Чтение произведений Александра Исаевича Солженицына – тяжёлый интеллектуальный труд, сравнимый с чтением великого Достоевского. Солженицына надо читать медленно, обдумывая каждый поворот сюжета, в котором порой зашифрованы его могучие пророчества. Наследие Солженицына еще не изучено, еще не осмысленно. Его боятся, изо всех сил стараются осквернить, опошлить произведения и их автора. Потому, что думающий российский читатель крайне опасен нашим заклятым «друзьям». Достоевский своим творчеством покорил весь мир. А тут еще один, теперь уже современный русский Фёдор Достоевский, заставляющий россиян думать и размышлять! С точки зрения наших недругов, для России это будет излишне.
Всё вышесказанное в полной мере можно отнести к центральному произведению всей жизни А.И.Солженицына, роману-эпопее «Красное колесо». Если первая книга этого романа «Август четырнадцатого» (здесь я писал об этой книге) была, по большей части, посвящена трагическим событиям Восточно-Прусской операции Первой мировой войны, то вторая книга «Октябрь шестнадцатого» вобрала в себя и события на фронтах, и любовь, и политические страсти Российский империи и мудрость крестьянского бытия. От того «Октябрь шестнадцатого» - словно мозаика событий, которая на ваших глазах складывается в огромную катастрофу для российского государства. «Октябрь шестнадцатого» пропитан болью, стоном неумолимо надвигающейся гибели огромной Российской империи. Из четырех книг «Красного Колеса» «Октябрь Шестнадцатого» более всех близок тому литературному жанру, что обычно именуется «романом».
Судьба России, настигнутой и растерзанной революцией - основная тема «Октября Шестнадцатого». О ее пришествии, случившейся, по мнению автора, задолго до февральско-мартовского бунта в Петрограде, Солженицын напоминает читателю в каждой главе «Октября…». Глухой устрашающий гул истории, почти не замеченный одними персонажами, ставший для других привычным, всерьез тревожащий третьих и зовущий их к каким-то действиям (по большей части – опрометчивым), ощущается буквально в любой главе книги.
Если «Август Четырнадцатого» строится автором и воспринимается читателем при свете «Войны и мира», то «Октябрь шестнадцатого» не менее тесно и многопланово соотнесен с другой книгой Толстого – «Анной Карениной».
Колоссально-роковой ошибкой было решение Николая Второго ввязаться неподготовленной русской армией в Первую мировую войну. Автор не только ярко показывает в диалогах главных героев неудачи на фронтах, мы видим всё катастрофическое положение русской армии. Начиная от деградировавшей системы подготовки командных кадров, системы назначения на ответственные командные посты по принципу одной лояльности к «их высокопревосходительству», и кончая развалом тыловых служб, отвечающих за снабжение армии продовольствием, оружием и боезапасом, медицинским обеспечением, короче всем необходимым. Читать без содрогания об этом нельзя.
«Сколь многие в России заняты не службой, а личным благополучием. Высокие штабы – преувеличенно множественны, даже преобилие переписки, личных адъютантов, офицеров для связи, лишних экипажей, досуг, еда, питьё, карты, а штабная угроза: в окопы пошлю! Вот картинка: при Гвардейском корпусе в вагоне живёт великий князь Павел Александрович. Жаркий летний день – крыша вагона покрыта дёрном и два солдата поливают её из леек. В таких штабах и планируют вялые операции, где губят по 50 тысяч человек, и такая мелочь в историю не записывается.
