Продолжение "Записок" Александра Христофоровича Эйлера
6 августа (1805) Государь (Александр Павлович) на Преображенском празднике лично объявил всей гвардии поход в Австрию против Наполеона. Мы приступили к покупке лошадей по военному времени; 16-го были готовы, а 19-го выступили. Мне, как командиру роты, позволено было иметь повозку в две лошади, а офицеры должны были довольствоваться вьюками. Поход до Порхова был обыкновенной скорости, а потом до Орши дневали только чрез три и четыре перехода, откуда я с ротою для присоединения к колонне великого князя Константина Павловича должен был пройти до Брест-Литовска 600 вёрст в 16 дней, которые все провел на бивуаках, но исполнил приказание и прибыл в срок.
Великий князь и граф Аракчеев (Алексей Андреевич) благодарили меня за скорость марша и сбережение людей и лошадей; ибо у меня не было оставленных в госпиталях и слабых, а всё то, что выступило из Петербурга, прошло чрезвычайно форсировано 1300 вёрст и было на смотру во фронте. В трех переходах от Порхова в селе Ашеве, получен приказ от 1 сентября (1805), которым я произведен в капитаны.
Село это достопамятно было тем, что, по словам старожилов, все тамошние священники умирали не иначе как от пьянства, и что хозяин мой, один из них же, в таком виде надел на себя запасные святые дары и вздумал выгонять меня с квартиры; но я спровадил его в другую избу, приставил к двери часового и продержал под арестом до нашего выхода. Слава Богу, в нынешнее время, кажется, нет таких священников.
От Брест-Литовска, где весь день провел у графа Аракчеева, я следовал в колонне Его Высочества; на всех переходах были от австрийского императора (Франц II) завтраки офицерам, дневки делали чрез три дня, а переходы были обыкновенные; но от Фридека в Лейпник 70 верст, чрез всю Моравию, прошли в сомкнутой колонне в один день, и у меня одного из всех войск не было отсталых; всю ночь солдаты чистились, а в следующий день, сделав 35 верст, вступили парадом в Ольмюц и прошли церемониально мимо императоров Российского и Австрийского; оттуда уже следовали мы в общем составе армии до Бужервиц.
19 ноября оставили в Бужервицах все обозы и даже императорский, а на переход до Аустерлица, всего 10 верст, употребили целый день; потому что нашли за нужное пред сражением переводить полки из одной колонны в другую, а дороги были до того дурно рассчитаны, что войска на перекрестках беспрерывно друг другу мешали и должны были выжидать, покуда занявшие дорогу пройдут; а пройдя версту или две, встречалось опять то же.
20 ноября было Аустерлицкое сражение, первое для всей гвардии. У нас только и думали, чтоб не упустить Наполеона. Гвардия тогда, всего 6 батальонов, 2 кирасирские полка и 2 роты артиллерии, назначалась в резерв корпусу князя Багратиона (Петр Иванович), а попала в первую линию и первая открыла огонь по французам, которых издали считали своими; но ядро, вырвавшее ряды, вывело нас из очарования, и сражение началось.
Колонна Милорадовича (Михаил Андреевич), бывшая на левом фланге гвардии, не сделав выстрела, убежала, и мы, едва в 5000 человек, должны были держаться против 30000 французов под предводительством самого Наполеона. Разумеется, нас разбили, перегнали чрез ручей и даже рассеяли; но гвардия не убежала, а пристроилась к лейб-гренадерскому полку, только что пришедшему на поле брани.
Наступили сумерки, и общее счастье, что Наполеон нас не преследовал. Гвардия вообще дралась истинно с большим духом, пехота три раза ходила на штыки, а кирасиры сделали две атаки, но сила превозмогла; из гвардии потеряно много людей, и одно орудие с подпоручиком Демидовым. Общая же утрата артиллерии из всей армии была значительна.
Наступившая ночь дала нам возможность ретироваться без потери; мы пошли на Галич, что на границе Венгрии; на привале я заснул на куче камней, и у меня украли лошадь, оставив в руке концы поводьев, которые мошенники перерезали. Не было ни хлеба, ни фуража; солдаты платили по червонцу за два фунта хлеба; обозы были отбиты французами, а моя повозка со всеми вещами брошена, потому что лошадей взяли под коляску Государя, чтобы её спасти от неприятеля. Я остался только в том, что на мне было, и даже не имели белья для перемены.
