Буквально с первых строк в роман входит его герой – Борис Павлович Райский. Нам сразу сообщают, что ему «было около тридцати пяти». Гончаров всегда подробно выписывает портреты своих героев и, конечно, здесь не изменяет себе. Я не буду приводить всего описания, остановлюсь на том, что считаю главным: «Легко можно было угадать по лицу ту пору жизни, когда совершилась уже борьба молодости со зрелостью, когда человек перешёл на вторую половину жизни, когда каждый прожитой опыт, чувство, болезнь оставляют след. Только рот его сохранял, в неуловимой игре тонких губ и в улыбке, молодое, свежее, иногда почти детское выражение». Для меня немного странным выглядит «почти детское выражение» в весьма зрелом, по понятиям того времени, возрасте. И очень скоро мы узнаем, что «в круге даже близких знакомых его не сложилось о нём никакого определенного понятия, и ещё менее образа». Отзывы знакомых настолько противоречивы… Неужели они относятся к одному и тому же человеку?
«— Злой, холодный эгоист и гордец! — говорили попавшие в злую минуту.
— Помилуйте, он очарователен: он всех нас обворожил вчера, все без ума от него! — говорили другие.
— Актёр! — твердили некоторые.
— Фальшивый человек! — возражали иные. — Когда чего-нибудь захочет достигнуть, откуда берутся речи, взгляды, как играет лицо!
— Помилуйте! это честнейшее сердце, благородная натура, но нервная, страстная, огненная и раздражительная! — защищали его два-три дружеские голоса».
Каков же он на самом деле? Что можно сказать о нём?
Первоначально роман назывался «Художник», и именно образ Райского должен был стоять в центре его.
«Что такое Райский? А всё Обломов, то есть прямой, ближайший его сын, герой эпохи Пробуждения». Так Гончаров писал о своём герое в статье «Лучше поздно, чем никогда». И там же – «Это проснувшийся Обломов: сильный, новый свет блеснул ему в глаза. Но он ещё потягивается, озираясь вокруг и оглядываясь на свою обломовскую колыбель».
Без сомнения, автор любит всех своих героев (или почти всех). Но он и совершенно беспощаден к ним. «Нет, вы ничего не сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало». Приговор жесток. Может быть, он несправедлив? Ведь произносит его Марк Волохов, как раз тот, кто не вызывает симпатий у автора, сказавшего, что «хуже Волоховых быть ничего не могло».
Давайте посмотрим.
Талантлив ли Райский? Без всякого сомнения! Он хорошо рисует, и иногда ему удаётся передать свои чувства в рисунке, «но чертить зрачки, носы, линии лба, ушей и рук по сту раз – ему было до смерти скучно», а потому, рассматривая набросок его картины, художники остаются в недоумении («Кто же приделал голову к этой мазне?.. Да, голова… мм… а ухо не на месте»), советуют серьёзно учиться («Вам года три надо учиться с бюстов да анатомии»). «А ему бы хотелось – не учась – и сейчас».
Он «любит до опьянения» музыку, пытается играть на скрипке, но никак не может освоить технику, потом ему нанимают учителя игры на фортепиано. Итог – «немец говорит, что способности у него быстрые, удивительные, но лень ещё удивительнее».
Он «начал писать и стихи, и прозу, показал сначала одному товарищу, потом другому, потом всему кружку, а кружок объявил, что он талант». Профессора признают его дарование, однако… «Готовьте серьёзным изучением ваш талант, - сказал ему профессор, - у вас есть будущность».
И снова нет желания выполнять эти советы. Мне всё время вспоминается пушкинское «труд упорный ему был тошен».
И результат - «Но вот Райскому тридцать лет, а он ещё ничего не посеял, не пожал и не шёл ни по одной колее, по каким ходят проезжающие изнутри России».
А в начале романа ему уже тридцать пять, а он всё так же никак не найдёт себя… И, как мне кажется, никак не повзрослеет.
