Из "Записок" Надежды Николаевны Мордвиновой
Николай Семенович Мордвинов, отец мой, родился 17 апреля 1754 года, в селе Покровском. С малолетства учился дома, у родителей; французскому языку брал уроки в пансионе, бывшем в то время единственным в Петербурге.
Содержатель этого пансиона был итальянец Вентурини, а помощник его, француз, отставной сержант. Отец мой был очень любознателен с самого детства и часто делал учителям разные вопросы, а они, не умея растолковать их, удовлетворяли его линейкой по рукам. Много ли можно было приобрести познаний от таких учителей?
При всем том, обучались там дети знатных русских дворян - граф Николай Петрович Румянцев и другие.
Бабушка моя, была строгая мать, дед - нежный отец; но как в то время жены уважали и боялись своих мужей, то бабушка и не смела наказывать детей в присутствии дедушки.
Отца моего она называла балованным сынком, потому что он не всегда поддавался ее наказанию: казалось, с детства понимал чувство справедливости, и иногда убегал от розог под защиту к отцу в кабинет, но никогда не жаловался, хотя и чувствовал, что он не виноват; положа ручки на стол, смотрел отцу в глаза, и тот, угадывая, что ребенок огорчен, спрашивал его: - Что ты, Коля? Он всегда отвечал: - Так, батюшка, ничего.
Отец мой около десятилетнего возраста был взят во дворец для воспитания с наследником великим князем Павлом Петровичем и был любимый его товарищ; кротостью своей и благоразумием имел большое влияние на смягчение характера великого князя, так что даже наставник его, граф Никита Иванович Панин, употреблял иногда отца моего склонять его к послушанию, - и великий князь никогда не сердился, когда Мордвинова указывали ему пример.
Однажды отец мой подвергнулся выговору. Некто поднес Павлу Петровичу ящик с фейерверком. Великий князь принял подарок и просил моего отца спрятать его. Маленький товарищ, по неопытности своей, поставил под свою кровать; граф Панин, увидев этот ящик, строго побранил Мордвинова за неосторожность.
В 1766 году отец мой поступил на службу 12-ти лет гардемарином, чрез два года произведен в мичманы. Заслужив доверие своих начальников, он получил поручение провожать одного англичанина в Киев. Этот англичанин был не очень трезвого поведения; отцу моему, тогда четырнадцатилетнему юноше, эта комиссия была очень неприятна и затруднительна, но он выполнил ее благополучно.
В 1770 году отец мой был адъютантом при своем отце, Семене Ивановиче Мордвинове (адмирал русского флота). В 1771 году он был взят к адмиралу Ноульсу в генеральс-адъютанты в Кронштадт, в следующем году поехал с адмиралом на Дунай и в том же году возвратился в Петербург.
В 1774 году отец мой был послан в Англию для усовершенствования в морской службе. Около трех лет он находился в постоянном плаванье на английских судах; между прочим, был и на купеческих; получил отличнейшие свидетельства от разных лиц о примерной его деятельности, успехах и всегдашнем благонравном поведении.
Там он начал свою службу с самого младшего чина, чтобы практикой приобрести точные сведения во всех своих обязанностях по мореходству; по прошествии трех лет возвратился на Русской флот и служил в Кронштадте.
Во время плавания на английских судах ему случалось несколько раз посещать берега Америки и быть в разных местах ее континента, а для большего ознакомления с просвещением европейских народов он путешествовал по Германии, Франции другим западным государствам.
Когда он был в Англии, то внезапно услышал о смерти своего отца, которого он невыразимо любил. Печальную эту весть сообщил ему приятель, встретивший его, и это известие так поразило его, что он сделался болен и впал в продолжительную меланхолию.
Оставив Англию, он поехал в Португалию, где провел лето в приятном английском семействе, в очаровательной долине Синтра (Cintra); там только здоровье его поправилось. Говоря об этой долине, он находил сходство с Байдарской долиной в Крыму, где только не доставало вида моря.
По смерти отца своего, возвратясь в Россию, он имел большое попечение о своих сестрах и братьях, старался заменить им нежно любящего отца, занимался воспитанием сестер, особенно младшей, Анны, и брата Евграфа, которых он очень любил, старался внушать им любовь к наукам, занимался выбором книг, потребных для просвещения молодых умов, и, во всем руководя их образованием, даже обращал внимание на туалет сестер своих.
С самого детства отец любил науки, старался изучить все предметы по ученой части, чтобы прибрести основательные познания, как для пользы отечества, так и своего усовершенствования. Он был весьма сведущ в математике и удивлял вычислениями. Кроме множества наук, вошедших в круг его образования, он знал шесть иностранных языков: греческий, латинский, немецкий, итальянский, английский и французский. Гомера прочел на древнегреческом языке.
В 1783 году, когда отец мой был уже в чине капитана 2-го ранга и был назначен капитаном корабля в секретной экспедиции (при императрице Екатерин II) в Средиземное море, в Италии, эскадра их осталась в то время зимовать в Ливорно. Там отец познакомился с матушкой.
Матушка моя, Генриетта Александровна, из фамилии Коблей (Соblеу), родилась в 1764 году в Англии; после родителей своих она осталась восьми лет, была взята старшей сестрой m-rs Partridge к себе, в Италию, где и воспитывалась.
Когда русская эскадра осталась зимовать в Ливорно, один из капитанов, англичанин, познакомился с семейством Партридж и представил им многих русских офицеров, но никак не мог уговорить отца моего познакомиться с ними. Отец много слышав о красоте и уме сестры их мисс Коблей, боялся увлечься и влюбиться в нее.
Но, однажды, нечаянно они встретились в Риме; в тот год была там иллюминация, которая, по обычаю, повторялась через каждые три года. На эту иллюминацию капитан-англичанин ехал в одном экипаже с семейством Партридж, и когда экипаж их остановился, к ним подошла толпа русских офицеров, в числе которых был и отец мой; матушка заметила его и спросила у англичанина: - Кто был этот господин в очках? Тот улыбнулся и отвечал: - О, это наш философ!
После этой встречи отец познакомился с семейством Партридж и стал их посещать. Беседы ученого мужа, приятный ум и любезность жены заставили его часто бывать у них. Матушка моя сначала была очень робка с ним и даже боялась этого ученого-философа, как его называли; но отец мой, чем чаще видел ее, тем более и более восхищался ею: ее редкие достоинства ума и сердца, прекрасный нрав, красота и скромность, совершенно пленили его.
Однажды они все были на бале во Флоренции, во дворце Питти (Pitti), где находится знаменитая галерея картин. Отец мой сказал тетушке Партридж: - Пойдемте, я вам покажу портрет вашей сестрицы, и все за ним последовали. Он подвел ее к Мадонне Сасиферато, поставил ее под святым изображением и сказал: - Посмотрите, совершенно та же физиономия.
Это сравнение, сделанное молодым философом, было ей очень лестно. Отец мой влюбился в нее и посватался. Хотя и она полюбила его, но страшилась ехать в отдаленный край, тогда еще малоизвестный иностранцам, край холодный и непросвещенный, как считали они Россию.
Сестра ее успокаивала и говорила ей: - Я уверена, что с таким человеком ты всегда и везде будешь счастлива! Матушка моя, чувствуя любовь к отцу и принимая благоразумные советы сестры, согласилась разделить свою судьбу с ним.
