В предыдущей части мы говорили о смешении как главной примете меняющегося классицизма. В авторах всё ощутимее просыпается тяга к эксперименту со стилем, жанровыми канонами, языком. В поэзию начинают проникать фольклорные элементы, тексты становятся ближе к жизни. Всему этому мы во многом обязаны расцвету сатирической журналистики и творчеству Д.И.Фонвизина.
Особенностью времени становится появление в последней трети XVIII века жанра бурлескной или ирои-комической поэмы - шутовской пародии на образцовый высокий жанр героического эпоса.
Даже в таком контрастном смешении авторы продолжали следовать античным образцам, одним из которых была ирои-комическая пародия на "Илиаду" - поэма "Война мышей и лягушек". Отсюда берёт начало традиция скептического отношение к миру гомеровской мифологии, "непочтения" к категории героического.
Нечто похожее было и во французской литературе, на родине классицизма, - поэма Поля Скаррона "Перелицованный Вергилий". Шутовской пересказ-пародия на "Энеиду" - священный образец для каждого классициста. Конечно, Буало (главный теоретик этого стиля) был резко против подобного высмеивания. Смешение высокого и низкого, снижение героических образов было прямо противоположно вкусу классицистов.
Дело вовсе не в том, чтобы писатели были оскорблены насмешкой над Зевсом. Просто по представлениям того времени качественная литература обязана была следовать правилам. В них видели универсальный закон, исполняя который, каждый мог стать писателем. А то, что его нарушает, априори не могло быть красивым.
Но наши представители этого стиля не были столь категоричны. Сумароков в "Эпистоле о стихотворстве" - программном документе русского классицизма - упоминает Скаррона вполне благосклонно.
Первопроходцем в жанре ирои-комической поэмы стал ученик Сумарокова Василий Майков. Главное его произведение - "Елисей, или Раздражённый Вакх". Это карнавализированная версия героической поэмы наоборот. Те, кто читал классический античный эпос, легко узнают знакомые мотивы.
Начинается всё с традиционного зачина и обращения к музе. Поводом к действию служит гнев Вакха (“Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, //Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал”, как мы помним из “Илиады”). Причина, как и положено, комичная: Вакх раздражён повышением цен на алкоголь. Ему обидно, что его последователи не смогут больше позволить себе напиваться. А там и до трезвости недалеко.
Виноватыми он считает коварных откупщиков, наживающихся на простом народе. Поэтому он внушает ямщику Елисею идею разгромить один из петербургских питейных домов в качестве мести. Вот и наш герой - карнавальный потомок Ахилла, Одиссея и Энея. Вместо высокого образа воина перед нами персонаж, главное достоинство которого Вакх формулирует так:
Не ясно ли моя мне видится победа,
Когда возлюбленник мой пьян и до обеда?
Полиция забирает Елисея в тюрьму, после чего Вакху приходится идти со своей жалобой к самому Зевсу.
Юнона не в венце была, но в треухе,
А Зевс не на орле сидел, на петухе
Последовательное снижение образов античных богов, изображение их в виде обычных людей с самыми бытовыми проблемами может совсем не удивить современного читателя. Но для XVIII века это было открытием.
Но что я говорю? Таков весь ныне свет:
Уже у модных жен мужей как будто нет;
Я вижу всякий день глазами то моими,
Мужья все простаки, владеют жены ими
Для обсуждения важной темы - вреда трезвости - собирается целый совет на Олимпе. Оказывается, что всему виной Церера. Она просила Зевса запретить пьянство, ибо все крестьяне спились, и землю пахать стало некому.
Пока боги спорят, наш рассказчик прогулялся по Олимпу и, встретив окружавших Аполлона поэтов, заглянул в завтрашний день русской литературы:
Не зная, каковой в каких стихах размер,
Иной из них возмнил, что русский он Гомер,
Другой тогда себя с Вергилием равняет,
Когда еще почти он грамоте не знает;
А третий прославлял толико всем свой дар
И почитал себя не меньше как Пиндар.
Но то не мудрено, что так они болтали,
Лишь только мудрено, что их стихи читали.
В итоге решено отправить Ермия (Гермеса) на помощь Елисею. Тот переодевает героя в женское платье и переносит в работный дом для проституток. Растерянный Елисей принимает это место за монастырь, начальницу девушек - за игуменью. Изображение подобного “мира наоборот”: переодевание мужчины в женскую одежду, дом проституток, названный монастырём - признаки карнавального текста налицо. Елисей заводит роман с начальницей, но вскоре снова попадает в тюрьму. А читатель получает от автора ценное наставление:
Мужчина в двадцать дет красавицам любезен,
И в тридцать может быть для них еще полезен;
А ежели кому пробило сорок лет,
Тот, незван, никуда не езди на обед;
Домашним буди сыт: пей, ешь, живи, красуйся,
А к женщинам отнюдь с амурами не суйся.
Ермий вторично его вызволяет, подарив шапку-невидимку. Какое-то время он продолжает жить с новой возлюбленной, но потом, побуждаемый Вакхом к мести, уходит. А мы вновь вспоминаем античную классику:
И так же изменил любовнице Эней,
Как сделал со своей старушкой Елисей.
В итоге он пробирается в дом откупщика, опустошает винные погреба, устраивает драку, после чего в третий раз арестовывается и оказывается в солдатах.
Вот такая героическая поэма наоборот. Есть герой, есть вмешательство богов в жизнь людей, традиционные речевые обороты. Но с этим всем соседствует русская шапка-невидимка, нелепые ситуации, изображение общественных низов. Стиль поэмы неоднороден. Высокое здесь сочетается с натуралистическими подробностями:
О бой, ужасный бой! без всякия корысти,
Ни силы конские, ни мужеские лысти
Не могут быстроты геройския сдержать...
Всё хочется словам высоким подражать.
Уймися, мой гудок, ведь ты гудишь лишь вздоры,
Так надобно ль тебе высоких слов наборы?
Посредственная речь тебе теперь нужна,
И чтобы не была надута, ни нежна;
Ступай своим путем, последуя Скаррону,
Скорее, может быть, достанешь ту корону,
Которую певцам парнасский бог дает.
Герой купеческий ямских героев бьет
И нумерит им всем на задницах пашпо́рты,
Трещат на ямщиках рубашки там и по́рты.
Все думали, что он в руках несет перун
И что он даст бойцам последний карачун
<...>
Чтоб Зевс мой был болтун, Ермий — шальной детина,
Нептун — как самая преглупая скотина,
И словом, чтоб мои богини и божки
Изнадорвали всех читателей кишки.
При этом Майкова трудно заподозрить в бунте против классицизма: в то же время он был автором “правильных” басен, од, искренним сторонником и последователем Сумарокова. Создание подобных “смесей” было объективной тенденцией. Русским писателям становилось тесно в строгих рамках одного стиля.
Доказательством этого была невероятная популярность его ирои-комических поэм на долгие десятилетия. О “Елисее” с любовью отзывался Пушкин, а в черновой версии “Евгения Онегина” мы читаем:
В те дни, когда в садах лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Елисея,
А Цицерона проклинал.
Ссылка на предыдущие части цикла: