Из воспоминаний Сергея Тимофеевича Аксакова
Тот не знал князя Шаховского, кто не видел, как он ставил на сцене пьесы, свои или чужие. Я беспрестанно это видел и всегда с любопытством и удовольствием. Конечно, если бы перенести человека, чуждого театральному делу и равнодушного к театральному искусству, на сцену или в одну из боковых зал, где шла репетиция пьесы при кн. Шаховском, - то он бы расхохотался и счел его за сумасшедшего; даже я, тогда еще страстно любивший театр, иногда не мог удержаться от смеха; но зато я часто восхищался Шаховским.
Весь проникнутый любовью к искусству, не чувствуя ни жара, ни холода, не видя окружающих его людей, ничего не помня, кроме репетируемой пьесы, никого не зная, кроме представляемого лица, - Шаховской часто был великолепен, не смотря на свою смешную, толстую фигуру, свой длинный птичий нос, визгливый голос и картавое произношение.
По вспыльчивости своей, он часто выходил из себя; но бешенство его не всегда и не вдруг обнаруживалось неистовыми криками, воплями или бормотаньем никем не понимаемых слов; нет, нередко сначала оно скрывалось под напряженным спокойствием, равнодушием, шутками, и потом уже следовал взрыв и полное самозабвение; в этих-то принуждениях подавленного бешенства, - Шаховской был неподражаемо забавен.
Можно рассказать множество истинных происшествий в доказательство справедливости моих слов; но эти анекдоты потеряют много в рассказе, потому что никакое точное описание не может дать настоящего понятия о личности незабвенного кн. Шаховского: эти анекдоты надо разыгрывать, а не рассказывать.
Я однако, попытаюсь. В Москву приехала из Петербурга г-жа Ежова, чтобы сыграть несколько раз в пользу московской дирекции и потом получить бенефис, как это обыкновенно водилось, да и теперь водится. В репертуаре г-жи Ежовой, между прочим, назначена была небольшая опера "Любовная почта" уже несколько лет сочиненная кн. Шаховским и давно не игранная на московской сцене.
Сочинитель ее думал, что г-жа Ежова совершенство в этой пьесе, и непременно требовал, чтоб ее сыграли. Актеры подучили свои роли, назначили репетицию, и мы с Писаревым отправились в театр вместе с кн. Шаховским.
Он с самого начала был уже недоволен плохим знанием ролей и вялым ходом репетиции; она шла на сцене Большого театра. Сначала, кн. Шаховской несколько раз вскакивал со своих кресел, подбегал то к тому, то к другому актеру или актрисе, стараясь лаской, шуткой и собственным одушевлением оживить, поднять тон действующих лиц; так одному говорил он:
- Василий Петлович, ты, кажется, устал; велно позавтлакал и хочешь уснуть. Ведь ты не слыхал, что тебе сказал Федор Антоныч. Ведь он тебя обидел, а ты не сердится...
Тут Шаховской начинал повторять прерванную речь из роли Василия Петровича, немилосердно коверкая и совершенно перевирая слова своей собственной пьесы. Трудно было удержаться от смеха.
Молодая актриса, игравшая роль любовницы, говорила со спокойным видом, как показалось кн. Шаховскому, о своем весьма затруднительном положении. Шаховской вспыхнул:
- Дусенька, - закричал он, - ну как же тебе не стыдно, как же тебе не глешно, ведь тебе совсем не жаль человека, который тебя так любит, ты велно забыла о нем, ведь ты подумала, что сказываешь урок своей мадам, а ты вообрази, что это N.N., - и он назвал по имени человека, к которому, как думали, была неравнодушна молодая актриса.
Тут уже никто не мог удержаться от смеха.
Вялое пение хора, тогда как он должен был выражать живое и горячее волнение, окончательно взбесило Шаховского. Он бросился в толпу хористов, передразнивая то того, то другого, называя их блинниками, сапожниками, и показывая собственным примером, как надобно петь и выражать живое сочувствие к тому, что поешь. Это было уже до того смешно, что мы с Писаревым уходили хохотать за кулисы.
