Можно предположить что он был жутко, нечеловечески счастлив. Хотя бы некоторое время. Вот портрет Ленина, дорвавшегося, наконец-то, до вожделенной власти. Оставил его старый большевик А.Д. Нагловский, прекрасно изучивший Ленина, много работавший с ним. Ленин в первом своём правительстве доверил ему должность торгпреда страны советов в Италии: «У стены, смежной с кабинетом Ленина, стоял простой канцелярский стол, за которым сидел Ленин... На скамейках, стоявших перед столом Ленина, как ученики за партами, сидели народные комиссары и вызванные на заседание видные партийцы. Такие же скамейки стояли у стен... На них так же тихо и скромно сидели наркомы. Замнаркомы... В общем, это был класс с учителем довольно-таки нетерпимым и подчас свирепым, осаждавшим “учеников” невероятными по грубости окриками... Ни по одному серьёзному вопросу никто никогда не осмеливался выступить “против Ильича”... Самодержавие Ленина было абсолютным... Обычно во время общих прений Ленин вёл себя в достаточной степени бесцеремонно. Прений никогда не слушал. Во время прений ходил. Уходил. Приходил. Подсаживался к кому-нибудь и, не стесняясь, громко разговаривал. И только к концу прений занимал своё обычное место и коротко говорил: “Стало быть, товарищи, я полагаю, что этот вопрос надо решить так!” — Далее следовало часто совершенно не связанное с прениями “ленинское” решение вопроса. Оно всегда тут же без возражений принималось. “Свободы мнений” в Совнаркоме у Ленина было не больше, чем в совете министров у Муссолини и Гитлера».
Или вот как говорит о том же английский дипломат и журналист, Брюс Роберт Г. Локкарт, с 1918 года возглавлявший британскую специальную миссию при Советском правительстве: «…Не было комиссара, который не смотрел бы на Ленина как на полубога, решения которого принимаются без возражений. Ссоры, нередко происходившие между комиссарами, никогда не касались Ленина. Я вспоминаю, как Чичерин описывал мне заседание Совета комиссаров. Троцкий выдвигает предложение. Другие комиссары горячо оспаривают его. Следует бесконечная дискуссия, во время которой Ленин делает заметки у себя на колене, сосредоточивая всё внимание на какой-нибудь своей работе. Наконец кто-нибудь говорит: “Пусть решает Владимир Ильич”. Ленин подымает глаза от работы, даёт в одной фразе своё решение, и все успокаиваются».
И вот что любопытно. Только очень немногим такое поведение большевистского вождя казалось неестественным или отталкивающим. Упоминавшийся высокопоставленный эсер Виктор Чернов, у которого не было ни малейшего повода испытывать симпатию к Ленину, писал об этих проявлениях его натуры едва ли не с восхищением: «Ленина охотно считали честолюбцем и властолюбцем; но он был лишь естественно, органично властен, он не мог не навязать своей воли, потому что был сам “заряжен двойным зарядом” её и потому, что подчинять себе других для него было столь же естественно, как центральному светилу естественно притягивать в свою орбиту и заставлять вращаться вокруг себя меньшие по размеру планеты — и, как им, естественно светить не своим светом, а отражённым солнечным».
Сразу после смерти Ленина один из других вдумчивых его неприятелей выразился так: «Я думаю, что в лице Ленина сошёл в могилу самый крупный характер из выдвинутых русской революцией». Мысль дикая и отчасти сумасшедшая возникла у меня в связи с этим высказыванием. Мне захотелось стать, насколько это возможно, Шекспиром и подумать, например, вот о чём. Мог ли он, величайший мастер создания и драматической обработки крупных характеров, обернуть жизнь Ленина в одну из своих исторических трагедий? Пожалуй, что и мог. И тут я подхожу к тому, чтобы объяснить название этих заметок. Великая драма Ленина заключается в том, что он, достигши почти всего, не смог, не успел этим воспользоваться. Его жестокая неудача заключается в том, что он в единый момент выронил из рук всё, что с великим упорством и тяжкими стараниями собирал долгие годы. Я вспомнил о Фальстафе. Известно, что был он весельчак и пьяница. И пожизненной жаждой страдал. Ему, можно это легко вообразить, мечталось побывать в бочке с вином. Чтобы далеко не ходить за вечным блаженством. Вот и бочка нашлась. Но Фальстаф — вот она, злая ирония судьбы — захлебнулся первым же глотком. Насмерть. Утонул в вине. Так ли он представлял своё окончательное счастье? Размеры двух этих трагедий, труженика убийственных гомерических масштабов Ленина и лёгкого сибарита Фальстафа, конечно, не сравнимы, но суть — одна.
К лету двадцать второго года Лениным овладело небывалое доселе чувство. Тоска. Кончились его славные победы. Революция утвердилась, гражданская война отгремела. Мировая революция разгораться не хотела. Гений разрушения неизбежно должен был начинать созидание. И тут дело не заладилось. Рутина повседневных далеко не героических дел его угнетала. Пришла усталость. С прошлой осени твердил он своему брату, Дмитрию, об отвращении к работе.
Жена Троцкого Наталья Седова напишет вскоре: «Первые слухи о болезни Ленина передавались шёпотом».
Отчего умер Ленин? Ясности в этом нет... Ни один из десятка врачей, окружавших Ленина в последние годы, не сказал ничего определённого. Это породило разнообразные толки. Чаще о том, что болезнь эта была такого свойства, что могла быть невыгодной для его светлой памяти.
Между тем задуматься врачам было о чём. Они первым делом отметили тот факт, что признаки болезни, её течение и сама смерть были разительно похожи на те же симптомы и муки, которые испытал перед смертью отец Ленина Илья Николаевич Ульянов. Врачи догадались, что речь может идти о гибельной наследственности. Только вот в чём эта наследственность кроется, ясности не было.
Вырождение, грозное, как божий бич, отметило весь выводок Ульяновых. Ленин был этой наследственностью убит первый. Через недолгое время от паралича, после трёх лет невменяемости, умерла сестра Анна. Ещё через два года от поражения мозга — младшая сестра. Подобную же смерть принял брат Дмитрий, только прежде у него были ампутированы отмершие ноги. Племянник вождя В.Д. Ульянов стал паралитиком после мозгового кровоизлияния...
Болезнь эта угнездилась в мозгу Ленина, оказывается, задолго до того, как прозвучал для него первый звонок в апреле 1922-го года. Сестра вождя Мария Ульянова писала: «Помню, как он рассказывал, что, обратившись раз по поводу болезни желудка к одному крупному специалисту в Швейцарии, он был удивлён его словами: “C’est le сегveau» (это мозг. — Фр.)”. Не знаю, какое лекарство прописал Владимиру Ильичу этот специалист. Он забыл его название и потерял рецепт, но говорил, что оно оказывало на него хорошее действие». Тут попахивает опять какой-то тайной. Не так Ленин относился к себе, чтобы забыть о поразившем его диагнозе. А тем более о средстве, чудесным образом влиявшем на организм. К здоровью своему вождь относился всегда с трепетным вниманием. «В случае болезни, — свидетельствуют современники, — Ленин обычно обращался к очень хорошим врачам или знаменитостям… Из Женевы в конце 1903 года он ездил в Лозанну к знаменитости — доктору Мермоду. В Париже оперировать сестру Марию от аппендицита позволил только в хорошей клинике известному хирургу д-ру Дюбуше. Крупскую, страдавшую базедовой болезнью, свёз из Кракова к знаменитому специалисту Кохеру».
У Ленина теперь раз за разом возникали кратковременные спазмы, что приводило к частичному параличу правых конечностей. Он так передавал свои ощущения во время приступов: «В теле делается вроде буквы «S» и в голове тоже. Голова при этом немного кружится, но сознание не терял... Если бы я не сидел в это время, то, конечно, упал бы».
18 декабря 1922 на пленуме ЦК РКП(б) было решено: «На т. Сталина возложить персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки».
На очередном консилиуме 24 июня 1922 года обсуждался вопрос о том, чем отлучённому от государственных дел Ильичу можно заниматься теперь. Кто-то предложил ему играть в шашки, но с плохими игроками. Ленин смог ещё сообразить, что это жесточайшее оскорбление. Эту ночь он не спал. «Это они меня за дурака считают», — говорил он сестре своей Маняше. С Крупской он почему-то разговаривать перестал.
Впрочем, однажды, в самом конце уже, смог он жестами и движением глаз объяснить стражникам своим, что она, Крупская, вот именно теперь ему понадобилась. И как-то дал понять даже зачем именно. Она читала ему восемнадцатого января 1924 года, за три дня до смерти, рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни». Содержание этого рассказа, как известно, следующее. Через снежную пустыню, куда нога человеческая ещё не ступала, ползёт к берегам спасительной реки обессилевший, умирающий от голода человек. А по следам его ползёт, тоже почти убитый голодом, волк. Между ними, человеком и злобным зверем, идёт борьба не на жизнь, а на смерть. Человек всё-таки побеждает и полумёртвый, обезумевший доползает до цели. Ясно, зачем понадобился Ленину этот рассказ. Он всё ещё думал о победе. В ком предполагал он волка?
Вот и я перечитываю этот рассказ: «Он снова окинул взглядом тот круг вселенной, в котором остался теперь один. Картина была невесёлая... Ничего, кроме беспредельной и страшной пустыни, — и в его глазах появилось выражение страха...».
