Письмо из Штутгарта, апреля 1852 года протоиерея И. И. Базарова (духовник в. к. Ольги Николаевны)
Конечно, печальная весть о кончине нашего поэта Жуковского достигла и до вас. Бог судил мне быть свидетелем его предпоследних минут: они были так христиански назидательны и так поэтически высоки, что я считаю своим священным долгом поделиться моими собственными впечатлениями, которые я собрал у смертного одра нашего поэта, во-первых, с вами, а чрез вас и со многими другими, которые уважали в Василии Андреевиче его талант, его душу, его многополезную жизнь.
Еще в начале великого поста я получил приглашение от В. А. Жуковского приехать к нему на шестой неделе для приобщения его с детьми Св. Таин, так как болезнь его глаз (к концу жизни В. А. Ж. ослеп) не позволяла ему самому выехать из Бадена.
Но в то время как я собирался уже отправиться к нему, получаю от него другое письмо, в котором он писал ко мне: Обстоятельства, которых я не ожидал и которых мне переменить нельзя, принуждают меня обратиться к вам и просить вас переменить наше распоряжение на счет приезда вашего к нам в Баден. Не можете ли вы приехать в понедельник на Фоминой неделе и пробыть до четверга, в который день я мог бы причаститься Св. Таин вместе с моими детьми?
Добрый старец, писав эти строки, не знал того, что это распоряжение было свыше от премудрой воли Божией, предназначавшей ему вкусить эту последнюю радость земной веры христианина за два дня пред переходом его в вечную жизнь, где он должен был "истее причаститися в невечерние дни Царствия Христова".
7/19 апреля, в понедельник Фоминой недели, я прибыл в Баден-Баден, и нашел Василия Андреевича в постели очень больным. Домашние его все были погружены в печаль. Какое-то мрачное предчувствие лежало безотчетно на сердцах всех. Супруга его (Елизавета Евграфовна Рейтерн-Жуковская) наперед предварила меня, что он раздумывает теперь принять Св. Тайны, надеясь в петровский пост исполнить это святое дело со всем благоговением и рассчитывая особенно на радость, ожидавшую его тогда в семейном кругу.
В этот день, так как уже было довольно поздно, я не мог его видеть. На другой день, в 11 часу утра, я вошел к нему в спальную. Его первые слова были: - Ну, теперь нечего делать, надо отложить. Вы видите, в каком я положении, совсем разбитый, в голове не клеится ни одна мысль, как же таким явиться пред Ним?
Произнося эти слова, он постоянно хватал себя за голову, как будто действительно его мысли не клеились в ней.
Выслушав его, я отвечал: - Но чтобы вы сказали теперь, если бы сам Господь захотел прийти к вам? Разве отвечали бы ему, что вас нет дома?
Вместо ответа он заплакал.
- В святом таинстве, - продолжал я, - надо различать две стороны: первый раз человек приходит ко Христу, ища покаянной душой примирения с ним; в другой раз Он Сам приходит к человеку и требует только отворить Ему двери сердца.
- Так приведите мне Его, этого святого Гостя, - проговорил он сквозь слезы. Подошла его супруга. Он взял ее за руку и значительно с расстановкой проговорил ей: - Вот он (указывая на меня), как полномочный от Бога, хочет привести ко мне Господа, ко мне недостойному. Как я буду счастлив иметь Его в себе!
Я обещал на другой день приготовить его детей исповедью и причастить их вместе с ним у его кровати. Здесь он начал мне говорить, как он старался учить детей своих по изобретенным им самим таблицам. Потребовал самые таблицы; но руки его были слабы, напряжение мысли затрудняло его. Я успел уговорить его оставить это до будущего времени.
- Да, - говорил он, - вы должны будете приехать ко мне. Мне очень нужно видеть вас у себя недели две-три. В это время вошла снова его супруга и стала его упрашивать, чтобы он успокоился и не говорил так много. Но он с приметной досадой отвечал: - Ах, мой друг, что ты так заботишься об этом (указывая на тело свое) бренном трупе? Душа наша важнее всего.
Однако я поспешил его оставить, и, осведомившись вечером, узнал, что он потом был в бреду и забытьи. 9/21 апреля, в среду, после исповеди детей, я явился к нему, чтобы приготовить его к принятию Св. Таин.
Он встретил меня словами: - Вчера меня мучила мысль, как чудовище не хочет отойти от моей кровати; точно дубиной разбивает душу. Это - дьявольское искушение, idee fixe, которая сводит с ума, мысль "что будет с детьми моими, с женой моей после меня"!
Я напомнил ему веру в Промысл Божий, милости к нему Государя, его заслуги Престолу и Отечеству.
- Да, - отвечал он, - это убеждение есть. Слезы докончили его исповедь.
- Жизнь, все жизнь, - продолжал он как бы про себя, - исполненная пустоты.
