Глава 64
– Успокоительное введено, тахикардия пока сохраняется, – сообщает медсестра, когда слушаю Колю Мироненко, – так зовут маленького пациента. Мне трудно запоминать имена и фамилии всех, кто проходит через наше отделение. Это тысячи людей ежегодно. Только стараюсь это делать, поскольку когда лечить безымянного человека – одно, а когда знаешь имя и фамилию, или даже отчество, если человек старше тебя, между вами возникает незримая связь. Она повышает степень твоей ответственности, как врача.
– Возьмём мочу и кровь на токсины, – говорю медсестре. – Он мог что-нибудь проглотить? – спрашиваю отца Коли. – Например, из домашней аптечки.
– Нет, вряд ли, – звучит в ответ. – Вы сказали, это инфекция?
– Зрачки расширены, это не характерно для менингита, – рассуждаю вслух.
– Давление 170 на 90, – сообщают мне.
– Таблетки, сигареты, жидкость от насекомых, бытовая химия. Может, он проглотил или выпил что-нибудь из этого?
– У нас это всё убрано, – отвечает отец.
– Ребёнок не сможет достать?
– Нет. Он часто бывает у меня, спит в моей комнате.
– Как это «бывает»? – спрашиваю.
– Ну, я беру его только на пару дней в две недели. Таково предписание суда. Мы с его матерью в разводе… О, Господи! – неожиданно мужчина прерывает сам себя и таращит глаза на сына.
– Что?! – спрашиваю чуть громче. – Что такое?
– Нет, – мотает мужчина головой. – Не может этого быть. Ящик был закрыт.
– Что в нём было? Да говорите уже, как вы не понимаете: лечение зависит от яда, попавшего в организм Коли! Если вы не скажете, он может погибнуть!
Нерадивый папаша стоит и пялится на меня, как баран на новые ворота. Нервно сглатывает пару раз.
– Там было полграмма всего, – произносит мужчина с широко расширенными глазами.
– Полграмма чего?!
Он отвечает, называя одно из самых омерзительных изобретении человечества – наркотическое вещество. «Алкалоид тропанового ряда, метиловый сложный эфир бензоилэкгонина», – вспоминаю формулировку. Стремительно возвращаюсь к мальчику.
– Желудочный зонд, активированный уголь, эсмолол 50 микрограммов на килограмм в минуту. Вы, – тычу указательным пальцем в отца мальчика, – подождите в вестибюле!
– Я хочу быть с ним, – упрямится мужчина.
– Это не для слабонервных, – отвечаю.
– Ничего.
– Катя.
– За дверь! Живо! – требует Екатерина. Она у нас одна из самых опытных, её голоса боятся даже самые развязные типы. Отец мальчика неохотно повинуется. Когда медсестра возвращается, говорю ей, чтобы немедленно вызвала полицию. Мне по барабану, чем травится этот мужчина. Пусть хоть антифриз пьёт. Но ставить под удар своего ребёнка не имеет права.
Потом вызываю Артура, чтобы проконсультироваться.
– Я думала, будет достаточно бета-блокаторов, – объясняю ему.
– Нужен препарат для блокирования альфа-рецепторов, – замечает коллега.
Благодарю его и спешу сделать новое назначение. Затем меня находит медсестра и говорит, что зовёт Адельша. К счастью, его успели вернуть прежде, чем выписать из больницы. Отвели в урологию и готовят к операции.
– Хирург пришёл? – спрашиваю её.
– Да, но больной зовёт вас. Говорит, что только вам доверяет.
– Эллина Родионовна, поступает новорождённый. Шизофреничка родила на улице. Будет здесь через двадцать минут, – слышу от администратора.
– Хорошо, я скоро вернусь.
Поднимаюсь в урологию. Там на койке сидит Адельша, напротив него старый знакомый – следователь Багрицкий. Насколько я понимаю, берёт показания.
