Повесть из казачьей старины.
Продолжение. Предыдущая глава - здесь.
Неожиданно для всех грянул гром среди ясного неба — разразилась война. Настала страдная пора для о. Апполинария... Молебны, молебны..., а потом — панихиды, панихиды, панихиды... Ограда отошла на задний план. Опустела по вечерам и «Каменная Куча» — даже молодежи было не до поцелуев.
О. Апполинарий сильно постарел за годы войны. Заметно поседели и поредели волосы, косичка на голове стала еще больше жидкой, на исхудалом лице прибавилось немало новых морщин, все чаще начал он прихварывать, с сердцем, в особенности, творилось что-то неладное.
Павел Петрович Слепухин, станичный фельдшер, человек знающий, подверг однажды о. Апполинария обстоятельному медицинскому осмотру. Как самый настоящий доктор, не спеша, с сосредоточенным выражением лица, наклонив слегка на бок голову, он обстучал пальцами всю грудь больного, уложенного им на кровать. Не удовлетворившись выстукиванием, он накрыл левую часть груди платком и припал ухом — сначала левым, а потом, очевидно, для верности — правым и долго слушал сердечную деятельность обеспокоенного и смущенного о. Апполинария. Выслушав, Павел Петрович уселся на стуле и пристально посмотрел прямо в глаза пациенту.
— Д-да, — многозначительно произнес он.
— Плохо дело..., — с робкой улыбкой не то спросил, не то перевел на житейский язык диагноз фельдшера о. Апполинарий.
Павел Петрович в ответ безнадежно махнул рукой, словно хотел сказать: «совсем дрянь и, уходя, посоветовал:
— На покой вам пора, о. Апполинарий.
О. Апполинарий понял, но на покой не ушел.
Февральская революция застала его на ногах. После октябрьского переворота он продолжал еще служить панихиды...
Когда в станице установилась большевистская власть, — пришла она в станицу из Царицына, станичники не удосужились установить ее сами, — о. Апполинарий заметил, приход его как будто увеличился. На обычную воскресную обедню народу стало приходить столько, сколько в мирное время приходило в престольный день. И еще заметил о. Апполинарий — примолк народ. Разговаривали больше шопотом, потихоньку, с оглядкой. А старики не выпускали бород из рук, глядели сурово, меж косматых бровей залегли на их лбах глубокие, нерасходящиеся складки.
— Господи Боже мой, — с беспокойством думал о. Апполинарий, — что-то будет?
Было же пока в станице вот что: два месяца исполнилось с того дня, как станичное правление было переименовано в станвоенревком, а места станичного атамана и его помощников заняли председатель президиума революционного комитета и его товарищи. Когда царицынские большевистские агитаторы, в сопровождении внушительного отряда вооруженных до зубов красноармейцев, собрали сход и потребовали организовать в станице советскую власть, казаки ответили им гробовым молчанием.
На предложение назвать кандидатов в военно-революционный комитет — снова гробовое молчание со стороны схода.
— Значит, желающих нет?
Легкий шум в задних рядах казаков, в двух-трех местах раздалось негромкое, но твердое:
— Кабы были — сами вылезли бы!
— Распускаю собрание! — гневно закричал главный из агитаторов — молодой парень, с коротко остриженной головой, в кожаной куртке, с наганом в черной кобуре на поясе. — Объявляю станицу на военном положении!
— Да мы всю жизнь на военном положении! — не удержался кто-то в толпе.
— Молчать! Разойтись по домам! Кого встречу после восьми вечера — пулю в затылок!
Три дня пробыл большевистский отряд в станице. За эти дни выяснилось — чеботарь с женой и сыном Николкой, из иногородних, открыто стали за новую власть. Казаки же разбились — вся станица против, а фронтовики — сорок два казака, недавно вернувшихся с фронта, объявили «нетралитет», «то есть» — как возмущенно объясняли старики — «ни туды ни суды», «ни вашим — ни нашим»...
Фронтовики на первых порах спасли положение, не допустив кровопролития. Агитаторы сразу учли, что благодаря невмешательству этой небольшой группы вооруженных казаков, они смогут действовать смелей, но прибегая, без особой нужды, к крутым мерам. Старики, с своей стороны пеняли, что без поддержки «сынков», вернувшихся с фронта «при полной боевой», они ничего, кроме ненужного шума, не сделают. Поняли и притихли.
А на четвертый день ударил колокол — опять сход. Начальник отряда обратился к мрачно настроенной толпе станичников.
— Товарищи — казаки!
— Лучше без товарищей! — крикнул кто-то.
На него зашикали.
— Товарищи — казаки! — снова начал начальник отряда. — Советую вам меня не перебивать. Вот вам председатель революционного комитета — товарищ Колосков и его два помощники — товарищи Ухов и Смага.
— А кто их выбирал?
— А кто спрашивает?
Молчание.
— Я вам отвечу. Их выбирала советская власть...
— А советскую власть кто выбирал? — снова не удержался кто-то в задних рядах.
— Трудовой народ выбирал! — вспыхнул агитатор. — Рабочие выбирали! Крестьяне выбирали! Вы только, казаки, не желаете признать трудовую рабоче-крестьянскую власть! Смотрите, товарищи, как бы вам от этого плохо не было...
Битый час говорил большевистский вожак — грозил, уговаривал, просил...
Отряд уехал. Колосков, Ухов и Смага остались. Засели в атаманском кабинете да так и просидели в нем, почитай, два месяца, изредка осмеливаясь выйти с правленского двора. Кормила их и ухаживала за ними жена чеботаря. Станица же объявила им молчаливый бойкот. Никто из казаков, включая и фронтовиков, не шел в ревком.
Неизвестно, как и чем кончилась бы эта странная жизнь, если бы не саперный батальон, откуда-то пришедший на стоянку в станицу.
(Продолжение следует)
П. Аврамов.
