Глава 65
– Изабелла Арнольдовна! Как же я рада вас видеть! – подхожу и не знаю, что дальше делать: хочется обнять, но она же в моём кресле расположилась. Не просить же, чтобы встала. Но Народная артистка сразу понимает неудобство, которое испытываю. Поднимается и разрешает себя слегка потискать. Потом снова усаживается в кресло, а я даже нисколько не сержусь на неё за это. Таким людям, как она, можно многое. Заслужили.
– Как ваше здоровье? – привычно спрашиваю у своей гостьи. Она, словно мне назло, делает длиннющую затяжку, потом выдыхает здоровенный столб дыма, усмехается и лишь после этого отвечает:
– Не дождётесь, милочка, – и издаёт хриплое «хи-хи». – Я ещё не ваших похоронах простужусь, – и снова смеётся.
Я улыбаюсь, глядя на неё. Эта женщина – словно яркий факел в темноте жизни.
– Ладно, не стану тебя утомлять долее своим присутствием. А то придётся потом уборщицу звать.
– Зачем? – удивляюсь я.
– Песок после менять собирать, будет чем посыпать тротуар во дворе, – Изабелла Арнольдовна, как видно, в прекрасном расположении духа.
Снова хихикает, потом спрашивает:
– Скажи, Элли, где эта старая перечница? Дитя революции, блин! Говорила ей: закрой форточку, дует! А она? «Ой, Белочка, мне воздуха не хватает»!
– Так, может, и в самом деле? – спрашиваю серьёзно.
– Кому? Искре, что ли, воздуха не хватает? Да она всех нас переживёт! Да на ней пахать можно! Только осторожно, – и опять смеётся. – Ну хорошо. Что там с ней? Она говорить-то может?
– Да, может. Только лежит сейчас не в нашем отделении, а в пульмонологии. С кислородной маской. Слава Богу, интубировать не пришлось. Ну, то есть трубку…
– Милочка, вы уж меня совсем-то за дуру не держите, – укоризненно говорит Изабелла Арнольдовна. – А за свои годы врачом была почти столько же, сколько вы работаете.
Поднимаю удивлённо брови.
– Не знала, что вы работали в медицине, – говорю.
– Ага, и знаете, как назывались больницы, где я трудилась? – с хитринкой спрашивает Копельсон-Дворжецкая.
Мотаю головой. Откуда же мне знать? Представляю, какая у неё трудовая книжка толстая. Размером с «Евгения Онегина», вероятно.
– «Мосфильм», «Ленфильм», «Одесская киностудия», – начинает загибать пальцы Народная артистка и, видя моё недоумение, смеётся. – Да медиков я в кино играла, вот что! Медсестёр, нянечек, докторш. Господи, да кого только не было! Ну ладно, – она встаёт, тушит сигарету. Вторую, между прочим. – Ведите меня к этой торбе расписной. Дам ей по шее и вернусь домой, мне там коньяк преподнесли. Говорят, двадцатилетней выдержки. Врут, наверное. Но уж очень даритель был симпатичный, – и подмигивает мне задорно. И вообще. Терпеть не могу здесь торчать!
Неожиданное заявление. Народная артистка видит мою эмоцию.
– Знаете, почему?
Качаю головой.
– У вас, врачей, только два диагноза: «Ну и чего припёрлась, если ходить можешь?» и «А где ж ты, дорогая, раньше была?»
Я лично сопровождаю гостью в пульмонологию, затем возвращаюсь к себе.
– Эллина Родионовна! Поступила девочка четырёх месяцев отроду. Зовут Леночка. Лихорадка, кашель, – сообщает администратор.
В палате меня ждёт обеспокоенная девушка лет 25-ти. Рядом стоит мальчик примерно четырёх лет, стучит по табурету загипсованной рукой.
– Миша, прекрати! – требует мать. Она сильно нервничает, поскольку Маша пришла первой и уже берёт пункцию.
– Ликвор прозрачный, – констатирует она.
– Это хорошо? – интересуется женщина.
– Да, при менингите жидкость бывает мутная, – отвечает Маша. – Но всё равно мы отправим её на анализ.
Мальчик снова начинает барабанить. Он так яростно стучит, словно хочет разбить гипс. Или снова сломать себе руку? Мне его поведение кажется чрезмерно агрессивным. Но окрик матери приводит его в чувство.
– Можно вас? – ко мне подходит Алевтина Сергеевна Самохина, заместитель завотделением функциональной диагностики.
– Да, конечно. Я скоро вернусь.
Маша в это время просит медсестру отправить ликвор на исследование: нужно проверить уровень глюкозы и белка, лейкоциты и так далее.
– Что здесь? – спрашиваю Самохину.
– Я у вас хотела спросить, – она ведёт меня к негатоскопу. – Что вы видите?
– Переломы рёбер, – догадываюсь я.
– Четыре штуки, – говорит Алевтина Сергеевна и показывает карандашом. – Следы побоев есть?
– Синяков я не видела, – отвечаю уверенно.
– У грудничков они быстро проходят.
Озадаченная, иду к Маше и прошу её позвать охрану в палату, где находится малышка, а также вызвать соцработника.
– Также нужно сделать полный рентген всего организма: череп, конечности и так далее, – добавляю напоследок.
– Лучше с этим не тянуть, – замечает Самохина.
– А что случилось? – удивляется Маша.
Говорю ей о своих подозрениях. Она задумчиво кивает. Иду к мамочке и говорю ей, что у нас возникла проблема со снимком грудной клетки.
– Какая проблема? – спрашивает она.
– Ничего страшного. Он получился смазанный. Наверное, Леночка дёрнулась. Надо повторить, – аккуратно беру малышку на руки.
– Можно мне с ней? – интересуется женщина.
– Вам лучше остаться здесь.
В ту же секунду Миша начинает опять яростно долбить гипсом, но теперь объектом его ненависти становится край кровати.
– Я же сказала тебе, хватит! – кричит мать, хватая сына за предплечья и усаживая на табурет. – Твоя сестра болеет, а ты ведёшь себя, как полоумный!
– Успокойтесь, – прошу её.
– Я спокойна, – отвечает она. Видит, как в палату входят двое охранников и спрашивает: – В чём дело?
– Мы обнаружили переломы, которые могли быть результатом травмы, – отвечаю ей.
– Что?
– По закону, я обязана сообщить об этом.
Женщина смотрит на меня ошеломлённо.
– Вы сказали, что снимок не получился.
– Нам нужны снимки всех костей.
– Зачем это?! – она почти переходит на крик.
– Как Миша сломал руку? – задаю встречный вопрос.
Мальчик переводит непонимающий взгляд с меня на маму.
– Упал с кровати! – резко отвечает она.
– С вами поговорит представитель уполномоченного по правам ребёнка, – сообщаю женщине.
– Чёрта с два! Я ухожу! – она подхватывает сына на руки.
– Без детей, – говорю ей строго.
– Я привезла к вам дочь, потому что она больна. А теперь вы отнимаете моих детей?!
- Не отпускайте её с ребёнком, – говорю охране. – Я вызову полицию.
– Вызывайте! И вы ещё пожалеете об этом! – кричит женщина мне в след. – Вы не имеете права!
Не выдерживаю. Разворачиваюсь и на полном серьёзе:
– Имею.
Делаю, что собиралась, а потом иду в диагностическое отделение. Алевтина Сергеевна показывает мне на снимки и говорит:
– У грудной девочки я обнаружила 28 переломов! Многие свежие. Большие берцовые, бедро, правые лучевая и локтевая, трещина черепа…
– Боже мой, – выговариваю, поражённая до глубины души. – Что мать с ней делала?!
– Нужна томограмма черепа. На плевре затемнение. Возможно, был пневмоторакс.
– А это что? – показываю на снимке.
– Трещина восьмого ребра.
– Мне казалось, было четыре перелома рёбер, а здесь пять. Это точно её снимок?
– Да, я всё сняла заново, – отвечает Самохина.
– А где первый?
Алевтина Сергеевна приносит, прикрепляет рядом.
– Экспозиция та же?
– Да, – говорит она.
– Где же пятый перелом? – спрашиваю.
– Его нет, – удивляется диагност.
– Это случилось у нас? – поражаюсь внезапному открытию.
– Вы давили на грудную клетку? – интересуется Самохина.
– Немного при пункции.
– Видимо, несовершенное костеобразование, – предполагает коллега.
– Так это я сломала?!
– Кости у малышки ломаются, как стеклянные…
– Боже, – берусь за голову, – а я сразу свалила на мать, решив, что она бьёт грудничка. Мне и в голову не пришло, что возможно такое, – показываю на снимки.
– Вы уже сообщили в полицию? – спрашивает Алевтина Сергеевна.
– Да, и они, скорее всего, уже прибыли в отделение.
– Что ж, – вздыхает коллега. – Частая ошибка. Лучше перестраховаться.
– Теперь придётся сказать «Извините, вы не виноваты, но ваша дочь тяжело больна», – говорю, покидая Самохину.
Пока еду в лифте, ощущаю жгучий приступ стыда. Как можно было так наговорить на женщину? Она вон как с первым мучается, пацан явно гиперактивный и агрессивный к тому же, ещё и маленькая заболела, а я… Пытаюсь придумать себе оправдание и не могу. Пока еду, лифт останавливается на этаже пульмонологии, и в кабину входит Копельсон-Дворжецкая. Настроение моё сразу приподнимается.
– Как дела у Искры Трофимовны? – спрашиваю.
– Наш прошлый президент однажды сказал: «Жить мы будем плохо, но недолго».
Поднимаю брови и стираю улыбку с лица.
– Неужели?..
– Да нормально всё, – машет рукой Изабелла Арнольдовна. – Чего ей сделается? Вкатили кучу лекарств, воткнули трубки, куда только можно. Надо бы ещё в уши.
– В уши?! Зачем?
– Да глуховата она стала, – смеётся Народная артистка. – Я ей с порога: Искра, здравствуй! А она знаете, что мне ответила? «Спасибо, я уже завтракала». Вот же тетеря глухая! Ну, а ты чего смурная такая? Начальство наорало? Так давай, схожу к нему, скажу пару ласковых, ты меня знаешь.
Благодарю и кратко пересказываю историю с мамочкой и двумя детьми. Лифт останавливается на нашем этаже, выходим. Но Копельсон-Дворжецкая не отпускает.
– У нас во время блокады случай был. 1942-й год, весна. Мне почти 10 лет. В соседней квартире мужчина жил, рабочий на Путиловском заводе. Как-то раз вернулся домой, дня четыре его не было – срочный оборонный заказ. В цехах холод, он два пальца на левой руке обморозил. Тряпицей обмотал, мол, ничего, само пройдёт. А на первом этаже жил у нас старичок один, он ещё в Первую мировую санитаром работал. Сидят они внизу, курят. Рабочий тряпичку свою размотал, чтобы перебинтовать. Старичок увидел, что там, ахнул. «Помоги, – говорит, дров наколоть. – Я тут пару брёвен недалеко нашёл в сгоревшем доме, приволок». Тот согласился. Чего не помочь? А старичок возьми, да те два пальца ему и оттяпай.
– Вот ужас-то, – реагирую в ответ. – Он что, от голода с ума сошёл?
– Нет, гангрену заметил. Он её в Первую мировую и Гражданскую много повидал. Тогда ведь антибиотиков не изобрели.
– Так надо было «Скорую» вызвать.
– Милочка, какая «Скорая»? В Ленинграде страшный голод, бомбёжки каждый день. Пока бы медиков ждал, руки лишился, а дальше сепсис, ну ты сама знаешь, – говорит Копельсон-Дворжецкая. – Мог бы на завод пойти, да его смена через двое суток, и добираться через полгорода.
– И что же дальше было?
– Рабочий тот, конечно, старичку крепко врезал. Помял даже немного бока. Но тот не обиделся, помог перебинтовать. А на следующий день рабочий пришёл и принёс своему обидчику ценность огромную по тем временам – кусок сахара в тряпочке. Граммов сто! Поблагодарил. Я, говорит, был в санчасти завода. Думал, уволят, как инвалида. Там сказали: вовремя тебе ампутацию провели, иначе бы помер. Ну, а так оставили на работе. Дали два больничных, и только. Да, ещё сахар тот. На восстановление здоровья. Вот скажи: прав был тот старичок?
– Конечно!
– И ты правильно сделала, что усомнилась. Зато малышка, может, и выживет. Ну всё. Надоела ты мне, докторша. Домой хочу. Курить и коньяка. À plus, ma chère! – помахала мне ручкой и поспешила к выходу, не став даже слов прощания слушать.
Не дохожу до своего кабинета, как навстречу… Карина. Та самая роженица с диагностированной шизофренией.
– Вы куда? – спрашиваю удивлённо.
– Меня уже выписали, – радостно улыбается она.
– Кто?! Как?!
Карина рассказывает, что к ней приходил психиатр. Они хорошо пообщались, он выписал ей лекарства и при ней выписал ей направление в психоневрологический диспансер, поскольку в поликлинике по месту жительства психиатра в штате нет. Был раньше, но уволился, и вакансию заполнить некем. Другие же врачи не решаются выписывать Карине нужные лекарства. Ей дали направление, но она была на последнем месяце, никуда не пошла. Так что теперь будет регулярно посещать диспансер, где её поставят на учёт.
– Мне сказали, что завтра я смогу приехать и забрать моего малыша, – говорит женщина с улыбкой.
– Это замечательно, – улыбаюсь ей и отпускаю. Потом всё-таки иду к мамочке с двумя детьми и делаю всё, как планировала: извиняюсь и сообщаю о подозрении на серьёзную проблему – болезнь «хрустального человека» или, как ещё её называют, болезнь Лобштейна – Вролика. Потребуется дополнительное обследование, малышку переведём в ортопедическое отделение.
Мамочка фыркает нервно, однако быстро отходит. Полицейские пожимают плечами и тоже покидают отделение. Мне повезло, что женщина не будет писать жалобы во все инстанции. Это неприятно – оправдываться за свои действия, оформляя кучу бумажек.
Перед концом рабочего дня ещё одна хорошая новость. Позвонил Алексей Иванович и сообщил, что миграционная служба выдала Адельше Аюпову рабочую визу. Более того, они с женой приняты в государственную программу добровольного переселения соотечественников. Это значит, что пройдёт совсем немного времени, а семья Аюповых получит российские паспорта и сможет вернуться на Родину предков – в Татарстан.
Меня это всё очень радует. Но разве бывает, чтобы кто-то не захотел испортить бочку мёда ложкой дёгтя? Когда сажусь в свою машину на парковке, вдалеке вижу, как Майя с кем-то целуется. Парочка стоит у капота автомобиля и крепко обнимается. Я проезжаю мимо и не вижу лица мужчины, поскольку он ко мне спиной. Однако за те пару секунд, что смотрю на неё, внутри рождается одно очень нехорошее предположение.
Потому что я уверена: видела уже где-то точно такое же пальто. И даже, кажется, знаю, на ком.