В Галиче простояли мы 6 дней почти без хлеба, пищи и фуража; люди кормились находимым иногда в ямах картофелем, а чаще голодали; лошадей же кормили одною гнилою соломою с крыш. В это время Австрия заключила с Наполеоном унизительный мир, и мы пошли обратно в самом несчастном положении.
В Венгрии принимали нас очень хорошо, лелеяли и кормили досыта; но переходы по горам и чрез реки и ручьи без мостов в декабре месяце были трудны. Маршрут был чрез Краков и Брест-Литовск, а оттуда по прежней дороге в Петербург, но форсированный, отчего, также и от совершенного голода в Галиче, гвардия потеряла много отличных людей и лошадей.
В Опатове простояли мы 5 дней за льдом шедшим по Висле, но время это должны были вознаградить усиленными маршами. В Несвиже видели мы графа Толстого (Американец), брошенного Крузенштерном (Иван Федорович) на Курильских островах. В начале апреля пришли мы к Петербургу, простояли две недели около Софии, а на Фоминой неделе вступили в столицу.
Поход этот замечателен тем, что в 7 месяцев мы прошли форсировано более 4500 верст, выдержали, так сказать, на марше, сражение, в котором нас совершенно разбили и заставили две недели терпеть невыносимый голод и всякую нужду. Около Опатова есть высочайшая гора, называемая Баба (?), а на ней озеро, не имеющее дна. Хозяин наш, краковский профессор, утверждал, что неоспоримо дознано, что озеро это имеет сообщение с океаном под землею, и это доказывается тем, что на поверхности озера нашли киль корабля разбитого в Средиземном море.
1806 года, после возвращения из похода, получил я за Аустерлицкое сражение орден св. Анны 4-й степени, а 17 мая произведен в полковники, пробыв капитаном только восемь месяцев. Жалованье мое удвоилось, а с тем вместе улучшилось и положение наше. С чином полковника я должен был сдать свою отличную роту и принять от Р. легкую № 2-й, названную потом по моей фамилии, с которой, однако имел множество хлопот и принужден был употребить строгость, чтоб завести в ней порядок и обучить, как следовало; но зато и солдатики подшутили надо мной: на одном ученье, которое я производил с порохом на своем плаце, они вложили в одно орудие ядро и выстрелили.
К счастью, ядро, не задев никого, перелетело благополучно все дома и село в стене Преображенского госпиталя. Я бросился к великому князю, который всегда ко мне благоволил и рассказал происшествие, как оно было. Его Высочество принял меня весьма милостиво, успокоил и послал сказать всем властям, чтоб о происшествии сем Императору не докладывали; но впоследствии сам рассказал и вероятно взял мою сторону, потому что не было даже о том спроса, и дело тем и кончилось.
Чтобы оставить меня старшим штаб-офицером в батальоне, граф Аракчеев командировал полковника Ралля (Фёдор Фёдорович) в Киев для формирования осадной артиллерии, а потом назначил его командиром полевой артиллерийской бригады в Москве, мне же приказал принять роту Его Высочества, оставаясь в то же время и командиром роты своего имени.
1807 года в январе, по болезни генерал-майора Касперского (Иван Фёдорович), я вступил в наружное командование гвардейским артиллерийским батальоном, оставаясь в то же время и командиром двух рот. В феврале объявлен был поспешный поход в Пруссию, и 16-го я выступил со всем батальоном.
Снега были чрезвычайно глубокие, а потому дали мне дневку в Царском Селе, для перекладки артиллерии и обоза на сани; это исполнилось 17-го поутру, а пополудни приехал граф Аракчеев, осмотрел мои распоряжения, был очень ими доволен, благодарил, пил в моем семействе чай и ввечеру отправился в Петербург.
18-го мы дошли до Гатчины, где поплакали и простились мы с женой, хотя за хлопотами и скучать было некогда. Лошадей своих должны мы были вести в поводу, а ехать на обывательских, для чего на каждой станции приказано выставить по 900 подвод; но их нигде не оказывалось более 500, да и те были негодны под такую тягость как артиллерия, почему только одна рота графа Аракчеева, имея заводских лошадей, шла на подводах, а прочие запрягали своих, остальные же подводы я отдавал под обозы квартиргерам и офицерам, каждому по паре.
Мне приказано было пройти 1000 верст до Юрбурга в 30 дней, делая переходы от 30 до 40 верст и позволено только в Пскове сделать дневку, для того чтобы батальон исповедался и причастился, на каковое однодневное говенье последовало разрешение Синода, и следовательно эта дневка не доставила нам никакого отдохновения.
В Бауск приехал генерал-майор Касперский и вступил в командование батальоном, а я с двумя своими ротами отделился и при столь форсированном походе сделал два лишние перехода, чтоб перейти на дорогу, ведущую чрез Тельши и следовать при колонне великого князя. В Юрбург прибыл я в срок, где простояли две недели, что было необходимо, чтобы отдохнуть и оправиться. В начале апреля гвардия вступила в Пруссию.
Совершенная ростепель на жирном черноземе затрудняла движение тяжелой артиллерии, почему, также и для облегчения продовольствия, нас остановили в Инстербурге, но рота гр. Аракчеева могла дойти только до Гумбинена. В Инстербурге простояли мы две недели, где мужчин почти не было, а дамы не соглашались видеть во мне полковника в 28 лет, что рождало забавные споры.
1-го мая поставили гвардию на позиции при Гейльсберге, но 2-го свели, и артиллерия получила квартиры в одном амте, в 10 верстах от города. Здесь, возвращаясь в один вечер от товарищей, я должен был переходить по круглым кладкам чрез ручей; вода поднялась под самые жерди, которые раздвинулись, я очутился на одной верхом и так карабкался до берега, причем потерял обручальное кольцо; но солдатушки мои, узнав об этом, высыпали все на другой день чуть рассвело и нашли оное на глубине более аршина, за что счастливый получил червонец.
Мая 22-го, гвардия выступила на позицию при Гейльсберге; 24-го атаковали мы авангард под командою маршала Нея и оттеснили его от Гуттштадта, 26-го начали ретироваться, 28-го и 29-го дали сражение при Гейльсберге, ночью отошли назад, а 2-го июня происходило пагубное дело при Фридланде.
Перед сумерками, Наполеон атаковал большими силами левый фланг, и наши отступили в расстройстве; я, быв правее их, перешел уже пылавший в огне мост во Фридланде, а поднявшись на противный берег, остановлен генералом Резвым (Дмитрий Петрович) для воспрепятствования французам переправляться чрез реку; но город уже был занят: из окон домов открыли по моей батарее ружейный огонь и ранили 11 человек, почему я тотчас из артиллерии зажег Фридланд и после стоял покойно.
В это время вызванные охотники перетащили брошенную пред горевшим понтонным мостом пушку роты графа Сиверса, за что все пять человек солдат награждены Георгиевскими крестами, а я получил орден Св. Владимира с бантом. Я был оставлен без всякого прикрытия и начальства; не постигаю, как французы нас не взяли. В 12 часов ночи я сам собою снял батарею и только на рассвете догнал совершенно расстроенную армию.
Перед Тильзитом нас поставили на позицию, но вскоре сняли и перевели чрез реку Неман. На другой день приехал Государь, и на Немане построили на барке беседку, в которой Император в первый раз имел свидание с Наполеоном. Чрез несколько дней заключен был мир, и мы пошли в Петербург, куда в августе и вступили парадом.
В 1807 году была сформирована гвардейская резервная рота из кантонистов для комплектования артиллерии фейерверкерами, но граф Аракчеев был оною недоволен, а потому вскоре по возвращении из похода дал мне предписание принять означенную роту во всех отношениях и управлять ею отдельно от батальона, оставаясь также и командиром рот: Его Высочества и своего имени; а как резервная рота имела по штату 8 взводов, из коих было пять пеших, один конный, один барабанщиков и один трубачей, и обязана была третью часть совершенно обученных выпускать в полевую артиллерию, то я всегда имел чрезвычайно много занятий и даже хлопот.
Для помещения этой резервной роты отвели казарму во 2-й Спасской улице; но она оказалась очень тесна, почему назначено было половину пристроить и пристройку эту возложили на меня; а дабы я не смел отговариваться множеством занятой, то гр. Аракчеев объявил мне на то высочайшую волю.
При гвардейской артиллерии состояло всегда около 60 юнкеров; граф Аракчеев сформировала из них особую команду, поручил её мне и приказал богатых и достаточных оставить на своих квартирах, а неимущих поместить в особые камеры и содержать на правилах кадет, на каковой предмет я получал следующее юнкерам жалованье и провиант и из экономических сумм батальона по 18 рублей в год на каждого, в камере живущего, и за эти деньги юнкера имели: постели, белье, стол и обучались наукам нужным артиллерийскому офицеру, по 6-ти часов в день и два раза в неделю строевой службе.
Из сего видно, что заведение это не требовало издержек казны, а, между тем, давало ежегодно в полевую артиллерию до 20 офицеров, конечно не "профессоров в науках", но усердных и знающих свое дело по строевой части. Резервная рота имела лошадей только строевых на два конные орудия, а артиллерийских упряжных вовсе не содержалось на все 12 орудий и на 4 состоящих в юнкерской команде; почему для всех учений, разводов, парадов, и для лагерей я должен был эти 16 пушек снабжать лошадьми из ящичных командуемых мною рот Его Высочества и своего имени, и никогда даже виду не показывал, что это для меня тягостно, потому что в том заключалось истинное сбережение казенных расходов.
В мой век начальники приказывали иногда затруднительное, но всегда возможное, и подчиненные никогда не возражали, но всегда исполняли с готовностью. Граф Аракчеев, у которого после австрийского похода я еженедельно должен был обедать, вознамерился оставить созданную им артиллерию и даже службу, и давал всем офицерам гвардейской артиллерии прощальный обед пред Рождеством, а на 3-й день праздника, повстречавшись со мною на Литейной у Сергиевского собора, посадил к себе в сани и, жалуясь на неприятности от придворных, объявил, что решительно оставляет службу и что многие тому будут рады; на что я отвечал, что он никого не сделал несчастным, что всякий, кто любит свое Отечество, будет о нем сожалеть, и что Государь, не имея другого гр. Аракчеева, не отпустит его.
1808 года 1-го января пророчество мое сбылось: граф Аракчеев назначен был военным министром и генерал-инспектором всей артиллерии и пехоты. Он поднял это место на высшую степень блеска; ему отдавались всевозможные воинские почести; при квартире его находился караул от гвардейских полков, разводы приводились самими полковыми командирами; гвардейские офицеры ежедневно являлись на ординарцы, также во множестве посыльные пешие и конные; последние всегда сопровождали при выездах его экипаж.
Граф, как военный министр, приблизил меня к себе еще более, требовал почти ежедневно и сверх огромных моих занятий, беспрерывно поручал строить разные образцы для всей армии, которые я должен был лично показывать Императору и, по одобрении Его Величества, рассылать во все дивизии, нередко и с людьми, на которых они были пригнаны.
26-го марта последовал высочайший указ о присылке ко мне от всей пешей артиллерии офицеров, фейерверкеров, барабанщиков и рядовых для обучения порядка службы и единообразия в обмундировании. Из людей этих я формировал роту и после того был в одно время командиром 4-х рот и команды юнкеров.
В апреле последовало новое высочайшее повеление: шесть старших капитанов присылать ко мне для обучения порядка службы и чтобы вакантные роты давать только тем, которые мною будут удостоены в командиры рот. В это время проходила чрез столицу в Финляндию 14-я бригада полковника П.; я должен был выехать на Среднюю Рогатку и устроить оную к церемониальному маршу, но эту кучу мужиков и в месяц нельзя бы было привести в порядок, о чем я доложил графу Аракчееву и просил его не представлять бригады Государю; но уже было поздно: она приползла хуже самых дурных рекрут, и Император был очень недоволен, особенно когда один из солдат отошел шагов на 10 от орудия, купил сайку и начал её грызть против самого Государя.
Вслед за бригадою прибыли в столицу роты Ш. и З., едва ли не хуже предыдущих. Граф Аракчеев их встретил и объявил командирам, что, если бы они пришли месяцем ранее, то отправил бы обе роты под качели, вместо паяцев; а потом, поручив оные по строевой части в мою команду, приказал выслать их в лагерь на два месяца, учить два раза в день и в это время никого из лагеря в город не пускать.
В конце этой зимы мы лишились добрейшего, незабвенного нашего отца. Матушка осталась в Выборге с сестрами моими: Елизаветой, Александрой и Екатериной; старшая, Блондина была давно уже замужем за Бекманом, а из сыновей: я служил в гвардейской артиллерии, Федор в полевой, Павел в Рязанском полку в Выборге, а Константин во 2-м егерском полку в Финляндии.
В мае праздновали покорение Свеаборга, и весь Петербургский гарнизон был в параде. Войска пехотные и кавалерийские стояли на площадях: Дворцовой, Адмиралтейской и Петровской, а я с 14-ю ротами или 160 орудиями по Английской набережной. Во время молебна стреляли залпами по-ротно, отчего не только стекла в окнах перебились, но и множество вылетело целых рам из домов.
Парад кончился обыкновенно церемониальным маршем. Вскоре после сего приехал в Россию первый, после Французской революции, посол, обер-шталмейстер Наполеона, Коленкур, с очень блестящей свитой. Его приняли с большой почестью, и он всегда бывал на всех разводах и парадах при Императоре.