– Не знаю, у меня на голове был мешок, – рассказывает Адельша.
– Вам было страшно?
– Я думал, что умру.
– И что потом? Вас посадили в камеру?
– Да.
– В какую?
– Это была… я не знаю, мешок остался на голове. Там было холодно.
– Что было дальше? За вами пришли? Когда они вернулись?
Мужчине, вижу это по его лицу, страшно трудно вспоминать. Но в моём присутствии, кажется, сделать это ему будет легче. Увы, так мне лишь показалось, поскольку минуту спустя Адельша отвечает, что не помнит, как всё происходило дальше. Я знаю, он не обманывает: порой психика человека, чтобы защитить себя от жутких воспоминаний, наглухо блокирует к ним дверь.
Возвращаюсь, когда привозят мою старую знакомую – Карину, молодую женщину с диагностированной шизофренией. Некоторое время назад её уже привозили к нам, и тогда она спрашивала, стоит ли ей вынашивать плод или сделать аборт. Я не стала давать ответа на вопрос, поскольку ей решать. Теперь, судя по всему, она стала мамочкой. Вот только выглядит пациентка нехорошо: лоб разбит, по лицу, шее и до самой груди тянется кровавый след.
– Где мой ребёнок? – спрашивает роженица.
– Она сидела посреди улицы с новорождённым в руках, – рассказывает фельдшер «Скорой». – Он был ещё мокрый.
– Давление 140 на 90.
– Кровопотеря большая? – спрашиваю бригаду.
– С тех пор, как мы нашли её, одна прокладка.
– Входим в вену. Вызываем гинеколога. Дыхание хорошее.
– Нет, нет! Отдайте ребёнка! – бормочет Карина, не узнавая меня.
– Как она поранила лоб?
– Наверно, упала, – пожимает фельдшер плечами.
– Плаценту нашли?
– Она говорит, её съела уличная собака.
– Боже, кошмар какой… – вырывается у одной из медсестёр.
– Надо обработать рану. Дайте мне гинекологическое зеркало, – прошу коллег.
– Пожалуйста, – Карина внезапно хватает меня за обе руки и с надеждой смотрит в глаза. – Скажите, где мой ребёночек?
– Сейчас я осмотрю его, хорошо? Пять миллиграммов успокоительного, – даю назначение и иду в соседнюю палату, куда привезли младенца.
– Как мать? – спрашивает Маша, пока слушает ребёнка. Вижу, что это мальчик. Крупный, здоровый.
– Ей нужно зашить лоб, я дала успокоительное, – отвечаю. – Как здесь?
– Сначала был вялый, но теперь отогрелся, – сообщает подруга. – Цвет нормальный, тонус хороший. Пульс 140. Вроде доношенный.
– А это что? – показываю на пупок. – Тесьма от мусорного мешка? Хорошо, хоть знала, что надо перерезать.
– Пупочный зажим и антисептик, – говорит Маша, качая головой.
– Войдёшь в вену?
– Да. Сделайте стандартные анализы плюс липиды, – обращаюсь к медсестре.
– Она украла моего ребёнка! – внезапно звучит за нашими спинами суровый голос.
Оборачиваемся и замираем: в дверном проёме стоит Карина. Вся в крови, в своей потрёпанной неряшливой и грязной одежде.
– Отдай! – требует, тяжело глядя исподлобья и указывая пальцем на младенца.
– Карина, вам лучше лечь на место, – говорю ей, закрывая собой медсестру с ребёнком.
– Нет! – мотает женщина косматой головой. – Он не ваш! Он мой!
– Мы только приведём его в порядок и отдадим, – пытаюсь урезонить больную.
Она вместо ответа протягивает руки и говорит голосом панночки из фильма «Вечера на хуторе близ Диканьки»:
– Дайте мне его.
Мне становится жутко. Медсестра с теми же чувствами стоит, держась за кувез обеими руками. За её спиной малыш.
– Чуть позже, – говорю ласково, беру Карину за руки и опускаю. – Сейчас мы пойдём в палату, зашьём вашу рану. Потом вы к нему придёте. Обещаю. Хорошо?
– Я люблю моего ребёночка, – уже чуть спокойнее говорит Карина.
– Я знаю, хорошо…
– Нет! – внезапно взрывается она истошным воплем. Стискивает ладони в кулаки, соединяет наподобие тарана и резко бьёт меня в грудь. Воздух от удара вылетает из моих лёгких, я опрокидываюсь навзничь и лечу на пол. Вижу, как медсестра хватает мальчика, чтобы уберечь от сумасшедшей матери, но не успевает. Та подлетает к ней, хватает за халат и начинает срывать с криками «Отдай! Отдай!»
– Не трогайте меня! Отпустите! – пытается спастись коллега, с трудом удерживая новорождённого.
Карина буквально виснет у неё на спине, заставляя сначала остановиться, а потом опуститься на колени, чтобы не рухнуть с малышом. В этот момент, к счастью, врывается охранник.
– Уведите её отсюда! – требую от него, поднимаясь.
– Это мой ребёнок! Не смейте! – истошно орёт шизофреничка, пока её тащат прочь, схватив за предплечья. – Не смейте его трогать! Он мой!
Её звериный ор слышен далеко за пределами палаты. Потом он стихает – Карину затащили в самую дальнюю смотровую. Туда побежала Маша. Она знает, что делать. Я подхожу к медсестре, которая с ошалелым видом сидит на полу с младенцем на руках.
– Он не пострадал?
– Нет, всё в порядке, – отвечает она.
– А ты цела?
– Да.
Поднимаю глаза к потолку и шепчу «Спасибо!» Ведь кто знает, что могло с нами случиться? Тут полно инструментов, и если бы Карина была более агрессивна, могла бы устроить здесь живодёрню. Распоряжаюсь, чтобы мальчика поскорее забрали в родильное отделение, подальше от чокнутой мамочки.
Потом иду к себе, отдохнуть немного. Не получается: меня находит сотрудница миграционной службы Евгения Захарова. Рядом с ней следователь Багрицкий.
– Что опять случилось? Вы же сами сказали, что Адельша должен быть в больнице, и тогда будет время оформить все документы? – спрашиваю её.
– Да, но в моём руководстве есть люди, которые считают, что Аюпов хитрит вместе с нами. Точнее, мой непосредственный начальник.
– Давайте я поговорю с ним.
– Не поможет. Завтра снова придут брать показания. На их основе будет принято решение о депортации.
Багрицкий кивает.
– Он ничего не сможет сказать, – отвечаю обоим. – Вы же видите, в каком он психическом состоянии.
– Должен, если хочет остаться в России, – замечает капитан.
– Он не помнит!
– Ничего? – спрашивает Захарова.
– Только как его забрали, но не пытки, – пожимает плечами Багрицкий.
– Ваши начальники должны знать, что такое посттравматический стресс, – пытаюсь убедить Евгению.
– Вы бы знали, сколько мигрантов на него ссылаются! В том-то и проблема. Вспомните, сколько было конфликтов во время распада Союза. И сколько людей пострадали.
– Да мужчина весь в рубцах.
– Я с вами не спорю, – говорит Захарова. – Просто говорю, что есть. Без показаний о пытках исход непредсказуем.
– Хорошо. Постараюсь что-нибудь придумать.
Остаюсь одна. Не даёт покоя состояние новорождённого. Звоню Маше.
– Как малыш?
– Его перевели в родильное. Сахар в норме, аппетит отличный, – сообщает она.
– Слава Богу.
Некоторое время сижу в тишине. Затем иду проведать Искру Трофимовну. У неё экстрасистолия.
– Давно? – спрашиваю медсестру.
– Не знаю, я только что заметила.
Недовольно качаю головой. Надеваю стетоскоп, слушаю.
– Надо было позвать меня.
Пожимает плечами. Что ж, пока без изменений. Комиссаржевской надо отдыхать дальше. Как и Карине, впрочем. Ей сделали укол успокоительного, а теперь медсестра делает ей массаж матки, чтобы так сократилась. Женщина спрашивает об этом и, получив положительный ответ, говорит спокойно:
– Тогда закроются кровеносные сосуды?
– Верно.
– Я читала, – потом смотрит на меня, узнаёт. Улыбается виновато и говорит. – Простите, я не хотела на вас нападать. Без лекарств я схожу с ума. Как мой малыш?
– Отлично. Он в родильном отделении. За ним там ухаживают.
– Но он здоров? У него всё на месте? – интересуется Карина с тревогой в голосе.
– Он совершенно нормальный, – сообщаю ей.
– Я перестала принимать лекарства из-за беременности, – поясняет она мотивы своего неадекватного поведения. – Боялась повредить ему. Много думала. Понимала, что делаю, что рискую и могу потерять контроль и оказаться в плохой ситуации. Но всё обошлось. Я справилась.
– Вам повезло, – замечаю в ответ. – Но ещё не всё позади.
– Я могу вернуться домой. Буду принимать лекарства, я знаю, что это нужно. Не для меня. Для него.
– Карина, – наклоняюсь к ней и говорю очень серьёзно. – Речь идёт не о месяце и даже не о годе. Это надолго. На всю жизнь.
– Я знаю, – улыбается она. – Я уже люблю моего маленького. Я любила, когда его ещё не было. Ведь это главное, правда? Мне отдадут его, да?
– Посмотрим, – отвечаю неопределённо, поскольку тут нужен психиатр.
– Нет! Не отбирайте его у меня. Прошу вас. Помогите мне, – глаза женщины заполняют слёзы.
Оставляю её, чтобы успокоилась. Пока разговоры всё равно ни к чему не приведут. Смотрю на часы. Некоторое время назад Мунира прислала сообщение, попросила встретиться в кафетерии. Иду туда и слушаю её рассказ о том, что пережил Адельша во время гражданской войны. Оказалось, он был активистом, сотрудничал с правительственным изданием, газетой. Его похитили оппозиционеры и издевались. Но оставили в живых – «в назидание другим, чтобы видели, как они могут сломать человека, для примера», – поясняет собеседница.
– Не знала, что он журналист.
– Нет, это так, хобби. На самом деле Адельша – инженер, с отличие окончил строительный институт.
– Ничего себе, а у нас работает санитаром.
– Да, – вздыхает Мунира. – Он тогда был совсем другим. Романтиком. Весёлым, добрым, энергичным.
– Мне нужно как можно больше узнать о том, что с ним делали оппозиционеры.
– Мы об этом не говорим, – женщина отводит глаза.
– Вы должны знать.
– Это и так видно.
– Я имею в виду подробности.
– Они мне неизвестны, к сожалению. Когда нам придётся уехать?
– Вы сможете остаться. Депортируют только Адельшу.
– Когда мы должны уехать? – она повторяет вопрос, делая акцент на местоимении.
– Не знаю, – отвечаю устало.
– Спасибо вам, Эллина Родионовна. Вы были очень добры к нам. К мужу.
– Пожалуйста, – улыбаюсь в ответ.
Возвращаюсь к себе. Открываю дверь, изнутри доносится неповторимый аромат настоящих французских духов, и до боли знакомый голос радостно возвещает:
– Милочка! Где вы шляетесь так долго? Я пятую точку отсидела, вас ожидаючи! Нехорошо заставлять ждать людей в моём возрасте, можно не успеть!
Расплываюсь в широченной улыбке. Народная артистка СССР Изабелла Арнольдовна Копельсон-Дворжецкая сидит на моём кресле, вольготно устроившись, и к тому же курит тонкую сигарету.