Одиночество, однако, казалось очень приятным. Тело отдыхало от тяжёлой работы. Да и погода радовала. С печкой удалось подружиться только частично. Она то пыхтела, то вела себя хорошо.
Евгений и не сильно по этому поводу волновался.
Как хорошо было в подготовленном для кого-то ночлеге: еда, дрова, хорошие запасы воды.
Думать о том, что за это придётся заплатить той кривой старухе, не хотелось.
Просто жилось теперь хорошо!
"Черносошница" 24
Глава 23
Глава 1
Художник много спал, много ел. Когда понял, что запасы уменьшаются, а впереди ещё много месяцев холода, аппетит поумерил.
Никого не хотелось видеть. Нашёл в закромах и то, чем можно согреться. Наливал понемногу, растягивал удовольствие. Очень сильно старался держать себя в руках, чтобы не выпить всё сразу.
От хмельного начинали гореть щёки. Сначала какая-то очень лёгкая прохлада проходила по телу, а потом оно резко разогревалось и дарило блаженство и умиротворение.
Как жаль, что негде было рисовать масштабно.
Листы бумаги, двумя ровными рядами сложенные на столе, были уже изрисованы. Но карандаш не давал полностью погрузиться в живопись. Хотелось красок!
Да, помещение было ужасным, но вот, например, луч света рисовал в воображении такие картины, что хотелось творить.
Евгений думал, что именно сейчас, в этом полном беззвучии и отрешённости, в этом одиночестве и сознательном бытии и есть место художника.
Он понял, что художнику не нужен никто. Только он сам центр мира и всего человечества. Только он может кому-то нарисовать сердце, а кому-то нет.
— А я ведь Бог! — восторженно говорил Евгений и сам себе, конечно, верил.
Верил, потому что много молился. По нескольку часов мог обращаться к богу, благодаря за возможность быть в этом месте.
Только вот осознание того, что это когда-то закончится, бередило душу.
Дни шли, хозяйка не появлялась, как и не появлялся тот, кого она ждала.
Евгений разговаривал сам с собой:
— А ведь могло что-то случиться? Почему человек не добрался?
Хотя эти вопросы возникали лишь изредка.
Сейчас всё было так, как было.
Первые очень сильные холода застали художника врасплох.
Он простудился, и всё окружающее пространство стало невероятно раздражать.
Печка стала дымить ещё сильнее, хмельное уже не грело так, как раньше.
Уныние сменило радость одиночества. От холода тряслись руки. Зуб на зуб не попадал. Кожа стала грубой и очень сухой.
Евгений часто смотрел на себя в зеркало, расположившееся на столе на кованой подставке, и каждый день замечал, что стареет. Усмотрел на себе седые волосы и стал выдирать их. Нервными движениями убирал с головы волосы целыми пучками.
Когда стали появляться проплешины, бил себя по рукам, чтобы не лезть к волосам.
Время к художнику было совершенно безжалостно.
А ведь он, казалось бы, стал прежним. Но стержень, державший когда-то художника в определённом положении, явно получил неисправимые изменения.
И от этого было не по себе.
Лучи солнца уже давно не заглядывали в окно.
Хотя оно уже и стало чистым (Евгений его очистил от пыли и грязи), но свет из него больше не радовал.
До всех произошедших событий, чистоплотность художника была на грани сумасшествия, сейчас она молчала.
Лишний раз смести крошки от сухарей или вытереть случайно разлитый чай было лень.
Зато в этом всеобщем хаосе были и живые существа: мыши. Они не боялись художника, он не противился им.
Жизнь казалась и многогранной, и непонятной одновременно.
За окном стонала вьюга. Дом уже давно был во владении холода.
Маленькая, чуть накренившаяся печь, пыхтела и недовольно фыркала оттого, что её так нагло использовали.
Было довольно дымно. То ли сегодня особенно сильно, как вчера, то ли просто не привык Евгений к такому сильному запаху гари.
— И чего ты пыхтишь, старая? — обращался художник к печке, заталкивая в неё очередную порцию дров. — Жри, старая! Жри и грей!
Но печка не справлялась. Три рубахи, штаны, шерстяные носки, одолженные у бывшей хозяйки дома, почти не спасали от холода.
Руки тряслись. Иногда холодный язвительный смешок вырывался из охрипшего горла Евгения. Он смотрел на печь, как на старушку, и представлял себе её беззубый рот, и передразнивал её, пыхтя и кривляясь. Художник надувал щёки и издавал странные звуки, а потом смеялся.