По воскресеньям вместо разводов были парады; все войска строились в том же порядке, как при торжестве взятия Свеаборга. Государь проезжал по фронту, здоровался с каждой частью и пропускал войска мимо себя скорым шагом повзводно, а потом уже очередные вступали в караул. 1-го июня я выступил со своими 4-мя ротами и командою юнкеров в лагерь, где и расположил на правом фланге 9 полевых рот, там стоявших.
Занятия мои были огромны: ежедневно поутру от 5 до 9 часов обучал я две роты по очереди, в 10 часов делал развод с парадом, а потом до 1 часа практическое ученье, пополудни же от 3 до 5 были другим ротам практика, а от 5 до половины 9 ученье движением, и в заключение заря с музыкой.
Когда же своим учащимся давал отдых, то объезжал полевые роты для наблюдения, правильно ли производится ученье; потому что по фронту все были мне поручены. Но признаюсь, что это меня чрезвычайно утомило, и одно было только утешительно, что жена с дочерью жили подле самого лагеря, с которыми мог ежедневно видеться и проводить без хлопот, хотя бы несколько часов.
1 июля я должен был оставить лагерь; но смотр, назначенный Государем, последовал только 10 числа; все мною командуемые роты были в строю. Император изволил сам командовать и произвел учение практическое и движением в 44 орудия, чрезвычайно был доволен и благодарил меня в лестных выражениях, а 12 я вступил в город в свои квартиры и до сентября отдыхал от чрезмерных занятий в кругу своего семейства, в котором всегда находил истинную отраду и удовольствие; а тут приезжала еще с сестрами матушка, у которой для сохранения на память купил продаваемый ею тогда перстень, пожалованный ей императрицей Екатериною 2-й и подарил своей милой Лизочке.
В августе месяце выступили в Финляндию два гвардейские батальона, а с ними и рота моего имени, под командою капитана, потому что гр. Аракчеев приказал мне оставаться в Петербурге при остальных 3 ротах и других его поручениях. В первой половине сентября производилось для всей гвардии 5 линейных учений на Смоленском поле; самые дни учений были утомительны для всех тем, что по отдаленности необходимо было выступать в 2 часа ночи; а для меня, сверх того, что командуя всею артиллерией в строю, должен был поспевать на все пункты, где находился Государь, дабы не наделали ошибок, а для этого приходилось нередко скакать по две версты с фланга на фланг.
Осенью приехал герцог Ольденбургский с сыном, нареченным женихом великой княжны Екатерины Павловны; они остановились в Аничковом дворце, где всей гвардии генералы, штаб и обер-офицеры им представлялись: в январе 1809 происходила свадьба их высочеств, и молодые первое время жили в зимнем дворце. После половины декабря приезжали на три недели прусские король (Фридрих Вильгельм III) и королева (Луиза), которым всех гвардейцев представлял сам Государь.
Я показывал королю роту Его Высочества в Михайловском манеже движениями, а на Волковом поле практическим ученьем, при морозе в 28 градусов. Офицеры были в сюртуках, а солдаты в шинелях чрез мундиры; в 8 часов утра рота выступила на Волково поле, в 11 приехали Император и король, и последнему я рапортовал по-немецки.
В начале ученья Государь приказывал людям отогреваться; но они отвечали, что "им не холодно"; почти в 12 кончилось ученье, и Император пригласил короля на завтрак тут же; в половине первого пили их здоровье, причем я произвел 101 выстрел; в час Их Величества уехали, а мы отправились в город. В Ямской я предлагал солдатам погреться, но они просили "лучше дойти скорее домой", где оказалось, что три человека, почти головные, стоявшие подле Государя и потому не решившиеся погреться, ознобили себе ноги до такой степени, что все пошли в инвалиды на свою родину.
В феврале давали великолепный фейерверк против Таврического дворца. Щит был на 42 саженях в длину и 22 в вышину; каскады составлялись из 9 пудовых медных фонтанов, а павильон был из 42000 ракет, который заключался беглым огнем из 101 пушки 36 фунтов, заряженных каждая 12 фунтами пороха. Я был дежурным при фейерверкере для содержания порядка при огромном стечении народа и, особенно для сбережения провода от дворца до фейерверка, по которому, королевою зажженному голубку, должно было сообщить огонь первой декорации.
В конце февраля я послан был графом Аракчеевым в старую Финляндию, для осмотра расположенных там на зиму артиллерийских рот финляндской действующей армии, откуда в начале марта вернулся, повидавшись несколько дней с матушкою и братом Федором, одним из командиров тех рот.