После «нескольких лет невольного, но привольного житья в Кишинёве, Одессе», как их назвал Вл. Соловьёв, когда многие из знавших Пушкина говорили, что там «рано или поздно, а умереть ему на дуэли», поэт привёз в Михайловское с Юга три начатые, но не оконченные вещи: поэму «Цыганы», роман «Евгений Онегин» и трагедию «Борис Годунов».
Период, когда любое мимолётное настроение выплёскивалось в стихах, кончился. Поэт повзрослел — человек сформировался. Внимание его теперь занимала ширь современной русской жизни, отечественной истории, иностранной литературы и не только художественной.
Лирическая исповедальность и откровенность отныне приобретают случайный характер. Что, однако, не мешало рождению таких автобиографических стихотворений 1824—1825 годов, как «Коварность», «Сожжённое письмо», «К***» («Я помню чудное мгновенье…»), «Желание славы», «19-е октября 1825 г.», «Зимний вечер»; или стихотворных размышлений: «Аквилон», «Разговор книгопродавца с поэтом» и два «Послания к цензору»; или «подражаний» русским народным песням и творчеству других народов («Испанский романс», «Подражания Корану») и переводов (из Шенье, Ариосто, Парни, Вольтера…).
Накануне 1826 года можно подвести некоторые итоги работы на новом месте. Самый приятный новогодний подарок самому себе — томик «Стихотворения Александра Пушкина». Значительным тиражом 1200 экземпляров. Первое, можно сказать, «Избранное». Но это ещё не всё. Близка к завершению Глава четвёртая романа «Евгений Онегин» (в начале января 1826 года Пушкин её закончит, а в Петербурге 15 февраля наконец выйдет в свет его Глава первая в количестве 2400 экземпляров — это уже просто гигантский тираж); 10 октября, переписав набело поэму «Цыганы», Александр Сергеевич добавляет к ней эпилог, который завершили знакомые всем строки «…И всюду страсти роковые, // И от судеб защиты нет»; 7 ноября поставлена последняя точка в трагедии «Борис Годунов».
И в тот же день Пушкин пишет Вяземскому ставшие знаменитыми весёлые и одновременно печальные строки:
«Трагедия моя кончена; я перечёл её вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын! <...> Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!».
Происходит окончательное прощание с романтизмом. Последние точки над «i» он ставит в стихотворениях «К морю», «Разговор книгопродавца с поэтом» и поэме «Цыганы».
Поэма завершила его спор с Байроном, который наметился в первой южной поэме Пушкина «Кавказский пленник». Хотя, заняв ещё в кишинёвский период вакансию «первого романтического поэта», Пушкин уже тогда был далёк от подчинения эстетике Байрона. Достаточно вспомнить написанные им в 1821 году дружеское послание «Чаадаеву», стихотворение «Муза», «Песнь о вещем Олеге».
Поэт, на собственном опыте испробовавший возможность возврата человека в природу, показал, что мечты его кумиров Байрона и Руссо о возвращении человека в «естественное состояние», по существу, ведут человека не вперёд, а назад. Герой поэмы Алеко, бунтарь, утверждает свободу для себя. Маленький «Наполеон» среди вольного цыганского народа, «природы бедных сынов», не терпящий никаких ограничений свободы, совершает двойное убийство, Земфиры и молодого цыгана, её любовника.
Старый цыган осудил самодовольство и эгоизм Алеко, не умеющего уважать чувства других и их право на свободу:
Оставь нас, гордый человек!..
Ты не рождён для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли.
Мотив разъединения с людьми в «Цыганах» предваряет, как видим, «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского и убийство, совершённое другим «Наполеончиком» — Раскольниковым. Предваряет и события декабря на Сенатской площади.
Убийство, мы видим у Пушкина, — злодеяние, которое ведёт человека к забвению своего истинного предназначения и высшей правды. Человек сотворён не для тёмных деяний, какими бы намерениями он ни руководствовался.
Тема крови найдёт своё продолжение в «Борисе Годунове». Почему Борис Годунов столько времени не решается принять царский венец? Потому что «кровь невинного младенца ему ступить мешает на престол». Почему народ не принимает Бориса? Из-за того, что на нём кровь царевича Димитрия.
Заставляя своего героя испытывать нравственные мучения, Пушкин говорит нам:
…Жалок тот, в ком совесть нечиста.
Никакое общественное благо недостижимо путём преступления, никакая «высшая власть» не может, не должна основываться на крови невинных.
Есть ли в мире право, разрешающее преступить грань, отвергнуть «все нормы зла и добра ради единственного блага — торжества своего я»? Можно или нельзя? Можно совершить преступление, не погубив себя, не убив свою душу? Если нельзя, то что может помешать? Только одно — совесть.
Позже Пушкин ещё не раз вернётся к этой теме: и в «Пиковой Даме», и в «Медном всаднике», и в «Капитанской дочке», и в «Моцарте и Сальери», где Сальери, вроде бы абсолютно уверенный в своей правоте, в своей правде, никак не может забыть реплику Моцарта о «гении и злодействе».
В целом 1825 год — довольно примечательный год для русской литературы. Карамзин трудится над последним томом своей «Истории государства Российского». Пушкин — над самым крупным и задушевным произведением михайловского периода, «Борисом Годуновым», или, как сам Пушкин определит его жанр, «Комедией о настоящей беде Московскому Государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Писал раб Божий Александр сын Сергеев Пушкин, в лето 7333 на городище Ворониче». Такое вот фигурно-стилизованное название произведения, именуемое автором то «комедиею», то «трагедиею», то «драмою», из чего становится ясно, что оно никак не укладывалось в рамки привычных жанровых определений, на которых Пушкин был воспитан.
Поэт давно уже не ищет в истории тиранов и жертв, его не устраивает и «фаталистический взгляд» на события и судьбы, которому ещё вчера он следовал. Приходит время, когда приоритетным принципом для поэта оказывается «хладнокровие». Отказ от политизации поэзии приводит его к трезвому скептицизму в оценке современности и отрицанию своеволия в политике, к осознанию нелепости рассуждений о благородстве или неблагородстве тех или иных исторических деятелей без уяснения характера общих законов. Говоря современным языком, можно сказать, что в своём творческом подходе к решению проблемы Пушкин проявил искусство системного мышления.
«В тиши черновиков» Пушкин размышляет и пишет свои, как объявило бы нынешнее телевидение, «песни о главном». Они не о любви, они об истории и историзме, морали и политике, гении и злодействе. Его не устраивают обе «модные» крайности — восторженный панегирик или тираноборческое обличение. Именно с точки зрения объективности он из своего Михайловского прославляет (даже преувеличенно) Карамзина, противопоставляя его «историкам-декламаторам». Отсюда и грустные слова про «колпак юродивого» в письме Вяземскому. Пушкин убеждает других, хотя, конечно, больше всё же самого себя, что надевает его взамен красного, революционного, «фригийского». Хотя и вынужден признать, что, увы, «никак не упрятать ушей...».
(Прошу обратить внимание на P. S. в конце публикации!)
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—224) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
P. S. Начиная своё вхождение в Дзен, я тогда, ещё до появления цикла эссе о судьбе Пушкина, пропечатал несколько материалов о лицейском периоде поэта, сегодня их найти сложно, и я попробую читателям помочь через систему сносок. Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Почему у Пушкина дружеские отношения сложились не с самыми одарёнными в первом выпуске Лицея?
Горькое и трагическое будущее «столпов отечества» — «товарищей по несчастью»