Сестры, готовя к таинству, на ухо шептали: теперь родишься ты новым человеком, освободишься от прежних грехов и начнешь новый путь восхождения к Богу! Поджав многозначительно губы, утверждали: постриг это одновременно и смерть, и новое рождение, и вступление в брак...
Как не хотелось сию страшную философию выслушивать! Потому-то отмахивалась от них, как от мух назойливых, вырваться пыталась. Да только они в нее так крепко вцепились, никакими силами оторвать невозможно было. До сих пор дрожь горло сводит, когда тот страшный день вспоминает.
Сестры вокруг нее черными воронами кружили, смириться советовали, а она в голос кричала:
— Я жить хочу! Я же еще так молода! Не хочу от мира отрекаться. Я только-только жить начала! Платья хочу носить красивые, лицо белилами да щеки румянами мазать, брови черной сурьмой подводить, серьги в ушах дорогие носить. Опустите меня, Христом Богом прошу! Быть может счастье мне еще улыбнется!
Да только никто ее так и не услышал... Еще настойчивее твердили:
— От гордыни все желания твои. От гордыни! Разве забыла, что ежели лицо краской покрывать станешь, Господь твою душу, когда представишься, может не узнать.
Молодая женщина парировала:
— Не душу румяню, а лицо! Чего же мне бояться?..
А они в ответ молитвы читать начинали да креститься, словно беса увидели. Пришлось напомнить, кем в миру была. Как-никак царицей величали! Да где там! В ответ понеслось:
— В грехе жила с мужчиной! Вот и отмаливай его теперь!
Да разве ее это грех был! Не хотела она этого брака, умоляла родителя не губить ее душу. Господа просила защитить. Да только не услышал он ее. Побежала к батюшке в церковь на исповедь, попросила у него совета. Сказал строго, крестом осеняя:
— Покорись, глупая!
И ушел с гордо поднятой головой, явно в надежде , что теперь его статус повысится. Как-никак будущую царицу исповедовал! В тот момент поняла Марьюшка, что никто чужих жалоб не слышит и слез не видит. Все лишь собой заняты. Но при этом всякий представляет, как после смерти в раю окажется. Вот и сейчас монахини сияли от радости. Уверены были — коли приведут к алтарю еще одну заблудшую овцу, обязательно им зачтется и в рай попадут.
Сколько в монастыре жила, всегда узнать желала, что же сестры в мирской жизни натворили, ежели молились так истово! А уж когда креститься начинали, казалось — еще немного и отвалятся перста... Впрочем, недавно понимать стала — здесь по-иному себя вести нельзя. Тысячи глаз за тобой следят, тысячи ушей слушают. Боже упаси неверные слова молвить, случится тогда беда неминучая. Примеров тому множество.
Это просто чудо великое, что ей по жизни встретилась матушка Нектария, игуменья того Богом забытого скита, где первые годы после смерти сына коротала. Если бы не она, может быть, давно бы уже померла и никто имени не вспомнил. Великого ума была женщина.
Ее породу сразу видать было. Об это все свидетельствовало, и прежде всего руки изящные, пальцы длинные, ногти ухоженные, которые в чистоте держала. Говорила грамотно, письму и чтению была обучена. Марфа как-то застала ее, читающей книгу на латыни. Алфавит сей был знаком — у покойного супруга видела письмена да грамоты. Заметив, что новая монахиня поглядывает, смутилась и даже немного покраснела. Сразу книгу захлопнула и убрала подальше. Она вид сделала, что ничего не заметила.
Судя по всему, в молодости Нектария была удивительной красавицей. Она и сейчас смотрелась моложаво.Старость не коснулась четко очерченных пунцовых губ, тонкого носика и выразительного взгляда больших глаз, цветом словно вода в озерах, что обитель окружали. Кожа, пусть и покрытая сеткой морщин, оставалась белоснежной, слегка тронутой нежным румянцем.
— Эх, ей бы дорогой наряд носить, а не власяницу суровую, — думалось Марьюшке, наблюдая на нее в трапезной. Она, грешница, часто игуменью представляла в кике высокой да душегрее, жемчугами расшитой. Черный наряд явно ей не к лицу был. Как-то раз увидели ее простоволосой. Не удержалась от восхищенного вскрика. Всегда своей косой гордилась, но у настоятельницы, не взирая на преклонный возраст, куда богаче смотрелась. Даже седина не портила, только лучше делала. Распущенные волосы, будто серебряный плащ, тело окутывали.
Поговаривали, что инокиня была родом из Великого Новгорода. Об этом в какой-то степени свидетельствовал легкий говорок. Несколько раз порывалась спросить о прошлом, да в ответ услышала короткое:
— Не любопытничай!
Лишь однажды, когда Марьюшка особенно долго причитала над своей судьбой несчастной, промолвила жестко:
— Ты, милая, еще не знаешь, что такое беда!
И добавила с горечью:
— Самое страшное, когда на твоих глазах мужа любимого да отца родного на куски разрезают. А пока их лютой казни подвергают, опричники над твоим телом изговляются и малых деток в ледяной реке топят. Они, несчастные страдальцы, к тебе взывают, о помощи просят. Ты к Богу обращаешься, а он ничего поделать не может. Слишком много просьб звучит, всех услышать ему просто не представляется... Одно сейчас радует — хоть немного, но отмолю ворогам грехи их тяжкие, раскаются они и попадут души грешные погубителей в рай!
Марьюшке от всего услышанного стыдно стало. Она на подобное великодушие никак не способна была. Склонила низко голову, вздохнула горько и никогда больше не сетовала. Но прошлое никак отпускать не желало. Чаще всего перед глазами растерянное лицо бывшего жениха Феофана возникало...
Публикация по теме: Марфа-Мария, часть 6
Начало по ссылке
Подробнее по ссылке