Он почти рухнул в ободранное кресло и взял со стола карандаш. Покрутил его в руках, понюхал. Нарисовал прямо на столешнице чёртика и потянулся за бумагой.
Мельком посмотрел на себя в зеркало, расположившееся тут же на столе.
Осунувшееся, потемневшее лицо сейчас очень сильно напоминало чуть подмятый желтовато-коричневый лист бумаги.
— Хм… Однако, я сейчас буду писать на нём. Как на своей роже… Рожа… Пропитая, голодная, без денег… Не жизнь, а чёрт-те что…
Под недовольное ворчание печи, не готовой сожрать столько дров, под её дымное дыхание, художник дрожащими руками начал выводить слова.
— Картины, картины, а писать разучился, — возмущался мужчина.
«Дорогая моя ма! Ты давно не видела своего сына в таком нелепом виде. Знаю, знаю, ты всплеснёшь руками и станешь ругаться по-французски, а отец скажет тебе, чтобы ты не поганила чужой язык.
Он всё так же суров с тобой? Всё так же цепляется к словам? Ты не держи на него обиды. Ты не виновата в том, что я бестолковый и ничтожный человек.
Письмо ему не вздумай показывать. Прочти, сожги и забудь о нём. И обо мне забудь. Ещё чуть-чуть, и эта печь сожрёт меня вместе с костями.
Знала бы ты, сколько я натворил. Но ты не вздумай меня спасать. Я сам. Да ты и не найдёшь меня в этой глуши.
А, может, меня уже и нет на этом свете, и этот холод просто ад?
Спасибо, что навеяла мне эту мысль. Я, на всякий случай, осмотрюсь лишний раз.
Но если это ад, почему тогда я тут один? Все в раю? Все остальные так хорошо служили богу, что он избавил их от мучений?
Ма, я низок и несчастен. Я полюбил человека. Женщину. Ты с ней незнакома, и вряд ли когда-то ваша встреча сможет состояться.
Просто молись, ма… Молись по-французски.
Пусть мой напыщенный отец немного встряхнётся и поймёт, что не всегда нужно быть первым. Иногда нужно быть последним… Как теперь я…
А в аду неплохо, я тебе скажу. Холодно, и говорящая печь.
Прощай, ма…»
Карандаш выскользнул из рук Евгения. Лёгкий стук в дверь и громкий голос: «Тут есть кто-то?», заставили художника всполошиться.
— Тут есть кто? — второй голос тоже был громким.
Евгений задрожал от страха и попытался спрятаться под кровать. Но оттого, что та была очень низкой, ничего не вышло.
— Похоже пусто! Тут и заночуем.
Нервно мотая головой, Евгений искал место, где спрятаться.
Но дверь уже распахнулась, лицом к лицу столкнув троих гостей и художника.
Мужчины выглядели огромными снежными сугробами, только пуговки чёрных глаз выдавали в них людей, или не людей, а непонятных чудищ.
— О, да тут есть, поди, хозяин. Эй ты, язык проглотил, что ли?
Евгений не ответил.
— Да нам-то что? Пусть молчит себе дальше. Главное, чтобы не орал, да пожрать дал. Сколько мы уже не ели? День, два? Эй ты, пень, — обратился к Евгению один из гостей, — сообрази на стол. Голодны мы. Уж вот непогода, так непогода. Охотники мы. Заблукали тут, чертяка нас поводил знатно. Тут чертей, знашь, сколько водится? Ты, небось, с ними тут в карты рубишься?
Язвительный смешок вырвался из горла говорившего.
Остальные двое тоже хихикнули, но быстро замолчали.
И тут один из них резко подскочил к художнику, схватил его за шею. Евгений быстро сориентировался, выпрямился. Нападавший повис на нём, болтая ногами, но продолжая при этом сжимать горло.
Художнику удалось отпихнуть от себя обидчика.
Но тут же дуло ружья поцеловало его в висок.
— Слышь ты, храбрец, не хорохорься.
Евгений застыл. Он чувствовал, как его руки связывают тугой верёвкой.
— И не пищи тут, иначе в рот заткнём дрова как в печь.
Евгений с ненавистью смотрел на гостей. Они вытащили все его запасы и оставшееся хмельное. Разделили на троих, выпили.
Тот, который нападал на художника, дежурил у печи и всё возмущался, что она прожорливая и бесполезная.
Продолжение тут
Все главы по ссылке внизу