Отец мой, возвратясь с эскадрой в Россию, поехал сухим путем в Ливорно и там женился в 1784 году, потом возвратился в Россию.
Так как он решился перейти на службу в Черное море, то на пути, оставив матушку в Витебске, поручил ее супруге губернатора, а сам поехал в Петербург - уговорить сестер своих жить с ними. Возвратясь в Витебск, взял матушку и отправился в Херсон, куда вскоре и меньшие сестры его приехали, а старшая была фрейлина и оставалась при дворе.
Один почтенный господин сказывал мне, что он видел матушку мою в Витебске, когда она приехала из Италии, что она была удивительная красавица, так что он никогда не мог забыть ее.
Между тем, когда стал возникать на Черном море наш флот, и было учреждено в Херсоне адмиралтейское правление, тогда, по представлению князя Потемкина, которому сделались известны достоинства Н. С. Мордвинова, находившегося в то время только в чине капитана 1-го ранга, он был определен председательствующим в том правлении.
Когда императрица Екатерина II путешествовала для обозрения новоприобретенного края и была в Херсоне, при устроении ей великолепной встречи участвовал и отец мой. Еще с приближением к Херсону, чтобы не наскучил Государыне вид новороссийских степей, когда она ехала по Днепру, Потемкин приказал, загонять к берегам табуны лошадей и стада коров и овец, чтобы оживить виды, а вдали устроены были декорации, весьма живо изображая города и деревни.
К приезду Императрицы приготовлен был в Херсоне спуск корабля, а вместо пристани устроена была большая баржа для Императрицы, ее двора и для сопровождавших иностранных царских особ. Баржа была украшена парчовыми парусами с золотыми кистями, которые отец мой выписал из Константинополя.
Когда Екатерина взошла на приготовленную пристань, то, окинув взором блестящие украшения, с улыбкой сказала своим гостям: - У нас, за недостатком холста, употреблена парча на паруса. После спуска корабля, обеденный стол был убран разнообразными моделями судов.
В Херсоне климат был очень вредный, потому что каждое лето река Днепр покрывалась густым камышом и тем останавливалось свободное течение воды; при наступлении жаров воздух становился заразительным и причинял жестокие горячки. Отец мой был отчаянно болен такой горячкой, и в это время умерла первая дочь его, София, восьми месяцев.
Можно вообразить, сколько душевных страданий перенесла в это время матушка, но сила религиозных чувств и дружба сестер мужа ее поддерживали.
Тетушки мои в Херсоне обе вышли замуж: Екатерина Семеновна вышла за Федора Ивановича Маркова, служившего адъютантом при Суворове, а впоследствии произведённого в генералы. Тетушка Анна Семеновна вышла за большого приятеля моего отца, бригадира Николая Ивановича Корсакова, которому он назначил ее с детства, как любимую сестру.
Пред войной с турками Корсаков отвез жену свою в Петербург, к своей матери, и с малюткой сыном. По возвращении, он, осматривая ночью укрепления, поскользнулся, упал на шпагу, получил смертельную рану и вскоре умер.
При скудости тогдашних способов в отражении неприятеля от берегов, Мордвинов вооружил наскоро галеры и паромы и ими столь удачно распоряжался и действовал, что неприятеля отразил и погубил много Турецких судов на Лимане. За эту примерную деятельность и благоразумные распоряжения он был произведен в 1788 г. в контр-адмиралы и пожалован кавалером ордена св. Анны 1-й степени.
Многие говорили, что отец мой заслуживал за эти подвиги орден св. Георгия, но, по интригам известного Рибаса, получил Анну, а себе Рибас выхлопотал Георгия. Впоследствии императрица Екатерина, узнав, что он заслуживал большей награды за это действие, пожаловала ему в 1793 году св. Владимира 1-й степени, как сказано в высочайшем рескрипте: За храбрые подвиги в начале последней войны с Турками.
Отец мой ревностно служил, горячо любил отечество и, хотя благоговел пред Екатериной за ее великий ум, но не по чувству ему было покоряться власти любимцев ее: его строгая справедливость и правдивая откровенность не могли подчиняться всегда исполнению приказаний начальников, когда он их не одобрял. Это было причиной, что он не мог продолжать службу с Потемкиным и пожелал выйти в отставку.
Желая уехать за границу, отец мой отправился в Петербург устроить свои дела. Не располагая видеться ни с кем из знакомых, он ни к кому не являлся, боясь, чтобы не донесли о его приезде и не потребовали бы его на службу, но нечаянно встретил на улице своего приятеля, секретаря ее величества, Василия Степановича Попова, который очень обрадовался, неожиданно увидев его, и сказал при этом, что его везде отыскивают по приказанию Государыни.
Отец мой, возвратясь на свою квартиру, сейчас же распорядился ехать обратно в деревню, но в след за ним был послан эстафет от Попова с официальным объявлением, что Государыня желает, чтоб он опять вступил на службу. Отец мой отвечал Попову, что он готов исполнить волю Государыни, но просит, чтобы она благоволила принимать сама его доклады, без всякого посредничества. Она согласилась и в последствии, получая доклады его, говорила: - Донесения Мордвинова писаны золотым пером.
Потемкина уже не было, когда отец мой, в 1792 году вновь поступил на службу в Херсон; в том же году он был произведен в вице-адмиралы, пожалован орденом Св. Александра Невского и назначен главнокомандующим над Черноморским флотом и портом.
В Херсоне отец мой, по неблагоприятному климату, опять два раза подвергся сильной горячке, пробыл там около двух лет, и когда правление перевели в Николаев, то и он переехал туда же со всем семейством.
На новом своем поприще отец мой с усиленной деятельностью вел все дела, не упускал из вида ничего полезного, энергически занимался всеми предметами для блага того края, ничего не оставлял без внимания. Дела у него шли с удивительным порядком.
У него не было даже многосложности в бумагах; он требовал, чтобы просьбы и доклады были кратки и ясны; прошения принимал на одной странице и для приучения к сокращению отдавал обратно, если нужно было повернуть лист.
Его доблестные подвиги, душевные качества и добродетели заставляли всех и каждого уважать его. Он исполнял свои обязанности как истинный христинин, отечеству служил с пламенным рвением, всем подчиненным был отец, и благотворитель.
В продолжение главного управления отца моего Черноморским флотом в царствование Екатерины, он должен был несколько раз приезжать к ней в Петербург с докладами. Однажды Государыня приняла его особенно ласково, что заметили все окружающие ее царедворцы, и удвоили свое к нему внимание, кроме великого князя Павла Петровича, который, казалось, удалялся его и в обращении с ним заметно был очень холоден.
Отец не мог постигнуть причины той перемены. Проезжая из Петербурга обратно через Гатчину, где проживал постоянно в то время великий князь, отец мой остановился и подумал: заехать ли к нему проститься или нет, но рассудил, что следует отдать долг почтения будущему своему государю, и счел обязанностью явиться к нему.
Приехав во дворец, он просил доложить о нем великому князю и получил в ответ, что его высочество дал приказание, когда приедет Мордвинов, принять его без доклада. Когда отец мой вошел к нему в кабинет, великий князь обнял его и сказал: «Друг мой, никогда не суди меня по наружности. Я удалялся от тебя и казался с тобою холоден не без причины: видя, как милостиво ты был принят у Государыни, я не хотел помешать тебе в почести при большом дворе».
Известно было, что между двумя дворами существовало некоторое несогласие.
Любовь великого князя с детских лет к моему отцу никогда не изменялась, и в продолжении жизни он несколько раз доказывал свою дружбу.
Будучи еще великим князем, он подарил отцу моему из собственной своей библиотеки "Записки" Сюлли с вензелем П. П., под императорской короной, в знак искренности своего чувства, и сказал: - Когда я буду царем, ты будешь при мне моим Сюлли. К сожалению, книги эти пропали у нас в подмосковной при нашествии французов в 1812 г.
Императрица Екатерина также подарила отцу моему полное собрание Китайских Записок (Les Memoires des Chinois), составленное миссионерами (missionnaires franqais), которое доныне сохранилось у нас.
В Николаеве отец мой устроился очень хорошо; климат там был здоровый, и жизнь его вообще изменилась, сделалась гораздо удобнее во всех отношениях. Его семейство составляло около двадцати человек: кроме семейства в ежедневном нашем обществе были приятельница матушки мадам Гакс с дочерями и баронесса Боде с детьми; граф Александр Иванович Остерман-Толстой, граф Гейден и Гамильтон - оба моряки.
В то время балы начинались рано, и дети с нянюшками стояли у дверей и смотрели на танцующих. Я помню, как был дан бал для Суворова; он подходил и ласково шутил с нами; помню, как завешивали у нас зеркала, а в кабинете отца моего была приготовлена для Суворова ванна и ушат со льдом, и тут же стоял Прошка (камердинер Суворова).
Отец рассказывал, как раз он был озабочен во время Турецкой войны. Однажды он принес план Суворову и, разложив на стол, просил решения на счет каких-то распоряжений, но тот, вместо ответа прыгал около стола и повторял: ку-ку-ре-ку, что он обыкновенно делал, когда не хотел отвечать. Отец, потеряв терпение, должно был уйти со своим планом и решить сам: как действовать, без совета Суворова.
Я помню другой анекдот, рассказанный отцом. Нужно было послать войско на штурм какого-то города, и велено изготовиться к приступу; но оказалось много больных, и Суворов приказал, своим манером, чтобы больных не было и чтобы из госпиталей всех послать на штурм, что и исполнили: вывели всех солдат из больниц, в госпитальных шлафорах и колпаках, посадили на шлюпки и отправили тоже на приступ; кажется, это было ночью. И что же? Суворовский приказ перетряхнул изнуренных воинов: они ободрились, и все кончилось удачно; оставшиеся в живых возвратились без лихорадки. Так оживляло всех одно слово Суворова, умевшего говорить душе русского человека!
При вступлении на престол Государя Павла Петровича отец мой был произведен в адмиралы. Кажется, около этого времени, Государь послал Рибаса в Николаев, предоставляя отцу моему решить судьбу Рибаса, и даже дозволил сослать его в Сибирь. Вероятно, Государю известны были все действия этого хитрого человека, также неприязнь и интриги против отца моего; но отец мой, по приезде Рибаса, сам поехал к нему, великодушно простил его и пригласил к себе обедать.
Рибас признался моей матушке, с каким страхом он ожидал свидания с моим отцом, и как поразила его великодушная встреча, но благодарности за это не почувствовал. Во время пребывания своего еще в Николаеве он снова начал интриговать фальшивыми доносами.
Отец мой, по приказанию Государя, отправился из Николаева к нему в Петербург и ожидал себе лестного приема. Не доезжая заставы, когда было уже довольно темно, он в карете задремал.
Вдруг слышит около своего экипажа топот лошадей; вообразил себе, что это был знак почетной встречи. При самом въезде его в город, офицер подъехал к окну кареты и почтительно спросил: куда он прикажет его везти? Тогда отец мой удивился и сказал: - Что это значит? и получил в ответ, что по воле Государя он арестован.
Не желая навлечь кому-либо из приятелей неудовольствия своим приездом, будучи под арестом, он решился ехать к одной родственнице-вдове, и остановиться у нее. - Ма cousine, - сказал он, войдя в комнату, - примите ли вы арестанта?
Разумеется, родственница ему не отказала; когда же он удалился в приготовленную для него комнату, офицер объявил, что ему приказано не отлучаться от него; но отец мой уговорил его спокойно лечь спать, заверив, что не уйдет, и сам всю ночь провел, ходя по комнате в раздумье, какая бы могла быть причина его ареста, и не зная чему приписать.
На другой день явился к нему посланный с объявлением, что назначена комиссия его судить, куда и попросят его явиться. Государь, любя моего отца и боясь его погубить, спросил у своего секретаря, Кушелева, как он думает, может ли Мордвинов оправдаться? Если нет, я запрещаю судить его; но если может, пусть судят! На это Кушелев отвечал: Я уверен, что Мордвинов ни в чем не виноват против своего Государя.
Когда отец мой явился в комиссию, на столе лежала кипа бумаг, по которой ему делали такие странные и неясные вопросы, что он ничего не мог понять, в чем его обвиняли, и просил доверить ему бумаги рассмотреть у себя, на что и согласились.
Приехав домой, отец мой раскрыл пакет, и маленькая записка, которая, вероятно, по нечаянности была тут, разъяснила ему все дело. Едва он успел прочесть ее, как прискакал посланный из комиссии, требуя от него поспешно бумаги обратно.
Он закрыл пакет, вручил его посланному и сказал: - Возьмите, мне боле ничего не нужно, я все понял. На другой день явился к нему князь Куракин и, проливая слезы, уговаривал просить прощения у Государя, который всегда его любил и, вероятно, окажет ему свою милость.
Отец мой отвечал ему: Никогда я этого не сделаю, потому что ни в чем не признаю себя виновным; но знайте, князь, что если я даже буду сослан в Сибирь, и оттуда бойтесь меня!
Отец мой, не быв виновен, оправдался, и враги его не достигли своей цели; но зная неустрашимую откровенность его и любовь Павла Петровича к нему с детства, уговорили Государя не призывать к себе Мордвинова, будто бы по той причине, что он может по горячности своей, сказать что-нибудь неприятное и тем подвергнуться немилости. Государь согласился не видеть его, подарил при этом ему тысячу душ, предоставив выбор имения где пожелает, и уволил его от службы.
Отец мой принял это как знак милости, а не гнева, и что Государь увольнением удалил его, чтобы спасти от происков врагов его.
Вспоминая о Павле Петрович, отец мой говаривал о нем, что он имел много благородных душевных качеств, но его вспыльчивость, мнительность и настойчивость в требовании немедленно исполнять волю его много ему вредили; иные из окружающих его пользовались тревожным характером и медлили исполнять его приказали, чтобы, раздражив его, поднести доносы о тех, кого хотели по злобе погубить.
Помнится мне, что одно из нареканий на моего отца состояло в том, что будто он не радовался восшествию на престол Павла Петровича и скорбел о кончине Екатерины.
В мае месяце 1977 года мы все поехали в Крым. На пути остановились в имении графа Каховского на несколько недель, по его приглашению. Оставив нас, отец поехал в Саук-су, в наше имение, где он назначил нам будущее местопребывание.
По вечерам отец мой всегда сидел в гостиной с нами; я помню даже, что в Николаеве обыкновенно садился подле матушки и занимался делами, не развлекаясь разговорами окружающих его, но часто уходил в залу и, прохаживаясь по комнате, казалось, углублялся в размышления.
Он заставлял нас писать ежедневно журнал, который не требовал подавать ему, но для того, чтоб мы сами себя поверяли. Родители не только не наказывали нас, но даже и не бранили; и воля их всегда была для нас священна. Отец наш не любил, чтоб дети ссорились, и когда услышит между нами какой-нибудь спор, то, не отвлекаясь от своего занятия, скажет только: le plus sage cede (Кто всех умнее, тот уступи), и у нас все умолкнет.
Прошла первая зима, открылась весна, наступило и лето - все шло хорошо и благополучно. К началу второй зимы все понемногу стало изменяться. Потом начали доходить до нас слухи о появлении разбойников в соседних лесах, смежных с нашими, о грабеже и нападении, наконец, найдено было тело убитого татарина на дороге, недалеко от Саук-су; наехала полиция производить следствие, удвоили у нас караул по ночам, дали сторожам ружья и трещотки.
Однажды, вечером, мы услышали трещотку караульного; все побежали на место тревоги и воротились со смехом, узнав, что захватили человека, пробиравшегося к мельнице, который оказался один из бывших наших каменщиков; он притворился пьяным, и его отпустили.
Вследствие всех этих беспокойств, отец мой решился ехать в Симферополь и объяснить об этом губернатору; нам прислали трех казаков.
Из Симферополя вскоре матушка получила известие от отца моего, что Государь Павел Петрович скончался, и что отец желает ехать в Петербург служить молодому царю. Матушка и тетушка так обрадовались, что сейчас начали укладываться, и когда отец возвратился, все было готово к отъезду, и с радостью все отправились, в мае 1801 года.
Путь наш до Петербурга продолжался почти четыре месяца. В Москве мы остановились у приятеля отца моего, князя Вяземского (Андрея Ивановича), и пробыли там несколько времени. В Клину встретили эстафету от Государя Александра Павловича с приглашением отцу моему вступить вновь на службу. Тогда мы поехали уже на почтовых, а обоз оставили продолжать путь на долгих.
Приехав в Петербург, отец поступил на службу и был назначен вице-президентом Адмиралтейской Коллегии. В 1802 году его назначили министром морских сил, но против него столько было интриг, что вскоре он вышел в отставку.
Один из действующих лиц был прежний его приятель П. В. Чичагов, потом он же сделался врагом отцу моему и поступил на его место в 1804 году.
В 1805 году отец мой во второй раз решился ехать за границу и опять не мог исполнить своего желания. Все уже было готово к отъезду, он продал все свои картины первых итальянских живописцев, часть библиотеки и многие другие вещи; наконец, устроив все, мы отправились.
Остановясь в Царском Селе, прогостили неделю. Вдруг была объявлена война, и столько выступало войск из Петербурга, что нам невозможно было иметь почтовых лошадей, и мы добрались только до Луги.
Не доезжая Луги, остановились на одной из станций, сидели в избе и обедали. В это время проезжал Михаил Илларионович Кутузов с войсками. Узнав, что отец мой находится в селении, Кутузов пришел к нам в избу, долго разговаривал о военных делах, и отец решил ехать не за границу, а в Белоруссию, где мы и оставались до сентября.
В 1806 году, вскоре по приезде нашем в Москву, один из приятелей отца, московский житель, князь Гагарин, заехал к нам и уговорил его ехать с ним в дворянское собрание, по случаю объявления «О наборе милиции»; на другой день из любопытства и мы поехали туда же, на хоры, где собрались все московские дамы.
В большой зале собрания были расставлены столы; за каждым столом сидели члены каждого уезда. Зала и хоры были наполнены. Когда мы взошли на хоры, осматривая залу, мы увидели пред собою все собрание московских дворян, но главный предмет нашего внимания был наш отец.
В собрании были некоторые, знавшие его лично, но многие знали его только по общей молве и желали видеть его. Смотря на него, нельзя было не чувствовать, что в нем было нечто отличное: осанка благородная, взор, полный ума и проницательности; на лице его изображалась вся доброта и чистота его души.
Родителям моим понравилась Москва; там нашли они несколько старых знакомых и с иными подружились. Родители мои думали навек поселиться в Москве, купили дом в Басманной улице и подмосковную, и хотя имели довольно знакомых, но жили очень уединенно. Брат стал уже подрастать, и отец мой сам занимался его уроками.
В конце 1809 года разнесся слух, что Государь Александр Павлович намерен посетить Москву. В тот день, когда его ожидали, поутру зашел к нам Александр Маркович Полторацкий и сказал отцу, что сегодня ожидают приезда Государя и что вся Москва собирается встречать его. Отец мой тоже поехал и отправился прямо в собор, куда много уже съехалось для встречи.
Долго ждали Царя; столько теснилось народу около него, что он с большой медленностью мог доехать до собора. Народ целовал ноги и платье Государя, даже лошадь, на которой он ехал, что было очень чувствительно.
После молебствия, из собора все поехали во дворец. Император, остановясь в зале, со многими изволил приветливо разговаривать; отец мой не выступал вперед, и Государь, увидев его в толпе, сделал движение к нему; стоявшие вблизи отступили; он подошел к отцу моему и разговаривал с ним очень милостиво.
Во время пребывания Государя в Москве были даны большие обеды и балы дворянством и купечеством, а когда Царь обедал у себя, то приглашенных было немного, но в числе их всегда был отец мой.
По отъезде Государя, начали говорить, что вероятно цель его посещения была та, чтобы пригласить иных старых заслуженных сановников опять к себе на службу; в числе их публика назначила отца моего, что и случилось.
Несколько дней спустя, когда мы радовались, что предположение Москвитян не сбылось, в один вечер сидели мы семейством довольно поздно, вдруг пришли доложить, что приехал фельдъегерь с эстафетой от Государя.
Все вздрогнули; отец приказал позвать и принял от него пакет, распечатал и начал читать. Все наше внимание было обращено на него. Вдруг он побледнел, и матушка сейчас спросила: - Что такое? Он отвечал: "Государь приглашает меня служить опять в Петербург". Матушка, смутившись, сказала: - И ты согласен на это? "Не могу отказать Государю, я должен ехать". Она замолчала.
Отец говорил, что каждый честный человек не должен уклоняться от обязанности, которую на него возлагает верховная власть или выбор граждан.
Матушка разделяла его чувства любви и преданности к Царю и отечеству, которое она считала как своим, и интересовалась всем, что касалось до России, поэтому не удерживала его исполнять то, что он считал своим долгом.
Через несколько дней к отъезду отца все было готово. Он решил, что мы должны остаться в Москве до весны. Разлука с ним печалила матушку; она тревожилась, но скрывала свои чувства, чтобы не беспокоить его.
По приезде в Петербург, отец мой поступил на службу и с учреждением Государственного совета был назначен членом оного и председателем департамента экономии.
Весной 1810 года мы приехали в Петербург. В Петербурге тогда находились на службе из Черноморского флота несколько адмиралов с семействами, которые продолжали знакомство с нами. Все это составляло довольно большое общество, нецеремонное, и всем было общее приглашение.
Отец любил, чтобы мы веселились, и у нас для танцев назначен был день - воскресенье. Он часто приглашал гостей к обеду, быв очень гостеприимен и всегда имел хороший стол. Когда кого он звал обедать в первый раз, то, провожая, обыкновенно говорил, что он обедает в таком-то часу, и кому угодно сделать ему честь - он всегда будет рад.
Императрица Мария Федоровна никогда не забывала, что супруг ее уважал и любил моего отца и одинаково приветливо с ним обращалась. Отец часто рассказывал нам про их разные шутливые разговоры. Она подарила отцу собственной своей работы каме всей Императорской фамилии, которые и теперь сохраняются у нас.
Императрица Елизавета Алексеевна, по свойственному ей нраву, разговаривала всегда серьёзно, но милостиво, и очень отличала отца моего от других.
Когда пред 1812 годом Коленкур был при нашем дворе французским посланником, в один день отец мой, обедая во дворце, сидел подле Государыни, а по другую сторону Императора сидел Коленкур, и так как он был большой балагур, то при разговоре о сибирских холодах, сказал глупую шутку, что "приятнее было бы съездить в Париж, чем в Сибирь".
Государыня с презрением отвернулась от него и сказала отцу моему: "А я лучше пойду в Сибирь, чем в Париж". Эти слова, обращенные к нему, доказывали уверенность, что он разделяет ее чувства.
Императрица Александра Федоровна была также всегда благосклонна и милостива к отцу моему.
Отец мой был очень занят делами. Он бдительно следил за всеми политическими действиями в Европе и был уверен, что Наполеон имел намерение напасть на Россию и что надобно было готовиться взять меры, чтобы во время отразить его.
В 1811 году один французский эмигрант, г. д’Алонвиль представил, по секрету, отцу моему бумагу с изложением своего мнения о военной системе Наполеона. Отец мой не доверил ее своему секретарю и заставил нас переписать копию для себя, а подлинник подал Государю.
Мнение д’Алонвиля было то, что следует Наполеона заманить внутрь России, и как он тогда будет лишен внешней помощи, то легче будет его победить. Не знаю, подействовал ли этот совет; но оно так и сбылось. Москвой пожертвовали, но и армия из два-десяти языков была уничтожена.
Весной 1812 года мы уехали в Москву и прожили несколько времени в нашей подмосковной, селе Знаменском, сорок верст от Москвы, недалеко от станции Черной Грязи, на устье реки Клязьмы. Вдруг прислали нам сказать, что Государь приехал в Москву и что неприятель вступил уже в границы России.
Такое быстрое движение неприятеля еще боле подтвердило уверенность отца, что Наполеон будет домогаться взять которую-нибудь из столиц; и он решился немедленно отправить семейство свое в Уфу, где у нас было имение.
В девять часов утра мы получили известие, а в два часа пополудни мы уехали в Москву и остановились там у одних знакомых. На другой день отец мой отправился во дворец. Приехав туда, он нашел в приемных залах дежурных генералов и адъютантов и просил некоторых из них доложить о нем Государю, но никто не обратил внимания на просьбу его; тогда он отнесся к камер-лакею; тот пошел доложить и, возвратясь, сказал, что Государь просить его к себе.
Придворные думали, что если Мордвинов уехал из Петербурга, то не был в милости; но Государь всегда принимал отца моего, когда он просил аудиенции, и разговаривал с ним откровенно и благосклонно. Когда отец мой вышел от него в залу, то те же самые, которые не хотели с ним говорить, обступили его с вопросами; но он, в свою очередь, ничего им не отвечал и уехал.
Во все время пребывания Государя в Москве отец мой ездил во дворец, в дворянское собрание и ко всем своим знакомым. Москвитяне не все верили, чтобы Наполеон решился идти на Москву; иные спорили с моим отцом, некоторые дамы даже бранили его, зачем он всех пугает.
Отец, отправив нас, оставался еще несколько времени в Москве; мы, доехав до Владимира, остановились у одного священника, прожили там неделю в ожидании отца, и когда он приехал, то продолжили путь до Пензы, где он решил не ехать далее и ждать несколько времени, чтобы иметь скорое и верное известие о нашей армии, между тем писал в Уфу, чтобы там приготовили для нас помещение.
Слухи повторялись очень тревожные из Смоленска, Бородина и Москвы; у нас тоже не было покойно. Крестьяне не верили, что новый набор был по приказанию Государя; думали, что помещики сами по себе его назначают.
В Инсаре народ взбунтовался; даже иные хотели убить должностных лиц, которые, узнав это, бежали скрыться в соседнем лесу; а мятежники, ворвавшись в домы, опустошили все съестное, напились пьяны и провели всю ночь в пляске; потом заснули крепким сном. Послано было в Пензу к губернатору известие о беспорядке, и к счастью, проходил в это время полк, который усмирил их.
Потом была другая тревога. Дошел слух, что башкиры идут; даже уверяли, что они восстали против русских, но вышло напротив: они шли помогать Белому Царю.
Вся Россия душевно страдала, пока Москва была в руках неприятелей. Мы не знали, чему приписать ее пожары: жертв ли Русских для спасения отечества, или мщению Французов, обманутых в их ожиданиях.
Когда французы ушли из Москвы, отец мой, решил весною отправиться в Крым, а в подмосковную нашу послал дворецкого, чтобы иметь известие о ней и о людях, которые были там оставлены.
Приехав туда, дворецкий узнал все случившиеся неприятности, о которых подробно сообщил нам: тамошний староста, первое время исправно наблюдал порядок и караулил наши домы до тех пор, пока французы, посланные за фуражом, не зашли к нам; они сломали железные запоры, ворвались в кладовую, тесаками разрубили ящики и комоды, кое-что взяли, остальное разбросали тут же.
Вскоре по изгнании неприятелей из Москвы, набежали на нашу подмосковную из разоренных деревень в окрестностях Бородина и Рузы до четырех тысяч народа, которые поселились в нашем саду, и как наш староста не наблюдал более караула, то они и довершили беспорядок.
Погибло много книг, письма, деловые бумаги по службе отца, картины знаменитых итальянских живописцев и многие фамильные вещи, для нас драгоценные. Дворецкий, какие мог собрать бумаги, все привез, но, к сожалению очень немного.
В Крым мы не поехали: там открылась чума, и лето мы провели в имении Столыпиных, где была свадьба сестры Веры Николаевны, в июле 1813 года. Село Столыпино находилось в ста верстах от города Пензы. Пробыв с ними лето и зиму, весной мы отправились в подмосковную, село Знаменское, и они с нами.
Проезжая Москву, мы пожелали видеть остатки нашего дома и нашли одно пепелище: дом был деревянный, весь сгорел, и в нем сгорело несколько прекрасных картин. Одна из них была очень большая, изображавшая Семирамиду, окруженную своим блестящим двором; она принимала подарки от каких-то пленных царей. Отец мой привез эту картину из Италии, желая поднести Императрице Екатерине II, но она уже скончалась.
В Москве, в нашем доме, во время вторжения французов, квартировал генерал Мезон, и когда он уехал из Москвы, то оставил нашему почтенному старичку-швейцару караул охранять дом, пока французы выходили из Москвы; но когда снят был караул, то старичок наш видел солдата-француза, который шел с ведром по Басманной улице и мазал стены домов какой-то жидкостью, и домы немедленно загорались.
В сел Знаменском родился первый внук, Николай Столыпин, в июне 1814 года. Пробыв там несколько времени, мы поехали осенью в Петербург, все вместе, и Аркадий Алексеевич поступил на службу. В продолжение этих трех лет мы нанимали приморские дачи за Петергофом, для купанья.