И за всё то… за всё то… Ну, тут вое знают и подсказывают. Рассыпано много наград высшим генералам. Вытащен из старья Куропаткин – на Гренадерский корпус, а там и на Армию, а там и на Фронт. Окостеневший генерал Безобразов, приятный Двору, вместе с Брусиловым перемалывает гвардию, но не спускается ниже корпуса. Как и генерал Вебель, не вылезающий из поражений. Как и генерал Раух: в Пруссии опозорился с кавалерийской дивизией – за это получил конный корпус, отобрал у него Лечицкий корпус – вознаградили Рауха от Верховного Гвардейским корпусом, а этот послал он на Стыри по болотам, австрийцам даже стрелять не пришлось, тонули наши и так. А Жилинский, это вы знаете, стал полномочным русским представителем при французской главной квартире. А Артамонов, погубивший самсоновскую армию, вышел из-под следствия чист, и Николай Николаевич поздравил его поцелуйно. И когда взяли Перемышль, то в череде празднеств не нашли коменданта пригожей Артамонова. А он, упустивши 20 тысяч пленных и сдавши крепость противнику, стал законно ожидать нового назначения.
А сколько имён неизвестных, тупых морд, забывшихся в своём чине, не проразумляющих, что такое долг. Какой-нибудь генерал Гагарин, командир Заамурской конной бригады, в пьяном виде изгаляется над своим командиром полка: “У вас нет пулемётов? Так вы пошлите две сотни атаковать австрийцев – и отберёте у них пулемёты!” А у каждого такого – тысячи в подчинении, и они их кладут, и беззвестно.
Карпатская авантюра! – она жгла сердце чуть не ярей всего. Как невыносимо вспомнить: после взятия Перемышля – не сметя сил, попёрли, попёрли через горы, какие кручи одолевали пушками, брали штурмом перевалы, – какие рывки! какие потери! сколько крови!! И всё – зря!! Вот, развернулась Венгерская долина, только спустились – и тут же приказ: отступать! И с какой поспешностью, на те же опять кручи пятясь, заклиниваясь в ущельях, – какие потери опять!… Списывали полк в один час… Таяли целые корпуса… Карпатские ущелья – кладбища удальцов…»
Естественно, мне, как и любому мужику, служившему в армии, близка армейская тема. Вдруг блеснет догадка о том, что летом 1941 года были те же грабли. Сила произведения Солженицына в том, что оно никого не может оставить равнодушным. Своими прозорливостью, интересным изложением сюжета, необычными размышлениями. Даже язык произведения, своими формами, диалектом необычайно богат.
Одна из центральных линий сюжета «Октября шестнадцатого» любовь, разная и одинаково несчастная. Автор стремится показать многоликость любви, ее всеобщность. В разных общественных слоях господствуют разные поведенческие правила, традиции, нормы, но они сказываются только на «формах» главного человеческого чувства, а не на его сути. Потому в «Октябре…» любовные испытания, которые выпадают любящим в злую военную пору, представлены на всех уровнях российской сословий, от избы до царского дворца. Хотя личные чувства мужика, ставшего солдатом или ждущего призыва, и крестьянки, хранящей верность ушедшему воевать мужу или жениху; пустившейся во все тяжкие; оставшейся из-за войны навсегда в девках; вышедшей в конце концов без любви замуж за того, кто уберегся от смерти. Как тут не вспомнить солженицынскую «Матрёну». Здесь я писал о ней. Её переживания, на первый взгляд, не так важны для судьбы страны, как переживания императора, крупного политика, военного. Хотя бы, полковника Воротынцева, который из-за вспыхнувшей любви и желания загладить вину перед обманутой женой, временно уклоняется от участия в заговоре Гучкова. Тем самым он прикрыл один из альтернативных вариантов движения отечественной истории. Открывается, совсем не случайно, солженицынская «энциклопедия любви» как раз с «крестьянско-солдатской» страницы.
