Повесть из казачьей старины.
Продолжение. Предыдущая глава - здесь.
Похоронили о. Апполинария на редкость торжественно. Одного духовенства прибыло на похороны свыше десяти человек — пять священников, три диакона, несколько псаломщиков. Соседний мужской монастырь, еще не тронутый новой властью, прислал иеромонахов — о. Паисия и о. Феодосия. Съехалось со всех хуторов, — а их в станице было двенадцать, — множество народу. Церковная площадь до отказа была забита санями, стоявшими в несколько рядов вокруг церкви. А сколько хуторян разместилось по дворам своих родичей, свояков, шуряков, кумовьев!
День выдался тихий, немного пасмурный. Простой сосновый гроб несли четверо стариков на длинных кумачевых кушаках, перетянутых через плечи. Останавливались на каждом перекрестке. О. Апполинарий прощался со станицей, где прожил тридцать с лишним лет. Не дружно, но с чувством пело духовенство: «Снятый Боже, Снятый Крепкий»... Плакали женщины, чаще чем нужно было, сморкались суровые казаки. Брало за душу грустное пение, волновала мысль о неожиданной утрате «тихова батюшки».
После заупокойной литургии в переполненной церкви, тело о. Апполинария предали земле в церковной ограде, около алтаря.
Во время прохождения народа перед открытой могилой, куда каждый, крестясь, бросал щепотку мерзлой земли, Пантелей Яковлевич, уже попрощавшийся с покойником, стоял немного поодаль, в компании с двумя, такими же почтенными, как и он сам, старыми казаками.
— Да... Жизня..., — с сокрушением произнес один из них. — Живешь-живешь... а потом — тю! — и нету тибе...
— За день до смерти гутарили мы с отцом Палинарием. Душевный человек был, царство ему небесное…
— Паметник-бы полагалось восдвичь на могилке..., — раздумчиво произнес Пантелей Яковлевич.
Оба собеседника обернулись на него. Пантелей Яковлевич снял серый курпейчатый папашек и перекрестился.
— Чево ты?
— Зарок дал! — коротко бросил старик.
— Взаправесну, как скинем энтих чертей, — он кивнул на станичное правление, где помещался ревком. — на собственные средства построю отцу Палинарию часовенку... На могилке ево... Вроде будет — паметник.
— Дело хорошее, Пантелей.
— Што-ж, подсобим, в случае — чево, — одобрили старые казаки.
«Чертей скинули» не весной, как рассчитывал Пантелей Яковлевич, а летом. Скинули дружно, будто метлой вымели. Поднялись все от стара до мала. Фронтовики нарушили свой «натралитет»... в пользу казачьего дела. И дело пошло. В три дня батальон красной гвардии, в апреле пришедший из Царицына на смену саперному, был совершенно разгромлен. Остатки его еле спаслись, убежав на левую сторону Дона, где вместе с другими остатками других батальонов, пытавшихся занять правобережные станицы и выкинутых восставшими казаками, образовали фронт. Царицын слал на этот фронт подкрепления, с артиллерией и пулеметами. Но к восставшим казакам с юга тоже шла помощь. Прежде всего, пришел командный состав, быстро внесший порядок в хаотическое поначалу народное движение. Потом были присланы пулеметы и несколько орудий. Переправились на левый «бок Дона» там, где полагалось, то есть, в слабом для «красноголовцев», — так называли большевиков старики — месте и повели бои по-настоящему. Пехота наступала в лоб, артиллерия с прямой наводкой расстреливала цепи противника, а конница, — ее было много — рассыпалась лавой, шла в атаку — и с фронта, и с флангов, — и обычно, кончала дело.
За две недели боев фронт откатился верст на пятнадцать от станицы. С каждым днем все глуше становились орудийные раскаты на радость перетрухнувших баб, впервые услышавших военную «музыку»...
Станица жила лихорадочной жизнью. Обе школы полны были раненых — своих и красных. Павел Петрович — фельдшер уже не хватался рукой за подбородок, — что он делал обычно, когда нужно было принять какое-либо решение, — некогда было, перевязывал как умел и чем попало — чистым тряпьем, натасканным ему бабами... А бабы... Ах, эти бабы! Казалось, не будь их — ни о каком восстании нельзя было бы и думать... Они и сестры «милосердные» в станичном лазарете; они и погонщицы в бесконечном, непрестанно движущемся к фронту и обратно, станичном обозе, доставлявшем питание и фураж пешим и конным сотням и привозившем раненых; они и кормилицы фронта — широкие деревянные лопаты без остановки, днем и ночью, выбрасывали из жарких печей небольшие колобашки вкусного пшеничного хлеба... И все это ловко, с ухваткой, быстро, с шуточками, со смешком, без тени каких-либо жалоб на усталость и неудобства военной жизни. Иногда, правда, и со сжатыми челюстями, с бледными расстроенными лицами, со стекающими по впавшим вдруг щекам слезинками — это когда сжималось их сердце при мысли о раненых или убитых близких людях. Но и в этих случаях рогач и лопата не валились из их рук. Фронт не ждет — подавай, подавай!
И подавали.
Панихид служить было некогда. Зарывали всех подряд — своих и красногвардейцев. Дьячок читал молитву и этим пока ограничивались. Ждали заместителя о. Апполинария. Вот тогда сразу всех и помянут, как нужно...
Заместитель приехал через полтора месяца после начала восстания. Оказался он совсем молоденьким «батюшкой», с год назад окончившим семинарию. Это было видно даже по наружности — бородку он имел очень уж жиденькую, клин ушком каким-то и ее он постоянно теребил двумя-тремя пальчиками, словно вытягивал — расти, мол, скорей... Не то, что у старых казаков — тем всей ладони мало было, чтоб обхватить их бородищи... Но по характеру о. Александр оказался подходящим человеком — живым, энергичным, распорядительным. Загудели церковные колокола с приездом нового священника и легче стало станичникам — все не без Божьей помощи теперь.
Пантелей Яковлевич, назначенный станичным атаманом — атамана переизбрали прежнего — интендантом или каптенармусом, — только не сотенным, а по-крайней мере полковым, — все время был занят своей не легкой службой. К чести его, со службой он справлялся очень успешно, как вообще со всем, за что брался. Вот и теперь, мотаясь по делам, он нет-нет, да и вспомнит про свой зарок — часовню над могилкой о. Апполинария. Урвал как-то минутку, переговорил с о. Александром.
— Хорошее дело задумали, Пантелей Яковлевич, — обрадовался о. Александр. — Помогу, чем смогу. Рассчитывайте на меня.
— Беда вот с материалом, — сокрушался Пантелей Яковлевич. — Где его — цементу теперича достать. Ума не приложу. Камню - то много — вон сколько его навезли еще при отце Палинаре — целая куча. Де чем-же его скласть — не глиной же?
Вскоре после этого разговора сам Пантелей Яковлевич, во главе обоза из двадцати с лишним арб и тачанок, повез сено и овес на железнодорожную станцию, на днях, в жестоком бою, отбитую у красных. На этой станции командование сосредотачивало большую конную группу с целью завладеть самим Царицыном. Требовалось много фуража, каковой и доставлялся станицами, получившими соответственные наряды.
Верный себе, Пантелей Яковлевич не забыл порасспросить жителей пристанционного хуторка о «цементе».
— Да иди на станцию. — посоветовали ему. — Целых три состава отбили у красных. И все товарные. Может и цемент имеется.
— И как мне в голову не пришло... — досадовал Пантелей Яковлевич. Был же на станции — сено сдавал.
Быстро разыскал коменданта. Действительно, в одном из товарных составов, среди прочего строительного материала, оказалось несколько вагонов с цементом, известью и гипсом. Надо было получить только разрешение командующего отрядом. Последнего Пантелей Яковлевич нашел на вокзале, вместе с другими офицерами, обсуждавшего свои военные дела.
— Чего тебе, дед? — спросил у Пантелея Яковлевича моложавый войсковой старшина.
— Ваше высокоблагородие, — по старинке обратился к офицеру Пантелей Яковлевич. — У меня к вам такая просьба...
Он кратко доложил о своем деле.
Войсковой старшина терпеливо выслушал, строго взглянул на Пантелея Яковлевича, мявшего в руках фуражку, да как крикнет:
— На-а-кройсь!
Потом рассмеялся, весело так...
— Иди, дед, — сказал он. — Грузи сколько хочешь цементу и строй свою часовню.
— Покорнейше благодарим!
Пантелей Яковлевич не чуял ног от радости. Скоренько подсчитал приблизительное количество нужных ему мешков цемента и гипса. Но когда начал грузить, его разобрало сомнение — хватит ли? Для верности, — Бог его знает, что может случиться, — прибавил несколько мешков с известкой. Две тачанки, каждая с запряжкой из двух добрых коней, еле сдвинулись с места.
— Ге-гей! — подгонял лошадей Пантелей Яковлевич, сильно опасавшийся осрамиться перед людьми. Вот, скажут, пожадничал, старый чорт, ажнык лошади не берут. — Ге-гей! Вывози, миленькие!
(Продолжение следует)
П. Аврамов.