Хотя здоровье отца моего не поправлялось, но он продолжал заниматься делами. Матушка моя очень тревожилась о его здоровье; он худел, слабел и чрезвычайно был бледен, что всех нас поражало; нашли необходимым ехать за границу.
Мы приехали в Вену 12-го августа 1818 года и остались там на две недели. Затем были в Венеции, Падуе, Болонье, во Флоренции и приехали в Ливорно 16-го сентября. Пробыли у тетушки Партридж в ее великолепной приморской вилле; но как от моря там было очень холодно, то поехали зимовать в Пизу, и тетушка с нами.
Здесь отец мой познакомился с несколькими учеными людьми, которые составляли ему приятное общество. Один из них был профессор Санти, и с женою его мы коротко познакомились; они были тетушкины приятели и часто бывали у нас. Отец представлялся герцогу, обыкновенно проводившему там зиму, и посетил несколько знатных особ, находившихся при Тосканском дворе.
Весной мы поехали во Флоренцию; пробыв там несколько дней, отправились в Рим видеть все торжественные празднества Папы на Пасхе, куда приехал и наш великий князь Михаил Павлович со свитой, и несколько русских семейств; кроме того там зимовали еще многие из русских.
Мы скоро познакомились с тамошними нашими соотечественниками и часто съезжались с ними смотреть католические празднества, церкви, знаменитые галереи, древние развалины Рима, и ездили осматривать все окрестности. В Неаполь не поехали, остерегаясь разбойников, нередко нападающих там на путешественников.
Возвратясь из-за границы, мы прожили всю осень вместе на даче. К зиме мы переехали в Петербург, в собственный свой дом. Матушка всю эту зиму была очень слаба; обширное путешествие за границу, против нашего ожидания, ее очень утомило; она страдала ревматическою болью в руках, которую она получила от простуды в Италии, и в Париже всю зиму была не здорова. По возвращении из путешествия она долго не могла поправиться.
По возвращении нашем из-за границы, у нас по воскресеньям собирались только одни родные, а в прочие дни к обеду отец продолжал приглашать, как и прежде. Он был, можно сказать, из последних старых бояр прежних времен; стол его был открыт для всех богатых и бедных; он не смотрел на одежду, был приветлив и внимателен ко всем своим гостям и до такой степени был хлебосол, что когда мы купили дом на Театральной площади, где в то время зимою несколько лет сряду бывали полковые смотры, отец мой приказывал дворецкому угощать завтраком всех знакомых и незнакомых офицеров, кто только пожелает войти. Парадный вход дома был на углу Никольской улицы, буфет же был в нижнем этаже.
Чай, кофе, вино и разные закуски были приготовлены на стол. Наш верный слуга Филип Андреевич отличался усердием, вспоминая жизнь л Николаеве, где он уже привык к хлебосольству своего господина.
Филип Андреевич, старый слуга моего отца, был взят из Белоруссии, в числе других прислужников, еще при поездке нашей в Херсон; после он был вольноотпущенным, но оставался у нас. По правилу отца, слуга при доме в крепостном состоянии боле десяти лет не служил; хорошие люди не оставляли нас до конца жизни их, а дурных мы отсылали.
Известно, что прежде солдаты служили двадцать пять лет. Отец мой часто сожалел об их участи, говоря, что "рядовой, прослужа все цветущие лета своей молодости солдатом, возвращается домой как в чужую сторону, ослабев в силах, без денег, без угла и часто доживал свой век в нищете".
Однажды, отец мой сказал Государю Александру Павловичу, что вероятно каждый бы крестьянин охотнее шел в солдаты, если бы служба их продолжалась не боле десяти лет и если бы имел надежду возвратиться в прежние права своего крестьянского быта.
Государь возразил, что "такое предложение было бы обидно для всякого солдата". Однако впоследствии, кажется, было сделано частным образом осведомление в казармах и оказалось, что действительно многие охотно бы согласились на такое предложение.
В 1823 году отец мой был пожалован орденом Св. Апостола Андрея Первозванного. Многие удивлялись, что он так поздно получил эту награду; но я знаю, что говорили Государю, что отец мой горд и пренебрегает наградами. Говоря это, по-видимому, имели цель удалить его от Царя. Они боялись его справедливости и неустрашимой его откровенности. Он не был горд и самолюбив, но понимал свое достоинство. Он служил Царю верой и правдой, не домогался наград, потому что не был честолюбив, но за милости Царя всегда был благодарен.
Когда он получил Андреевскую ленту, то немедленно поехал благодарить Государя и принят был в его кабинете. На выражение благодарности за эту милость, Государь сказал: - Я удовлетворил желанию моего сердца.
Отец мой любил Царя, но не льстил ему и не боялся говорить правду. Много раз я слышала, что он говорил моей матушке: «Любовь моя к Царю и отечеству слиты в одно чувство в моем сердце!» Иногда печалило его, что при удалении от Царя, он не может быть столько ему полезен, сколько бы желал.
Многие называли моего отца русским Аристидом. Он защищал одинаково права людей, как сильных и богатых, так слабых и бедных и, не взирая на личность, судил по справедливости: всегда свято чтил верховную власть и говаривал: - Беда была бы России, если бы власть находилась во многих руках.
Будучи в Государственном совете председателем гражданских и духовных дел, он продолжал отличаться своими мнениями, которыми еще более сделался известен всей России.
Однажды, беседуя с Государем Александром Павловичем, он заметил, что неприлично прибивать царский герб над дверьми кабаков. Вероятно, прежде не обращалось на это внимания, но после гербы с питейных домов исчезли.
В 1824 году, во время наводнения, мы были в Петербурге, и отец мой в этот день собирался ехать во дворец, а брат по службе в департамент; но матушка уговорила их остаться: такой был сильный ветер, что с крыш срывало листы железа и кружило по площади.
В 9 часов утра вода начала уже выходить из труб и канав. На нижней площадке нашей лестницы показалась сырость, а когда площадь стала покрываться водою, то на нее нагнало дров, которые, приплыв к нашему дому, ударялись в окна и разбили стекла; тогда вода хлынула, и все комнаты нижнего этажа наполнились водою, поднявшеюся до двух аршин высоты.
В это время гостил у нас дядюшка Коблей и находился в нижнем этаже; только что он успел пробраться наверх, как вода наполнила его комнаты. Один флигель-адъютант проехал на лодке по площади. В два часа вода постепенно стала сбывать, и с какою радостью мы услышали в 8 часов вечера стук экипажей и топот лошадей!
В 1825 году 29 апреля сестра Наталья Николаевна вышла замуж за камергера Александра Николаевича Львова.
Несколько дней спустя после свадьбы сестры, 7 мая, скончался муж сестры Веры Николаевны, сенатор Аркадий Алексеевич Столыпин. Она осталась с семерыми детьми; меньшой дочери ее было восемь месяцев. Отец мой любил детей и был ласков с ними, особенно был нежен с девочками; мальчиков, он говорил, не надо баловать.
Он не вмешивался в воспитание, которое другие родители давали своим детям, но не был равнодушен к тому, что касалось до его семейства. Когда Аркадий Алексеевич взял первого гувернера к своим сыновьям, старшему было тогда около восьми лет.
Гувернер этот был швейцарец Шербулье, родственник литератору Шербулье, человек очень ученый, но отец мой не одобрял этого выбора и находил, что он имел слишком либеральные принципы, чтобы доверять ему воспитание детей. Когда, после двух лет, Аркадий Алексеевич удалил его, то отец мой был очень доволен, что такой наставник не находился более при его внуках.
Когда он был молод и не имел еще больших доходов, то считал необходимостью всегда отделять хотя малую часть от своих доходов на черный день, и для этого назначил особенный портфель, в котором сберегал откладываемые деньги; кроме того, он прилагал туда же деньги, которые сберегались от определенных расходов.
В 1825 году, по кончине Государя Александра Павловича, были частые съезды во дворце, и отец мой беспрестанно туда ездил. Декабря 18-го приказано было съезжаться в 8 часов вечера в Зимний дворец, в ожидании великого князя Михаила Павловича из Варшавы. Все собравшиеся долго ожидали его приезда; вдруг пришел граф Милорадович и объявил, что приказано собраться всем в залу Государственного совета.
Все туда пошли и заняли свои места. На всех лицах выражалось ожидание великой вести; тогда вошел великий князь Николай Павлович, с бумагами в руке, и сел на президентское место. Все смолкло. Он начал читать манифест. Отец мой понял, что сам Государь читает и первый встал; все последовали его примру и стали вставать один за другим.
После манифеста Государь прочел все письма Императрицы Марии Федоровны и братьев своих.
В тот вечер собралось к нам несколько родных, и отец мой возвратился домой очень поздно; мы ожидали его с нетерпением. На другой день назначено было собраться для присяги в Сенате в 9 часов утра, в Совете в 11 часов и во Дворце в 2 часа.
14-го декабря, рано поутру, услышали мы, что сенаторам приказано было присягать в 7 часов утра, вместо 9. Перемена эта удивила: что так рано подняли старичков? Вскоре прибежал к отцу Г. Д. Столыпин в большом смущении и со слезами спрашивал: - Что делать? У меня три сына, молодые офицеры гвардии, приказано сегодня присягать Николаю Павловичу, а Г. уверяет, что Константин Павлович не отрёкся.
Отец мой, побранив Г., убедил не верить ложным слухам и успокоил Столыпина. Едва этот ушел, прибежал другой сосед с известием, что солдаты в казармах бунтуют. Отец сейчас велел заложить карету и послал сказать брату, чтоб он ехал с ним вместе во Дворец. Матушка испугалась и просила не ехать, когда в городе не спокойно; но отец сказал: "когда Государь в опасности, наш долг быть при нем!" и матушка более их не удерживала; они оба отправились во Дворец.
Целый день мы были в страшном беспокойстве. Люди наши приносили тревожные слухи, беспрестанно бегая осведомляться на площадь. Этот день описан многими и известен всем. Мы все время ходили по зале; матушка несколько раз посылала узнавать об отце, но посланные никак не могли пробраться во Дворец сквозь толпу, и мы весь день были в неизвестности. Матушка моя всегда, во время душевных испытаний, сохраняя спокойный вид, не тревожила окружающих ее волнением своих чувств, и с кротостью покорялась вол Божией.
На нашей площади мало было народа: все стремились в ту сторону, где собиралось войско. Вдруг мы услышали шум на улице, бросились к окну и увидели идущих в беспорядке солдат экипажа гвардии, которых вел офицер с обнаженной саблей и, оборачиваясь беспрестанно к ним, говорил с большим жаром.
Они прошли площадь и направились к бунтовщикам. Это нас ужасно поразило. В ту минуту вошел в залу старый слуга, Филип Андреевич, чтобы накрывать на стол к обеду; но, увидев также солдат в беспорядке, остановился и сказал матушке: - Грешно теперь обедать, позвольте не накрывать стола. Мы все охотно согласились и не обедали тот день.
Сестра Вера Николаевна с детьми приехала к нам ночевать. В 8-м часу отец прислал сказать, что он здоров, а сам приехал довольно поздно, потому что по окончании всей тревоги было молебствие и присяга.
На другой день отец мой ездил опять во Дворец и, возвратясь, рассказывал, как он удивлялся красноречию молодого Государя. Император Николай в присутствии всех объяснил весь заговор кратко и ясно, слогом Тацита, как сравнил отец.
В марте 1826-го года привезли тело в Бозе почившего Государя Александра Павловича. Отец мой, при печальной церемонии въезда в Петербург, нес из императорских регалий царский скипетр; ассистентом его был адмирал Кушелев.
Тогда отец мой был уже 72-х лет, одет как следует, в полной форме, и как все другие, был в черном плаще и большой траурной шляпе. Погода была ужасная, ветер и вьюга. Бедный адмирал Кушелев простудился и умер. Отца моего Бог сохранил; с ним не было никаких последствий.
В августе мы поехали в Москву на коронацию: отец, матушка, брат и я. В тот год лето было очень жаркое, и много было пожаров, горели леса и деревни. Нам пришлось нисколько раз проезжать мимо пожаров; одна деревня была совершенно в пламени с обеих сторон, когда мы ее проезжали. Страшно было видеть пробирающийся в лесу огонь и слышать треск горящих деревьев. Многие другие, проезжая, тоже видели подобные зрелища.
По прибытии в Москву, моя родственница упросила меня ехать с нею к одним ее знакомым, где можно было видеть церемониальный въезд; я согласилась ехать с тем, чтобы меня не называли.
Когда придворные золотые экипажи проезжали мимо, одна из карет, в которой сидел отец мой, остановилась против самых тех окон, где мы были, и он в ту минуту смотрел на нашу сторону. Две дамы с живостью сказали: - Смотрите, какое почтенное, выразительное лицо старичка с белыми волосами! а третья им ответила: Это адмирал Николай Семенович Мордвинов.
После 1830-го года отец мой, кажется, не ездил уже на придворные балы, так как они начинались довольно поздно, но на выходы и в Совет продолжал ездить. На частных балах никогда не бывал, кроме как у друга своего Александра Семеновича Шишкова. По временам посещал всех своих знакомых.
Отец мой в 1834 году был пожалован в графское достоинство. В 1837 году старшая внучка его Марья Аркадьевна Столыпина, вышла замуж за камер-юнкера Ивана Александровича Бека.
В 1839 году отец мой купил дом в Царском Селе, и мы жили в нем весну и осень, а ближнюю дачу он отдавал на лето знакомым бедным семействам даром. Отец мой не только помогал услугами, но и денежным пособием; он давал не по слабости и не по честолюбию, но по чувству благотворительности; дарил тысячами, когда человек был достойный, а иногда рассчитывал дать рубль и даже менее, когда человек казался ему сомнительным.
Отец мой был вспыльчив, но эта горячность была мгновенная, и когда я замечала, что он своею горячностью кого-нибудь огорчил, то, зная его доброту, нежность и сознательность, я никогда не боялась прийти к нему, высказать замеченное мною, и мало того, что он всегда, бывало поблагодарит меня за это и приласкает, но сейчас велит позвать того, о ком была речь или сам пойдет, чтобы утешить огорченного; но когда подобное случалось со мною, то я не могла решиться заметить ему это: мне жаль было огорчить его своим оправданием, тем более, что его вспыльчивость скоро проходила, и он никогда долго не сердился.
Мы всегда замечали: когда отец мой находился на службе, то казалось, был веселее и спокойнее, а вне службы, хотя и всегда был занят, но иногда был более раздражителен и более обращал внимания на мелочную домашнюю неисправность.