«И еще около двух страниц тормозится желанная встреча, а при появлении Катёны («влетела в избу, как бомба в землянку») вновь должно блюсти приличия: «Подкинул бы тебя сейчас, как Савоську, да не при родителях же». И снова торможение – приход односельчан, хозяйственные беседы с отцом. Супруги не могут уединиться и толком перемолвиться, хотя Арсению только того и нужно:
Разрядка происходит в бане («Хэ-э-э! – раздался Сенька голосом, – до ночи не дождаться!»), но ей предшествует жутковатая кульминация. После того как Катёна во второй раз, играя, спрашивает: «А веником – не засечешь?», раздаётся Сенькино (в первый раз он довольно протянул «Не засеку-у-у!») «Да за что ж? Да ты рази…? Да ты уж ли не…?». Крикнул Арсений один раз, воспроизведен его угрожающий рёв дважды. За время, которое нужно для произнесения пяти односложных слов, писатель переступает в новую главу и рассказывает: о мягкости Арсения к жене; их короткой довоенной жизни, «как под солнышком тёплым»; тоске Катёны по Арсению и ее внутреннем изменении («ещё и иное что-то разгоралось в ней»); реплике уже «удовольствованной» (ее немолодого, но крепкого мужа на войну не послали) Агаши Плужниковой («Ты с мужем, что ж? И не жила, поди, почти. Вот поживёшь, во вкус войдёт, да пригнетёт – тогда и ты переменишься»); жажде «обновленного» Сеньки («воротился бы… не прежним лишь милым, а – грозным, что ль?»); давнем странном состоянии, когда Катёна, еще незамужняя, тайно грезила почуять над собой мужскую власть, почти соглашаясь на участь опозоренных девок:
Измена, которая привиделась Арсению и за которую он воздал поркой, – ход ложный. Но появление его закономерно – множество солдаток не сумели снести одинокую долю, множество семей было порушено или изломано именно так. Да, за Катёной вины нет, а Арсений, освободившись от томивших душу подозрений, жене поверил (и полюбил ее пуще прежнего), а «она, поплакивая, еще доплакивая, улыбнулась» своему господину: «Буду волю твою знать».»
С особой тщательностью рассматриваются все ступени, приведшие Россию к революционной катастрофе.
«Как две обезумевших лошади в общей упряжи, но лишённые управления, одна дёргая направо, другая налево, чураясь и сатанея друг от друга и от телеги, непременно разнесут её, перевернут, свалят с откоса и себя погубят, – так российская власть и российское общество, с тех пор как меж ними поселилось и всё разрасталось роковое недоверие, озлобление, ненависть, – разгоняли и несли Россию в бездну. И перехватить их, остановить – казалось, не было удальца.
И кто теперь объяснит: где ж это началось? кто начал? В непрерывном потоке истории всегда будет неправ тот, кто разрежет его в одном поперечном сечении и скажет: вот здесь! всё началось – отсюда!
В 1878 Иван Петрункевич пробовал на киевских переговорах убедить революционеров временно приостановить террор (а не отказаться от него, конечно!): де, погодите, не постреляйте немного, дайте нам, земцам, открыто и широко требовать реформ. Ответил ему – выстрел Засулич из Петербурга. Да через год созрела и “Народная Воля”, а в чьей-то голове уже складывалось из будущего ультиматума: цареубийство в России очень популярно, оно вызывает радость и сочувствие.
Накалялся общественный воздух, и больше никто уже не смел и не хотел поперечить бомбистам.
Группа, готовившая теперь убийство и Александра III (1 марта 1887), объясняла свою платформу так:
Александр Ульянов: Русская интеллигенция в настоящее время только в террористической форме может защитить своё право на мысль. Террор создан ХIХ столетием, это единственная форма защиты, к которое может прибегнуть меньшинство, сильное лишь духовной силой и сознанием своей правоты … Я много думал над возражением, что русское общество не проявляет сочувствия к террору, даже враждебно относится к нему. Но это – недоразумение.»
Сказано, будто в назидание нам, сегодняшним. Если власть снова допустит недоверие со стороны общества, то смуте непременно быть. Недавняя ненависть к КПСС, его пустой болтовне и неспособности решить насущные проблемы, привели СССР к краху. Это урок, который даёт Солженицын нынешним власть предержащим.
Тогда, в октябре 1916 года революция уже пришла и сказалась на душевном строе многих персонажей, но еще не продемонстрировала всей своей мощи, еще не отменила вполне прежнюю, при всех ее грехах и бедах – нормальную, жизнь. Даже те, кто угадывают скорые тектонические сдвиги и всей душой стремятся их предотвратить, одновременно «просто живут», не догадываясь или страшась себе отчетливо признаться в том, что жизнь их подошла к последней черте. Автор и читатель знают, как быстро и как страшно все кончится.
А за рубежом уже ждали стервятники, когда вконец ослабнет Россия, чтобы подзудить тёмные массы и растерзать, убить страну. Ленин, Парвус, другие революционеры, жаждавшие крови и денег. Причем, если Ленин еще теоритизировал, то Парвус имел конкретный план революции в России. Но и Ленин был хитёр, ему нужны были деньги Парвуса и власть.
«Ленин действительно переигрывает своего визитера. Парвус строит заговор, в котором реальность мешается с химерой. Ленин, проглядевший нарастание революции в России, сумеет ее в нужный момент оседлать. Работать будут другие (включая Парвуса). Ленин придет на готовое – и возьмет власть. Ленин победит потому, что о мире как мощном препятствии для революции, о мире как ступени к преодолению затяжного национального кризиса, о мире, который может сберечь народ и страну, никто из вершителей российской судьбы не думает.»
В своей эпопее «Красное колесо» А.И.Солженицын поставил один очень интересный эксперимент, доселе мною не встречавшийся. В огромный по насыщеностью событиями роман, он периодически делал вставки подлинных исторических документов. Хочу заметить, что вставки значительны по объёму. В части из них автор приводит дискуссии депутатов на различных заседаниях Государственной Думы. Эти дискуссии взяты из протоколов заседаний. Диву даёшься этому депутатскому трёпу, трусливому и бессмысленному. Каждый из депутатов сознает надвигающуюся революционную катастрофу, каждый клеймит правительство и царя. И в то же время, каждый не хочет брать на себя ответственность выразить протест правительству или царю. Каждый хочет сохранить лояльность и своё тепленькое местечко. Каждый депутат на словах самый патриотичный патриот России, сознающий надвигающуюся опасность. Но на деле…
В романе неожиданно появляется герой, бывший депутат, певец жизни донского казачества Ковынёв. Читателю предлагается загадка: а не тот ли «Тихий Дон» пишется Ковынёвым в 1916 году? Одно время Солженицын склонялся к версии, что искаженный и вышедший под именем Шолохова «Тихий Дон» был написан Ф. Д. Крюковым (прототип Ковынёва).
Всё не пересказать, не рассказать. Повторюсь, поражает огромный, детально проработанный объём событий и, судеб. Поражает чувство безысходной боли автора – истинного патриота своей Родины. И эта боль передается читателю. Боль за Россию, боль за невинно сгоревших в этом революционно-ленинском угаре.
В своей книге «Опыт прочтения «Красного колеса»» (здесь я писал об этой книге) А. Немзер пишет о том, что «Красное колесо» нужно читать с карандашом в руке, периодически возвращаясь к прочитанному И он абсолютно прав. То же самое, как мы иногда заново прочитываем какой-либо роман Достоевского и обязательно находим в нем что-то новое для себя. Удивительно точно написала одна читательница моего канала. Перечитывать Солженицына хочется, но внутренне страшно. Боишься найти ещё более печальную истину. Ты уже заранее боишься её, тем более, не дай Бог, если она, эта истина, тебя касаема. Мыслительная, прозорливая вселенная Солженицына поистине бесконечна.
P.S. И как же мелкопакостно выглядит гавканье на Солженицына некоторых квасных псевдопатриотов! Как они стараются его обидеть, лягнуть, унизить. Не понимая того, что они лишь сами себя унижают, показывают свою дремучесть и невежество, свою убогость и низость. А по факту, никто никаких доводов против наследия Солженицына не приводит, т.к. не читали его произведений. Есть великий писатель и мыслитель Александр Исаевич Солженицын и есть (да и будут всегда) завистники и неудачники, неспособные понять его произведения, от того и разливаются злобной желчью на него.
Вам понравилась статья? Поставьте, пожалуйста 👍 и подписывайтесь на мой канал