни успокоило мою совесть, и я больше прежнего уверился, что порыв души, восторженной усердием к "Церкви, Царю и Отечеству" не может и нечаянно произвести зла, и что доколе сохранится в русских сердцах вера к небесной и усердие к сей земной Троице, то ничто в мире не одолеет могущества России.
Еще раз прошу извинить мое отступление; но, слишком 40 лет драматический писатель, говоря языком страстей, я на 60-м году не могу отстать от долгой привычки. Впрочем, мне невозможно обойтись без отступлений, наводящих меня на прямой путь.
Начиная письмо мое, я отчаивался удовлетворить, как желал, ваше любопытство: в голове моей мелькали отрывками некоторые воспоминания; но когда они отозвались в душе и закипятили в ней родимые чувства, пылавшие в дни тяжкого испытания нашего, тогда туман, подернувший давно прошедшее, начал рассеваться.
Мы ожидали в Чашникове к обеду возвращения барона Винцингероде и Нарышкина; замедление их очень нас беспокоило; смеркалось, но их еще нет. Я задремал один в светёлке, как граф Бенкендорф вбежал и от горести едва мог рассказать о беззаконном захвате нашего душевно любимого начальника, а вместе с ним и милого товарища. Потом он приказал бригаде своей, состоявшей из эскадронов лейб-казаков и Изюмских гусар, выступить к Москве; мы же сами поехали вперёд.
Увидев издали прежнее сияние золотых глав русской святыни, уцелевшей от пожара и взрыва, я перекрестился и воскликнул: "Дивен Бог во святых Его!". И этим душевным возгласом начато известное вам обнародование от имени генерала Иловайского, который, как старший, вступил в начальство нашего отряда.
При въезде на погорелище царской столицы, мы увидели подле Каретного ряда, первозажженного бескорыстною доблестью русских, старуху, выходившую из новых развалин; она, взглянув на нас, вскрикнула: - А! Русские! - и в исступлении радости, перекрестясь, она поклонилась нам в землю.
Это полоумное изъявление сильного радушия заставило нас улыбнуться, хотя слезы сверкали на глазах наших, увидев с Тверского вала через пепелище, уставленное печными трубами и немногими остовами каменных домов и церквей, даже Калужские ворота! Но по Тверской улице уцелело несколько палат, и мы нашли в комнатах одного купца, которого имени не помню, нашего внезапного начальника.
Другие публикации:
Князь Александр Александрович Шаховской ("нельзя сердиться на того, кто смешит". Из воспоминаний Сергея Тимофеевича Аксакова)
Николай Семенович Мордвинов ("Отец мой любил Царя, но не льстил ему и не боялся говорить правду". Из "Записок" Надежды Николаевны Мордвиновой)
Последние дни жизни Жуковского (Письмо из Штутгарта, апреля 1852 года протоиерея И. И. Базарова)