Наконец, видя безуспешность своих стараний, Шаховской присмирел, впал в немое отчаяние и уже не говорил ни одного слова. Репетиция тянулась, по-прежнему вяло. Игрой Катерины Ивановны Ежовой, кн. Шаховской также был не совсем доволен и тихо бормотал, что не узнает ее.
Вдруг пришла сцена, в которой Ежова должна была петь какую-то длинную арию. Актриса несколько раз ошибалась. Шаховской, сидя в креслах, только кланялся ей при всякой ошибке; он молчал, но лицо его выражало такую комическую скорбь, что по истине было и жалко и смешно смотреть на него.
Хотя г-жа Ежова коротко знала автора по петербургской сцене, привыкла к его безумным вспышкам, и, будучи неуступчивого нрава, никогда ему не покорялась, а напротив заставляла его плясать по своей дудке; но в Петербурге она была дома. Здесь же совсем другое дело: она сама приехала в гости в Москву, и сцена Большого Петровского театра, полная разного народа, казалась ей чужой гостиной.
Ежова видимо сконфузилась наружным спокойствием Шаховского, зная, что это тишина перед бурей, забыла роль, и когда опять пришлось ей петь - запела стихи из другой оперы.
Кн. Шаховской незаметно сполз со своих кресел, стал на колени и повалился ей в ноги. Репетиция остановилась. Шаховской долго не переменял своего положения, бормоча самым жалостливым, писклявым голосом:
- Господи, за что ты меня наказуешь! Помилуй меня грешного! Покорнейше благодарю, матушка, Катерина Ивановна, и вдруг вскочив с бешенством разъяренного тигра, завопил диким, нечеловеческим, каким-то калибановским голосом:
- Так это свои-то? Свои-то? Сначаля! До завтра, сначаля!
Это, наконец, становилось уже несмешно. На сцене было холодно, все были в шубах, в шляпах или шапках. Шаховской в одном фраке и с открытой головой; лицо его горело, слезы и пот катились по щекам и пар стоял над его лысиной.
Тогда мы все бросились к нему, стараясь его успокоить - и как легко это было. В одну минуту прошло его бешенство, он просил прощения у всех и сам первый смеялся над своими выходками. Никто не сердился, охотно простили авторскую горячность, возобновили репетицию сначала, и она сошла гораздо лучше.
Одна Катерина Ивановна не простила, и целый день при нас язвила своим неумолимым языком, смирного уже как овечка, жалкого кн. Шаховского.
Мне пришел на память еще один очень смешной случай, который мог бы соблазнить всякого доброго человека, не коротко знавшего кн. Шаховского, на счет его православия.
Я не раз говорил, что Мочалов, то восхищал, то огорчал нас своей игрой.
Как то раз, когда давали комедию "Пустодомы" князь Шаховской опоздал и приехал в директорскую ложу Кокошкина (Федор Федорович-старший) к концу первого акта. Мы поспешили ему сказать, что сегодня Мочалов бесподобен, и Шаховской сел так, чтоб его не было видно.
Зрителей было мало. Мочалов играл, как говорится, спустя рукава, и был неподражаемо хорош. Какая натура, какая правда, простота, тонкость в малейших изгибах, в малейших оттенках человеческой речи, человеческих ощущений! Мы были просто поражены совершенством его игры.
Чтоб не смущать Мочалова, Шаховской не показывался, а мы даже решились не ходить на сцену во время антрактов, как это обыкновенно бывало.
В продолжение всей комедии кн. Шаховской, то бесновался от восторга, то умилялся до слез. По окончании пьесы, мы поспешили в уборную, где переодевался Мочалов, и восхищённый автор едва не бросился перед ним на колени. Шаховской обнимал, целовал в голову удивлённого, недовольного собою Мочалова и дрожащим от радости голосом говорил:
- Тальма? Какой Тальма! Тальма в слуги тебе не годится: ты был сегодня Бог!
Через несколько дней после этого спектакля, когда Шаховской находился еще в упоении от игры Мочалова в роли князя Радугина, приехал в Москву из Петербурга какой-то значительный господин, знаток и любитель театра, давнишний приятель князя Шаховского.
При первом разговоре о театре, петербургской гость выразился как-то с неуважением о таланте Мочалова. Шаховской вспыхнул, превознес московского актера похвалами и чтоб совершенно убедить своего старинного приятеля, упросил Кокошкина повторить комедию "Пустодомы".
Зная хорошо Мочалова, мы скрыли от него причину скорого повторения комедии, и чтобы лучше обмануть и не смущать его Шаховской даже не приехал на репетицию.
В день представления, мы все собрались у Кокошкина в ложе; петербургского гостя усадили на почетном месте; Шаховской был весел; но вдруг смутился, когда кто-то прочел вслух афишку: вместо Третьякова, который очень хорошо играл роль Радимова, дебютировал в ней, переходивший на московскую сцену, актер Максин-старший.
Шаховской очень поморщился, потому что не жаловал этого актера, и пробормотал себе под нос: "Боюсь, боюсь я его, боюсь плоповеди". Но Кокошкин поспешил его успокоить, уверяя честным словом, что Максин будет лучше Третьякова, что он сам им занимался.
Но увы, беда произошла не от Максина! Мочалов как-то узнал, что его будет смотреть значительная особа из Петербурга, узнал, что Шаховской хочет похвастаться его игрой, - и постарался... он был невыносимо дурен.
Шаховской бесился, приписывая эту перемену новому актеру, который, правду сказать, был очень нелеп в своей роли. Каждое его слово и движение осыпал Шаховской бранью и проклятием. Наконец он совершенно вышел из себя, и когда Максин подошел поближе к директорской ложе, Шаховской, будучи уже не в состоянии говорить, - начал высовываться из ложи и дразнить языком бедного актера.
Кокошкин, схватив его за руки, усадил в кресла, в глубине ложи, и умилённым голосом произнес: - Помилуй, князь! Что ты делаешь? За что ты его обижаешь и конфузишь? Ведь он прекраснейший человек!
- Федол Федолыч, - бормотал, дрожа от бешенства, не помнивший себя Шаховской; я лад, что он плекласнейший, доблодетельнейший человек, пусть он будет святой, - я лад его в святцы записать, молиться ему стану, свечку поставлю, молебен отслужу, - да на сцену-то его, лазбойника, не пускайте!
Ну, что должен был подумать о религиозности князя Шаховского человек, не совершенно близко его знающий? Конечно, через минуту Шаховской уже крестился и вопил: - Господи! плости мое соглешение! И мы уже знали, что он мысленно клал на себя епитимью из нескольких десятков лишних поклонов.
Впрочем, добродушие кн. Шаховского, его страстная, бескорыстная любовь к театру и сценическому искусству были так известны всем, что никто не сердился за его безумные вспышки.
К этому надобно прибавить, что припадки бешенства проходили у него мгновенно, и сменялись самым любезным и забавным раскаяньем; он так умел приласкать или приласкаться к обиженному им лицу, что нельзя было не простить, и даже не полюбить его от души.
Я ни слова не сказал замечательного о спектакле, свидетелем которого был в 1826 году, вскоре по приезде в Москву.
Это был спектакль-гротеск для солдат и офицеров. Фрака не было ни одного в целом театре, кроме оркестра, куда иногда я приходил; остальное же время я стоял или сидел за кулисами, но так глубоко, чтобы меня не могли увидать из боковых лож. Спектакль этот шел 13-го сентября. В шесть часов вечера я приехал в театр. Ни одного экипажа не стояло около него.
Я заглянул в директорскую ложу и был поражен необычайным и невиданным мною зрелищем; но чтоб лучше видеть полную картину, я сошел в оркестр: при ярком освещении великолепной залы большого Петровского театра, вновь отделанной к коронации, при совершенной тишине, ложи всех четырёх ярусов (всего их находится пять) были наполнены гвардейскими солдатами разных полков; в каждой ложе сидело по десяти или двенадцати человек; передние ряды кресел и первый ярус лож, предоставленные генералам, штаб и обер-офицерам, были еще пусты.
Скоро стали наполняться и они, кроме последних двух рядов кресел, которые наполнились вдруг перед самым приездом Государя (Николай Павлович). Всего более поражала меня тишина, которая безмятежно царствовала при таком многочисленном стечении зрителей.
Даже на сцене и за кулисами было тихо или, по крайней мере, гораздо тише обыкновенного, не смотря на то, что все актрисы и актеры, танцовщицы, хористы и проч., были давно одеты и толпились на сцене.
Некоторые посматривали сквозь занавесь на чудный вид залы и лож, полных невиданными зрителями, в разноцветных мундирах, сидящими неподвижно, как раскрашенный восковые фигуры.
Все служащее при театре, которым следовало тут присутствовать, были в мундирах. Наконец пробежал слух, что сейчас приедет Государь, и Кокошкин, Загоскин и Арсеньев поспешили его встретить у подъезда.
Через несколько минут, в боковую малую императорскую ложу вошел Государь и, не показываясь зрителям, сел в кресло в глубине ложи; в большой царской ложе помещались иностранные послы.
По данному знаку, загремел оркестр и, через несколько минут, не дожидаясь окончания увертюры, поднялась занавесь, и началась известная, очень забавная комедия князя Шаховского "Полубоярские затеи, за которой следовал его же водевиль "Козак-стихотворец". Я слышал, что обе пьесы были назначены самим Государем.
Тишина не прерывалась, и я не могу описать, какое странное действие она на меня производила. На сцене кипела жизнь, движение, звучали речи, а кругом царствовали безмолвие и неподвижность!
Если бы пьеса давалась в пустом театре, то это было бы естественно; но театр был полон людьми от верху донизу. Я сидел в самой середине оркестра и видел, что Государь часто смеялся, но не хлопал и ни малейшего знака одобрения или участия не выражалось между зрителями.
Все актеры, начиная со Щепкина (Михаил Семенович), игравшего главную роль Транжирина, до последнего официанта, все играли совершенно свободно; а Щепкин, как говорили видевшие его прежде в этой роли, превосходил самого себя.
Я не удивлялся Щепкину: это такой артист, для которого зрители не существуют; но я удивлялся всем другим актерам и актрисам. Я думал, что эта подавляющая тишина, это холодное безучастие так на них подействует, что пьеса будет играться вяло, безжизненно, и роли будут сказываться наизусть, как уроки, которые сказывают мальчики, не принимающие в нем никакого участия, стоя перед своим строгим учителем; но комедия шла живо и весело, как будто сопровождаемая теплым сочувствием зрителей.
Пьесы кончились точно так же тихо, как и начались. Государь уехал; театр ожил, зашумел, зрители в ложах встали и стройно, без всякой торопливости и суеты, начали выходить. Я поспешил увидать, как эти маленькие, отдельные кучки станут соединяться в толпы, выходя из театра.
Все происходило в удивительном порядке. Я сел на дрожки и отправился на свою Таганку. По всей дороге я обгонял множество солдат, идущих уже вольно и разговаривающих между собой. Это тоже было необыкновенное зрелище.
В глухом гуле и мраке ночи, по улицам довольно плохо освещённой Москвы, особенно когда я переехал Яузу, по обоим тротуарам шла непрерывная толпа людей, веселый говор которых наполнял воздух. Солдаты шли по одной со мной дороге; они жили в Крутицких казармах.
Я поехал шагом, желая вслушаться в солдатские речи. В общем говоре мало долетало до меня отдельных выражений. Я думал, что увиденный сейчас спектакль будет единственным предметом разговоров, но я ошибся: солдаты говорили, судя по долетавшим до меня словам, о своих делах; впрочем, раза два или три речь явственно относилась к театру, и я слышал имя Щепкина с разными эпитетами: хвата, молодца, лихача и проч.
Иногда они сопровождались такими прилагательными, которые в других случаях имеют смысл бранных слов; но здесь это были слова похвальные или знаки восклицания, которыми русский человек очень энергически любит украшать свою речь.
Впечатление увиденного мной спектакля долго владело мной и навело меня на множество размышлений. Можно себе представить, какое действие произвело это зрелище на иностранцев!
1858