Уезжает в деревню, чтобы написать роман, и после всех перипетий мы увидим Бориса Павловича за письменным столом, но… Можно ли серьёзно отнестись к его «мукам творчества»? Первое же его размышление: «Он остановился над вопросом: во скольких частях? "Один том — это не роман, а повесть, — думал он. — В двух или трёх: в трёх — пожалуй, года три пропишешь! Нет, довольно двух!" И он написал: "Роман в двух частях"». Затем записан эпиграф (то самое стихотворение Гейне), написано пылкое посвящение («Женщины! вами вдохновлён этот труд, вам и посвящается!») Затем попытается найти препятствия к работе (в том числе «почти с радостью» произнесёт: «Да, цензура помешает!») И наконец, придя к выводу «Кажется, больше ничего, следовательно, остается писать...», напишет одно слово («Однажды…»). И великолепное завершение «работы» – «Подумал, подумал и лёг головой на руки, обдумывая продолжение. Прошло с четверть часа, глаза у него стали мигать чаще. Его клонил сон. Ему показалось неловко дремать сидя, он перешёл на диван, положил голову на мягкую обивку дивана, а ноги вытянул: "Освежусь немного, потом примусь..." — решил он... и вскоре заснул. В комнате раздавалось ровное, мерное храпенье».
А во сне вдруг «прозреет» и, как он утверждает, найдёт себя.
И вот он уже уверенно пишет другу: «Теперь, хотите ли знать, кто я, что я?.. Скульптор!» Он собирается начать новую жизнь: «В Рим! в Рим! — туда, где искусство — не роскошь, не забава — а труд, наслаждение, сама жизнь!»
Но означает ли это, что Борис Павлович наконец нашёл себя, своё призвание? Мне что-то не верится. Да, мы узнаём, что он в Риме «делил время между музеями, дворцами, руинами, едва чувствуя красоту природы, запирался, работал, потом терялся в новой толпе, казавшейся ему какой-то громадной, яркой, подвижной картиной, отражавшей в себе тысячелетия — во всём блеске величия и в поразительной наготе всей мерзости — отжившего и живущего человечества». А надолго ли его хватит?
Меня очень смущает его размышление: «Долго блуждал я в темноте и чуть не сделался самоубийцей, то есть чуть не сгубил своего дарования, ставши на ложный путь! Вы находили в моих картинах признаки таланта: мне держаться бы кисти, а я бросался к музыке и, наконец, бросился к литературе — и буквально разбросался! Затеял писать роман! И вы, и никто — не остановили меня, не сказали мне, что я — пластик, язычник, древний грек в искусстве!» А ведь как он был уверен в своём литературном призвании! Давно ли он утверждал: «Марфенька! я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман…»
Марк Волохов назовёт Райского «неудачником». А сам Гончаров в статье «Намерения, задачи и идеи романа "Обрыв"» напишет: «Таких неудачников-артистов была бездна, особенно в прежнее время, когда верили в талант без труда и хотели отделываться от последнего, увлекаясь только успехами и наслаждениями искусства. Но серьёзное искусство, как и всякое серьёзное дело, требует всей жизни».
И он укажет конкретных людей: «Например, М. Ю. В. всю жизнь, кажется, посвятил музыке: друг, меценат артистов, он окружал себя ими, задавался сюжетами опер, и вся деятельность его разрешилась сочинением одного романса. Между тем он был даровитый человек». Имеется в виду, несомненно, М.Ю.Виельгорский. «Другой кн. О., серьёзно образованный, всё читавший и тоже талантливый литератор, написал маленькую книжку фантастических повестей». Тут речь идёт о В.Ф.Одоевском. «Боткин (Василий) тонко разумел и любил искусство, всю жизнь собирал материалы, чтобы составить артистический и критический указатель итальянского искусства, — и умер, оставив десяток разбросанных в журналах умных и тонких рецензий». В.П.Боткин написал книгу очерков «Письма об Испании», о которой М.Горький отозвался: «Боткинские письма из Испании не сравнимы ни с чем в литературе. Единственная книга, написанная русским о другой стране». Но кто сейчас помнит этого талантливого человека?
Гончаров точно определит, почему так получилось: «Это всё потому, что искусство входило в их жизнь, как лёгкая забава от нечего делать, а остальное время тратилось на другие увлечения и развлечения».
По-моему, то же самое можно сказать и о Райском. Однако, разумеется, автору он интересен не только как художник, но… До следующего раза!
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!
"Оглавление" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь
