Великого ума был покойный супруг. Правильно шептал на ухо государь в темные ночи, когда наедине оставались: не верь никому, Машка! Откроешь душу и сгинешь в хищной стае сразу. На куски разорвут, клочочка не оставят. Она эти слова навечно запомнила, потому, наверное, и выжила.
Когда в монастырь привезли, надеялась, обычной послушницей жить станет. По всем существующим правилам не должны были сразу в монахини постригать. Да где там! Охнуть не успела, как черный клобук, который символизировал терновый венец, на голове оказался. Сказали — царь Федор велел!..
Потом столько лет приходилось молчать, молчать и еще раз молчать. Лишь по ночам скрипеть зубами от собственного бессилия. Прежде, чем слово сказать, несколько все взвесить. Даже на исповедях прежде, чем в греха каяться, тщательно все обдумывала. Впрочем, какие у нее грехи могли быть? Вот по отношению к ней и верно грех был совершен тяжкий. Но смирилась.
Понимала — лишнее ляпнет и наступит конец. Тогда и верно сгинет. Способов ее жизни лишить более, чем предостаточно. Ей же хотелось дождаться, дня, когда отомстит всем обидчикам и насладиться их мучениями. Только тем и жила.
Когда постриг совершался, отрешилась от окружающего мира. Будто со стороны за происходящим наблюдала, словно собака побитая выла и всем телом дрожала. Обессилившая от слез и переживаний, как требуется по обряду, сама к игумену ползти не сумела. Просто без сил упала вниз лицом на пол и шевельнуться не могла.
Монахини, прикрывая ее от посторонних взглядов своими широкими одеяниями, не долго думая подхватили под руки и потащили силком к алтарю. Они не скрывали своего сочувствия, но в открытую не сопереживали. Боялись наказания. Ведь в храме столько чужих глаз имелось.
Федор Иоаннович, которого все блаженным считали, не таким уж добрым оказался. Всюду людей своих приставил, чтобы высмотрели и доложили — свершился постриг или нет! Можно подумать, кто-то осмелился бы поперек воли царской идти.
Игумен, который таинство совершал, не скрывал своей гордости и от радости губами причмокивал. Когда еще доведется царскую жену в монахини стричь! Вдруг в сане повысят, епископом или митрополитом сделают! Она же, пока кадилом размахивал, на чудо уповала, на помощь посла англицкого, того самого Горсея, которую дядюшка Афанасий обещал. Оказией записку передал, где написал, что спасет ее, увезет за тридевять земель. Наврал как всегда... Не стоило ему верить, всегда знала: юркий и верткий, словно уж. Жаль, конечно, что не довелось в его глаза бесстыжие посмотреть, послушать его слова подлые.
Публикация по теме: Марфа-Мария, часть 16
Начало по ссылке
Продолжение по ссылке