Наконец я ввел к нему детей его. Он вместе с ними прочитал молитву Господню и исповеданиe пред причащением. Причастились дети, принял причащение и он. Тотчас же в нем заметна стала перемена. Он умилился, подозвал детей, и сквозь слезы стал говорить им: - Дети мои, дети! Вот Бог был с нами! Он Сам пришел к нам! Он в нас теперь! Радуйтесь, мои милые!
Он очень был встревожен умилением. Я поспешил его оставить; затем он уснул спокойно. 10/22 апреля, в четверг поутру я вошел к нему и на вопрос мой о его здоровье, он отвечал:
- Вчера и сегодня мне легко на душе. Это блаженство принять в себе Бога, сделаться членом Бого-семейства, мысль радостная, блаженная! Но не станем ею восхищаться. Это не игрушка! Она должна оставаться, как сокровище, в нас. Потом он просил меня приехать к нему в июне или даже мае. Я обещал приехать как можно скорее.
Спустя несколько часов, я еще раз вошёл к нему. - Вы на пути, - сказал он мне, - какое счастье итти куда захочешь. Ехать куда надо. Не умеешь ценить этого счастья, когда оно есть; понимаешь его только тогда, когда нет его. Мне бы хотелось (продолжал он), чтобы вы знали, что после меня останется.
Я написал поэму, она еще не кончена. Я писал ее слепой всю нынешнюю зиму. Это "Странствующий жид", в христианском смысле. В ней заключены последние мысли моей жизни. Это моя лебединая песнь. Я бы хотел, чтобы она вышла в свет после меня. Пусть она пойдет в казну детей моих. Я начинал было переводить ее, диктуя сам, по-немецки. Но Кернер (Юстин) берется перевести ее по-немецки в стихах.
- Пусть его переделывает по своему, пусть, - прибавил он, - но мысль мою он поймет. Я бы желал, чтобы вы знали и мою методу учения по таблицам. Я испробовал ее над детьми моими. Воображение их так сильно было приковано к событию, что они плакали, когда я рассказывал им последнюю вечерю Господа, его Гефсиманскую молитву. Но вы придете ко мне, и тогда я покажу вам эту методу в подробности.
Перед самым моим отъездом он еще раз прислал за мною. Я вошел. Он в одной руке держал лист бумаги, в другой карандаш.
- Я хочу писать к Государю, - сказал он, обратясь ко мне. - Василий (позвал он человека), мы с тобою будем работать ночью. Теперь еще рано. Который час? - Три часа, - отвечали ему. - Как идет время!
Потом, обратившись ко мне, он начал говорить: - Я смерти не боюсь. Я готов схоронить жену, детей. Я знаю, что я их отдал Богу. Но думать, что ты сам уходишь, а их оставляешь чувствовать одиночество - вот что больно!
Потом, помолчав, продолжал: - Но зачем я задерживаю вас такими скучными мыслями! Мне надо устроить дела мои. У меня все разбросано, в беспорядке. Верно, оставить все жене, привести в порядок мне уж нельзя; вы видите, в каком я положении!
При прощанье он пожал мне руку и сказал: - Прощайте! Бог знает, увидимся ли еще. Я, было, возразил против этого надеждой, но он отвечал: - Ах! Как часто и я отходил так от одра друзей моих, и уже больше их не видел! Бог с вами, Бог с вами! Благодарю вас за эти три дня, в которые вы мне принесли столько радости.
Я вышел.
12/24 апреля я был в Карлсруэ у П. П. Озерова (?). По причащении детей его, я готовился уже отправиться обратно в Штутгарт, как пришло известие, что В. А. Жуковский скончался в ночь с пятницы на субботу в 1 ч. и 37 минут пополуночи. Вслед за тем получил и я письмо от человека, находившегося неотлучно при нем до самой последней минуты.
Он извещал меня, что еще в пятницу вечером никто не мог думать, что наш почтенный поэт так скоро кончит жизнь свою. В час пополудни мы отправились вместе с г. Озеровым в Баден; с нами вместе прибыл из Франкфурта старик Рейтерн (Евграф Романович, отец жены Жуковского), безрукий воин русской службы, которому не суждено было принять последний вздох своего друга.
Войдя в комнату, где представившийся лежал еще в кровати, обставленный и обвитый большой гирляндой из неувядаемых цветов, я увидел усталого певца, тихим сном покоившегося на лаврах. Кротость и спокойствие, сиявшие на лице его ясно свидетельствовали о той тихой кончине, какую послал ему Бог.
Из рассказов того же человека я узнал, что он с пятницы на субботу к вечеру был больше в забытьи; однако узнал и жену и детей своих; к ночи же уснул, и спал самым спокойными сном, пока в половине второго часа пополуночи два последние вздоха, отличавшиеся от обыкновенного дыхания спящего человека только тем, что они следовали реже один за другим, не окончили его телесного существования на земле.
Мы начали литию. Продолжение пасхального празднества как нельзя лучше шло к настоящему случаю; и когда я, стоя лицом к лицу умершего, возгласил: - Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробе живот даровав, - то мне казалось, что и он сам еще внимает сему торжественному гимну сквозь охладевшие черты, еще жившего выражением лица своего.
Признаюсь, никогда еще и мне самому не доводилось чувствовать всю великость истины, заключавшейся в этой торжественной песне воскресения, как в эту минуту, над бренным остатком человека, которого душа была глубоко проникнута живой верой во Иисуса Христа!
После службы, супруга Жуковского еще раз с восторгом вспомнила о той святой радости, которой он был исполнен после причащения Св. Таин.
- Разве вы не знаете, - говорила она мне, - что с ним было чудо? Он мне сам говорил, что видел Иисуса Христа, который явился ему в телесном виде. Я понял вполне это видение, ибо был свидетелем его сердечного восторга по принятию Св. Таин. Редко можно встретить подобного человека, который бы так безбоязненно смотрел в глаза смерти, как смотрел на нее наш поэт.
С самого первого дня своей болезни, которая серьезно началась с апреля, он уже стал помышлять о переходе в другой мир. Еще за три недели до своей смерти, в кругу друзей своих, рассуждал он о блаженстве соединения с Богом чрез Христа, ожидающем христианина за гробом. С ними же окончательно обсудил он и будущность своего семейства, вскоре долженствовавшего осиротеть.
Как спокойно обдумывал он свою кончину, видно особенно из одного завещания его своему человеку. - Василий, - говорил он ему, уже лежа в постели: - Ты, когда я умру, положи мне сейчас же на глаза по гульдену и подвяжи мне рот; я не хочу, чтобы меня боялись мертвого. В таких простых словах кто не увидит выражения того добродушия, которое было постоянным характером его при жизни, и которое не слетело с лица его и после того, как душа оставила его тело?
14/26 апреля мы собрались все вокруг тела Жуковского. Ее императорское высочество государыня великая княгиня Ольга Николаевна, по первому телеграфному известию в Штутгарт о кончине столько уважаемого человека, отправила в Баден своего секретаря Н. Ф. Аделунга для выражения своего соболезнования осиротевшему семейству, и своих певчих для отпевания тела покойного.
Приехали также из Штутгарт кн. Щербатов и Н. М. Докучаев, из Карлсруэ П. П. Озеров, собрались и все русские, находившиеся в это время в Бадене. Здесь перед отпеванием мы еще раз собрались в кругу семейства: вдова Жуковского, Рейтерн со своей супругою, г-жа Сидов и я. Каждому из нас равно дороги были последние слова Жуковского, но для всех вместе самое большое утешение доставляла мысль о его истинно христианской кончине.
Так г-жа Жуковская рассказала нам, что накануне смерти своей в пятницу, он уверял ее еще раз, что он видел Христа. - Да, друг мой, - говорил он ей, - это было не видение; я видел Его телесным образом. Я видел Его, как Он стоял сзади детей моих в то время, когда они приобщались Св. Таин. Он будет с ними. Он мне сам сказал это.
После подошла к нему г-жа Сидов, и он, взглянув на нее, сказал: - Скажите мне, какие мощи на вас? Нет, я серьезно спрашиваю вас, есть ли на вас мощи? Она действительно имела на себе крест с части древа Господня; но по собственному ее признанию мне, никто не знал о том, кроме нее самой.
Она вынула этот крест, и дала ему облобызать оный, что он и сделал с большим благоговением. В пятницу же, поздно вечером, он подзывает к себе маленькую дочь свою Сашу, и говорит ей: - Пойди, скажи матери: я теперь нахожусь в ковчеге и высылаю первого голубя - это моя вера, другой голубь мой - это терпение.
Уже поздно вечером, когда он находился в забытьи и с трудом узнавал своих, он заметил подле себя мать жены своей, и сказал ей: - Теперь остается только материальная борьба, - душа уже готова!
И это было последнее слово Жуковского, который, как зрелый плод, был бережно снят Десницей Божией с древа земной жизни его.
В понедельник, 14/26 апреля, в 4 часа, мы совершили отпевание при многочисленном стечении народа. Потом вынесли гроб, и в 6 часу тронулся с места погребальный поезд. По городу гроб несли на руках; впереди шли певчие с пением: "Святый Боже! " и несли на пяти подушках тридцать орденов и знаков отличий, русских и иностранных; я шел в полном облачении, а за мной следовал римско-католический декан города Бадена в своей духовной форме - почесть исключительно оказанная памяти Жуковского, имя которого давно уже известно стало в Германии.