Однажды отец мой привез из книжной лавки одно из сочинений Вольтера. Матушка не одобрила эту покупку. - Я стар, - сказал он, - и мне Вольтер вреда не сделает. Несколько дней спустя, мы сидели у стола и завтракали; в это время топилась печка. Отец вошел и что-то принес, завернув в полу своей шелковой шинельки, которую обыкновенно носил сверх фрака, стал на одно колено к печке и начал класть в огонь книги одну за другою, с улыбкой посматривая на нас, а мы на него с любопытством и удивлением. Потом он сказал: "Детушки, правду маменька говорила: не стоит читать Вольтера и нам старичкам!"
В молодости, отец мой читал всех французских философов, увлекаясь их красноречием; но когда он женился, матушка убедила его, что не нравственных и не религиозных книг читать не следует. Убеждения ее были так искренны, так сильны, что он, чувствуя справедливость ее замечаний, перестал их читать.
Отец мой обыкновенно вставал в 8 часов, завтракал в 9-ть с матушкой и вместе с нами, когда был здоров, выезжал каждый день, но не для прогулки, а в Государственный совет, в комитеты, или куда нужно по делам. Выходя из дома, не садился прямо в экипаж, а проходил несколько пешком, и карета за ним следовала.
Нельзя сказать, чтобы здоровье его было крепкое, но он никогда не боялся ненастной погоды, ни мороза, и когда выезжал, то в карете всегда одно окно было спущено. Летом же, на даче, когда нужно было идти смотреть какую работу, он очень часто выходил в дождливую погоду под зонтиком: он находил, что чистый воздух лучшее лекарство для здоровья. Даже сквозного ветра он не остерегался, говоря, что ветер очищает воздух.
Когда же не выезжал, то пред обедом играл с нами в волан; и как он отлично метко и ловко играл, то, чтобы не остаться без движения, переступал все время с одной ноги на другую.
Обедали мы в четыре часа, и если не было гостей, то после обеда с кем-нибудь из нас он играл в карты - в дурачки, потому что не любил отдыхать; после того он занимался в своем кабинете. В 8 часов вечера прохаживался по зале около часа.
Чаю вечером не пил, а в десять часов ел разварной рис с красным вином или с молоком; любил лакомства - пряники, сухие плоды в сахаре, чернослив; апельсины, вишни и виноград, которых запас всегда был у него в кабинет, но во всем был умерен. В большом письменном столе его один ящик был всегда занят сладостями, и там же мешочек с сухариками из чёрного хлеба. Мясное он мало кушал, более любил рыбное.
До глубокой старости он сам одевался и раздевался без помощи камердинера; от самых юных лет сохранил привычку вычищать щёткой все свое платье - на себе, когда, ложился спать, и складывал сам каждую вещь; под подушку клал бумагу и карандаш для того, чтобы записывать свои мысли: "une idee lumineuse", - как он бывало говорил.
Никогда не надевал халата, с утра одевался во фрак; носил постоянно шелковые черные чулки и башмаки. Сверх фрака надевал дома легонькую шелковую длинную шинельку с рукавами синего цвета.
Белизна и блеск серебристых его волос были замечательны; мягкие как шелк, волнистые свои волосы он приглаживал щёткой, оставляя довольно длинными. Матушка моя дорожила его волосами, сама всегда подрезывала и сохраняла их.
У отца моего было очень хорошее зрение, он всегда читал и писал без очков; употреблял их тогда, когда гулял, чтобы видеть дальние предметы. Занимаясь, всегда сидел у письменного стола на обыкновенном кресле, никогда на мягких покойных мебелях не садился. Не требовал много света, когда читал; книга лежала на столе, он никогда не нагибался и не поднимал ее к огню.
Около 1840-го года отец мой простил все недоимки своим крестьянам, также частные мелочные долги небогатых знакомых и даже возвратил иным расписки, по тысяче рублей, надорвав их. В 1840 году, зимой, у отца в кабинете был какой-то господин; когда он уходил, отец встал и хотел проводить его, как обыкновенно это делал, но почувствовал себя нехорошо, не пошёл и хотел опять сесть в кресло, но, упав мимо него, закричал, и матушка вбежала.
Его подняли и перенесли в спальню на постель, послав за докторами, Арендтом и Жилем. Он был болен долго и хотя нога от ушиба совершенно поправилась, стал слабеть, постепенно лишался зрения, голоса и свободного движения пальцев, с трудом мог держать перо в руке; ходил уже не так скоро и бодро как прежде.
16-го августа 1843 года умерла моя матушка.
Отец мой после матушки жил полтора года, ужасно грустил, но был кроток как ангел, со всеми нежен и ласков; часто я видела, как слезы катились по лицу его; трогательны были тихая его печаль и смирение. Последнюю зиму он чрезвычайно слабел, не выезжал, не гулял и не ходил по комнате: только после обеда и отдыха раз в день он обходил кругом комнаты; мы его поддерживали, и когда доходил он до зала, где все сидели, то садился на диване; пред ним ставили столик и питье.
Тогда для него заводили орган, который играл целый вечер. Он очень любил музыку; слух его и особенно память сохранились до последних дней его жизни. Он даже помнил способности и недостатки всех ему знакомых людей.
За несколько дней до его кончины, все мы сидели в зале, и он тут же; вдруг ему сделалось дурно. Мы бросились развязывать ему галстук и платье, почти на руках перенесли его в спальню и положили на кровать. Послали за доктором, который, приехав, осмотрел его и сказал, что это уже последние дни его жизни. На другой день он не хотел остаться в кровати и лежал одетый на диване. Так продолжалось три дня.
Наступил праздник Благовещения; мы предложили ему приобщиться Святых Таин, чему он очень обрадовался, приказал одеть себя прилично, и как в это время шла служба в церкви, то послали карету за нашим духовником, который приехал в полном облачении со Святыми Дарами. Отец мой, в ожидании, сидел на диване. При входе священника он встал (мы его поддерживали); приобщился он стоя.
С 28-го числа он уже не вставал, и жизнь его угасала постепенно, без страданий. Все дети его и внуки окружали его неотлучно; хотя он не говорил уже и не просил ничего, не открывал глаз последние два дня, но когда мы давали ему с чайной ложечки питье, то он пожимал руку в знак, что он чувствовал до последней минуты.
Тихая и покойная смерть праведника поразила всех нас; но при всей скорби, утешительно для каждого близкого видеть такую христианскую кончину. Она осталась для нас незабвенной. В два часа пополуночи он скончался 30-го марта 1845 года.
Когда в городе узнали о его кончине, множество лиц разного сословия приходили ему поклониться. В последний день, пред выносом, приходили толпой, особенно купечество и моряки, большая часть совершенно незнакомых. Много было и тех, которые с горестью приходили поклониться и оплакивали своего благотворителя.
На вынос моего отца приезжали Государь, и великие князья, и за гробом прошли всю площадь.
Он похоронен в Александро-Невской Лавре и когда, прежде священной литургии вносили его в церковь, в ту минуту раздалось умилительное трехголосное пение, как бы самих ангелов: Да исправится молитва моя, что очень тронуло многих.
Отец мой был один из тех редких людей, в которых соединялись все достоинства ума, сердца и глубоких познаний; он опередил своих современников на много лет. Богу угодно было укрепить нашу надежду, что в будущей жизни Он наградил его вечным блаженством.
#librapress