Евдокия помнила то страшное лето. Оно тогда только вступило в свои права. Поля и луга в изумруде трав и разноцветье, а тополиный пух летел прямо в лицо, будто легкий, воздушный снег. Красиво вокруг, но не очень радостно…
Она шла с дочкой домой, та вертелась вокруг, ловя тополиные пушинки, а Евдокия журила ее:
- Не прыгай, большая уже. И пошли быстрее, папка скоро придет.
Она быстро собрала на стол: вареная картошка, остатки кислой капусты, куски запеченного в русской печи мяса: побольше мужу Степану и два поменьше, себе и Люське. Скрипнула входная дверь, и в избу вошел муж, усталый и голодный.
Работал он в сельсовете, партийным был. Вел пропагандистскую работу, ездил по близлежащим селам с докладами и партийной разъяснительной работой. Сельчане его слушали. Спорили иногда по сельскохозяйственным вопросам: то семена плохие, то земля не отдохнула под посевы.
Приходилось принимать меры, искать возможности, чтобы не роптали колхозники, рассказывать про нужды страны. Слушали его внимательно, уважали. Поднимали сельское хозяйство на нужную высоту. А тут беда прокатилась громом по всей стране: война…
Евдокия жила последние дни в страхе и ожидании самого страшного, и вот оно и случилось. Подошел он к ней, обнял крепче обычного.
- Забирают? – спросила она тихо, чтобы Люська не слышала, но ответ уже знала.
- Да, - ответил Степан спокойно. - Завтра нас соберут и к эшелону отправят…
- А проводить-то можно будет, Степа? – спросила Евдокия, чуть не плача.
- Можно, отчего ж нельзя-то? Я с раннего утра уйду, а вы подбегайте с Люсей к сельсовету к двум.
Взял ее лицо в свои ладони, заглянул в родные, грустные глаза с росинками слез на ресницах и снова крепко обнял. Так и держал в своих объятиях всю короткую, тревожную ночь.
А утром Степан чмокнул дочку на рассвете, но та даже не проснулась. Выпил молока пол крынки, собрал необходимое и ушел со словами: «До встречи»! Так вот и простились они.
До обеда время ой как долго тянулось! Евдокия и в избе прибралась, и Люсю искупала во дворе, причесала, надела ее любимое платьице в цветочек, сама собралась и побежали они к сельсовету, куда уже и другие женщины шли с понурыми головами проводить своих родных и дорогих мужей, отцов, сыновей.
А у сельсовета пусто… Ушел грузовик раньше времени и увез мужчин. Женщины в слезах метались вокруг, требовали ответа: почему увезли раньше?! Но кто им скажет? Старый Игнат, который теперь остался здесь за главного? Он и сам не знал.
Распорядилось военное начальство уехать пораньше, чтобы к эшелону не опоздать, вот и весь сказ.
Евдокия стояла в стороне от толпы, глядя в густую траву. Слез не было, ночью выплакала. Люська тормошила ее: «Где папа? Куда уехал? Почему мы опоздали?»
Стряхнув оцепенение, Евдокия улыбнулась через силу, через «немогу». Нельзя дочке показывать своих слез, нельзя ребенку нервы расшатывать сызмальства. Кто знает, какая ее жизнь ждет впереди. Обняла она ее, всхлипывающую, и сказала тихонечко:
- Ничего, доченька. Уехал папка раньше, так надо. А мы писать ему будем, расскажем, что пришли проводить, нарисуешь ему рисунок.
Люся кивала в ответ, успокоилась немного, и пошли они домой за руку, две покинутые и несчастные. Сердце у Евдокии словно каменное стало. Даже потяжелело в груди.
И началась у них новая жизнь, без мужа и без папки. Как и во многих других многострадальных семьях. Жили от письма до письма, а они ой как редко приходили. Получив треугольную весточку, Евдокия прижимала ее к сердцу и плакала от радости: жив мой соколик, жив родной!
А потом читала письмо вслух, дочка слушала затаив дыхание. В конце письма обязательно было послание и ей: то мордочка смешная, то солдат в каске с подписью большими печатными буквами: ПАПА. Это Люся уже умела читать, а прочитав, целовала рисунок и говорила «Папочка, родненький…»
Так и шли месяц за месяцем, год за годом. Подросла Люся, в школу пошла. Немец обошел их края стороной, но жили бедно, хоть и не впроголодь, но на одной картошке да молоке от козочки Вешки. Яички еще были, а ни коров, ни поросят не держали уже в селе. Молодую скотину изъяли… Все для фронта, все для победы. А старая сама извелась постепенно.
