Евгений влетел в комнату и тотчас подался назад, мотая головой и заикаясь:
— Н-не н-на-до, й-я без ор-ру-жия!
Художник поднял руки.
— Я его предупреждал, что застрелят! — кричал за спиной слуга.
— Сгинь, — закричал Михаил Леонтьевич, опуская ружьё и вытирая со лба испарину.
Слуга с важным видом обошёл гостя и погрозил ему пальцем.
— Сгинь, — повторил хозяин и впился взглядом в слугу.
"Черносошница" 21 / 20 / 1
Тот только понял, что это относится к нему и тут же затараторил:
— А он как же? А если нападёт? Не-е-е-т, Михаил Леонтьевич! Я вас с ним не оставлю.
— Яшка, не зли меня!
Теперь ружьё маячило перед слугой. Тот попятился назад. Выходя, зло хлопнул дверью.
Евгений молча смотрел на Михаила.
— Стража у вас какая, — обиженно произнёс он.
— А ты приходи по-человечески. А то ворвался в чужой дом. Слугу испугал, меня испугал, себя. Сердце у меня уже подызносилось. А тут такие страсти. Я малость струхнул, что чуть не выстрелил. Недоброжелателей у меня немало, Женька! Так что больше так не делай.
Михаил Леонтьевич повесил ружьё на стену, плюхнулся в кресло, сильно качнулся в нём. Так, что у художника голова закружилась, не мог сфокусироваться на лице хозяина дома.
— Ну и чего ты так рвался ко мне?
— Прошу вас называть меня Евгением. Мы же договоривались.
— Ой, какая честь! Ты на Евгения и не походишь больше. Пьёшь, небось?
Художник опустил голову.
— Я даже догадываюсь, зачем пришёл. А что, руки уже не кормят?
Евгений посмотрел на свои трясущиеся руки и вздохнул.
— А где же тот волевой великан, что выше всех и видит дальше всех, а? Где сын оратора и умник, который смел спорить со мной?
— Я и есть тут. Только вот такие дела у меня нехорошие. Связался с одной… Хороша, и как натурщица была бы прекрасна. Да вот только она странная. Оказалась какой-то птицей не моего полёта. Мерещится везде. Вот и стал пить, чтобы о ней не думать.
— Зря… — пропел Михаил Леонтьевич. — Пропьёшь ты свой талант, Женька! И погибнешь от чьего-то ружья. Я тебе по-отечески это говорю.
Евгений опустился на колени, что было замечено за ним впервые и заныл:
— У меня ничего нет. Дворник обокрал, остальное я разрушил. Или не я. Неважно кто. Важно, что я теперь гол. И у меня нет ни средств, чтобы купить еды, ни рабочих инструментов.
— И чего ты хочешь? Ну накормлю я тебя. Дам денег. А ты их пропьешь и опять придёшь. Давай ты заработаешь и тогда уже сам решишь, на что тратить.
— Так я только писать картины могу. Мог… А кем работать нужно?
— Знамо кем. В поле. Ты там воздухом подышишь, колодезной воды напьёшься, в травах сочных поваляешься. Валялся когда-то? А если это всё ещё приправить присутствием красивой женщины да цветочек ей в волосы вложить. Ух! Тогда и талант твой вернётся, и ума прибавится, и руки перестанут трястись. А так денег не дам.
— Я не смогу, — ответил Евгений, поднялся с колен и направился к выходу.
— Ну тогда прощай, Женька! Я был уверен, что есть в тебе стержень. А его нет. Ты даже согнутый теперь. Ходишь по-стариковски. Выпрямись, художник! Где твоя стать?
Евгений оглянулся.
Как был прав Михаил Леонтьевич. Но как не хотелось работать в поле. Хотя… Там же никто его не знает.
— Готов, — твёрдо сказал художник и тут же пожалел.
Но брать слова назад не стал.
— Присядь, — ласково произнёс хозяин дома. — Скоро ужин. Будешь пока у меня жить. В поле отправлю тебя послезавтра. Там меня не будет. Другим людям служить нужно. Но в обиду не дадут они. Жить будешь один. Так что трудись на славу.
Евгений кивнул.
За столом рассказал о Екатерине. Михаил Леонтьевич то посмеивался, то делал серьёзный вид.
— Да… Замахнулся ты! Она же супруга Ивана Андреевича. А он скользкий, и связей у него много. И то, что ты с ней был в подвале, от него не скроешь. Тот, кто тебе в этом помогал, тот тебя и сдал. Вот и живи теперь с этим. Поговаривают, что сейчас пуще прежнего бережёт Ванька свою жинку. Носит она наследника. А муж её аж помешался!
Ну я его понять могу. Мне бы хотелось тоже кому-то всё оставить. Но я вот так и не нашёл ту, что полюбит меня не за богатство. Поэтому в цветах лежу с теми, кто от меня ничего не требует.
Нет, я, конечно, плачу вдоволь. Хватает и на жизнь, и отложить. Не обижаю, в общем. Но вот сюда чтобы позвать — это нет. Не нужно мне столько счастья каждый день. Дом мой холостяцкий и пусть таким и останется.
А то я от духов и побрякушек всяких с ума сойду.
— Правильно вы говорите, — согласился художник. — А я вот отступил от своих принципов и теперь тут.
— Ну я тебе скажу, — протянул Михаил Леонтьевич, — не самое худшее место у меня. Еда есть, спать будешь на мягком пока что. А потом на сене. Но и это нестрашно.
Слуга, который не пускал Евгения, ходил обиженным.
— Яшка, хватит губы дуть! — ласково обращался к нему хозяин. — Я же по-доброму вспылил. Ну чего ты орал, а? И меня напугал, и себя, и его! А если бы я выстрелил? А это ведь мой давний знакомый. Ну как давний… Виделись несколько раз за картами. Играть ни черта не умеет, но языком молотит так, что любого заговорит. А пишет картины такие, что оторваться невозможно.
Яшке все эти слова были противны.
«Сам сгинь», — думал он про себя.
Но потом отвёл художника в комнату. Евгений прилёг на кровать. Она была коротковата для его роста.
Но он вслух сказал:
— Да я и калачиком могу, лишь бы на мягком.
Наверное, впервые за много дней художник улыбнулся.
Закрыл глаза и провалился в сон.
Утром его разбудил запах жареных семечек. До того этот запах вскружил голову, что стало дурно.
Евгений поднялся с кровати, надел приготовленный для него халат. Видимо, принесли одежду, когда он спал.
Спустился вниз.
Михаил Леонтьевич одной рукой держался за стол, другую выставил вперёд, а ногой размахивал туда-сюда.
— Это я себя так омолаживаю, — сказал он как-то стеснительно. — Старость она такая… Крючком согнёт, потом выгнет в обратную сторону, скрючит. Давай со мной! А то плуг в руки возьмёшь и помрёшь там же.
— Плуг? — удивился художник.
А Михаил Леонтьевич рассмеялся.
— Не боись, я тебе по силам работу дам.
Во вторую ночь Евгению снилось ромашковое поле. Он шёл с Екатериной по этому полю, и она шептала слова любви. А он настолько был горд это слышать, что не отвечал ей.
— Ты же тогда молчала, — напомнил художник своей спутнице, — теперь и я помолчу. Знать будешь, каково это.
После этих слов Катя растворилась. Он остался один.
— Подумаешь, — вслух произнёс художник, когда проснулся, — обиделась она. А я как будто не обиделся! Оставила меня одного. Бросила, то есть.
И опять обида на Катерину захлестнула Евгения.
В обед поехали на новое рабочее место художника.
Это была небольшая деревушка с очень старыми домами. Рядом с ними величаво возвышались хоромы Михаила Леонтьевича.
— Григорич, подь сюды! Я тебе рабочую силу доставил. Силён как бык, вынослив как вол. Да хоть заместо лошади его используй! Всё выдержит. Пить не давай, в смысле хмельного. Паши на нём, но в живых оставь.
Евгений недовольно осматривал новую местность. Не было никаких лугов, красивых полей, и женщин не было. Только строгий Григорич и Михаил.
Когда хозяин отбыл, Григорич поставил перед Евгением бутылку и сказал:
— Начать надобно с этого. Иначе не сработаемся с тобой.
Художник поначалу отказывался, а потом махнул рукой. Пили всю ночь. А следующий день спали. А вечером опять приняли.
Михаил Леонтьевич прибывший неожиданно обливал пьяниц ледяной водой и гонял по деревне голышом, стегая кнутом. Дурь выгонял.