А тут и письма от Степана приходить перестали. Нет и нет вестей. Сильно переживала Евдокия, ночами спать перестала. Похоронки приходили сельчанам, горе-то какое! И об этом даже думать не хотелось! Жалела она вдов и осиротевших детей да матерей, конечно. Но себе с Люсей такой участи не желала.
Был поздний вечер, Люся спала, крепко посапывая во сне. Евдокия сидела за столом под неяркой керосиновой лампой и подшивала дочке валеночки к зиме. Стоптались они, вот-вот дырки на пятках появятся. И вдруг тихий, но настойчивый стук в дверь.
Сердце так и оборвалось! Упало куда-то вниз, в глазах пелена. Кто так поздно к ним пожаловал, с какой вестью?! Она подскочила с места, пока Люся не проснулась и выбежала в сени. Трясущимися руками отперла тяжелый тугой засов, даже не спросив: «кто?» И тут же отпрянула от двери.
На крыльце стоял Степан! Евдокия закрыла рот ладонями, чтобы не закричать от неожиданности. Он вошел, схватил ее в охапку, прижал к себе и замер…
Так они и стояли в промозглых сенях, не в силах шелохнуться. Она уткнулась в его шинель и дала волю слезам. Ничего не говорила, не могла, просто плакала, а муж целовал ее мокрые глаза и улыбался, насмотреться не мог!
Наконец они вошли в избу, и она услышала его родной, такой привычный голос:
- Есть хочу, Дусенька!
Накормила она мужа, не очень хлебосольно, но все, что было, вытащила на стол: хлеба краюху, воблу сушеную, дед Егор принес ей как-то с десяток. Редька пареная была еще, да пшенная каша.
Он ел с дорогой душой, а она смотрела на него и не могла нарадоваться.
- Ты насовсем, Степа? – спросила она наконец, расстилая кровать, пока он сидел у кроватки дочурки, утирая скупые мужские слезы.
- Подросла, касатка моя, - прошептал он, а потом ответил жене: - на недельку, не дольше. Я после ранения, Дуся. Вот, отпустили с семьей повидаться и назад. Гнать эту гадину фашистскую с земли нашей.
Разделся он, умылся под умывальником, и лег на чистую простынь, вдыхая запах родного дома. Рядом прилегла Евдокия в белой сорочке, с распущенной косой. Прижалась к его плечу и вскрикнула: от лопатки и до плеча тянулся чуть заживший шрам.
То-то он рукой этой хуже шевелил, заметила она, да не спросила. Прижимал же он ее к себе. Даже и не подумала, что так сильно ранен его родной муж. Степан приложил палец к ее губам и сказал тихо:
- Выглядит страшно, да? Но не бойся, любушка моя, уже не болит так уж. Пройдет, до Люськиной свадьбы точно заживет.
И они оба тихонечко засмеялись, она сквозь слезы, а он радостно, от души. Потом он взял в свои ладони ее руки и уткнулся в них лицом. Она тихонечко поцеловала его в плечо и подумала:
«Живой, родной мой, храни тебя Господь, сохрани для новой жизни…»
И то ли молитва ее помогла, то ли судьба у них такая. Вернулся Степан домой живым после войны. Евдокия стояла в стороне и плакала от счастья, а на шею ему бросилась большенькая Люська, и уже ее он обхватил двумя сильными руками солдата, победителя, отца!
Снова летел тополиный пух, пахло свежей травой, в чисто убранной избе пахло хлебом и счастьем. Семья сидела вокруг стола, делилась новостями. Евдокия спрятала слегка поседевшие виски под белый платочек в крапинку.
Впереди их ждала новая жизнь, а о прошлых временах напоминал лишь давно заживший шрам на плече Степана да его рассказы дочери о войне. Чтобы знала, чтобы помнила.
За мужество в бою, за благородство
Защитникам спасибо говорим!
Кто до конца мужчиной остается,
Тот в доблести своей непобедим!
